енья.
— Да сиди ты тихо, дай покой!.. — Это мама. В ее голосе недовольство. Это ранит впечатлительное сердце мальчика и рождает в его больших серых глазах немой вопрос. Разве он делает что-нибудь плохое? Мама отвернулась, подавляя зевок.
Автобус размеренно гудит, укачивает пассажиров и нагоняет дремоту. Андрейка молчит. Ему хочется говорить, он уже собрался что-то сказать маме, но боится потревожить ее раздумье.
Мама часто вот так задумывается, остановив на чем-то взгляд. И тогда по ее бледному лицу проплывают темные тени. А может быть, так меняются ее карие глаза?
Андрейка озирается. Нет, не с кем поделиться своими впечатлениями. Вон та толстая тетка, которая на станции жаловалась маме на какие-то свои болезни, откинулась на спинку и только носом сопит. Ее сосед не отрываясь уставился в толстую книгу. Еще дальше, обнявшись, сидит молодая парочка и о чем-то шепчется. Разве что вот этот дядя впереди…
Он дружески подмигнул Андрейке, мол, держись, но теперь развернул газету, и Андрейке неловко обращаться к нему. Хотя у дядьки добрые синие глаза, и мальчик охотно поговорил бы с ним, если бы мама не запрещала.
— Не приставай к людям, Андрейка! Ну прямо смола!..
— И совсем я не смола! — Андрейке смешно: как это — он и вдруг смола. Скажет же такое!
Дядька достал из портфеля яблоко и дал его Андрейке. Яблоко было красное и сочное. Таких у бабушки в саду не бывает. А в это время автобус въезжает на мост. В окнах замелькало кружево стальных креплений.
От любопытства Андрейке не сидится. Он сползает с сиденья и наклоняет голову к уху разговорчивого пассажира:
— Дяденька, дяденька! А это большой мост?
— Большой.
— А откуда вы знаете? Разве вы строили его?
— Строил.
— Правда? — громко вскрикивает мальчик.
— Правда, — шепотом отвечает пассажир и кладет палец на губы. — Только не говори громко. Согласен?
— Согласен! — шепчет Андрейка, радостно сверкая глазенками.
Пассажир вынимает из портфеля еще одно красное яблоко и протягивает мальчику.
— А что вы еще строили, дядя?
— Много чего! Ну там большие дома…
— И наш дом тоже? У самого Днепра?
— Может, и ваш.
— А вы тоже живете у Днепра?
— Нет, я чуть дальше.
— А у вас дома есть молоток и гвозди?
— Еще бы! Что за строитель без молотка и гвоздей.
— А мне мама не позволяет. Говорит, весь паркет испортил… Можно, я к вам в гости приду?
— Отчего ж, приходи с папой. Я тебя познакомлю с маленькой девочкой. Она поменьше тебя, и зовут ее Натой.
— Фи, я не люблю девчонок, они в куклы играют.
Андрейка опасливо оглянулся на маму и ближе наклонился к уху дядьки:
— А без папы можно к вам прийти? А то у меня папы нет…
— А где же он?
— Когда я был маленьким, он разбился на мотоцикле. Это бабушка сказала. А мама всегда сердится, когда я спрашиваю, и говорит, что папа куда-то уехал далеко, навсегда.
— Вон как! — пассажир внимательно смотрит на своего собеседника и улыбается. — Ну, а ты маму слушаешься?
— Слушаюсь!.. Я ее очень люблю, вы не думайте, она хорошая, только все время занята в больнице, целый день на работе, пока не заберет меня из садика. Воспитательница сказала, что моя мама гордая, потому что красивая. А что такое гордая, вы не знаете?
— Не знаю, Андрейка, — ласково улыбается мужчина и гладит мальчика по руке.
— И я не знаю, — вздыхает Андрейка и со смаком надкусывает сочное яблоко.
Дядя какое-то время смотрит в окно, и между бровями у него залегает глубокая морщина. Он приглаживает седые волосы и снова поворачивается к Андрейке:
— А знаешь, Андрейка, у нас с Натой тоже нет мамы. Она тоже уехала куда-то далеко-далеко и больше не приедет…
Андрейка испуганно смотрит на дядю и даже перестает жевать яблоко.
— Нет?
— Угу… — качнул головой дядя.
— Так ведь это очень тяжело — без мамы! — шепчет мальчик.
— Очень!
— А кто же покупает кукол для Наты?
— Приходится мне.
— А мне машины мама покупает…
— Плохи наши дела, Андрейка.
— Плохи, — соглашается мальчик.
— Но мы ведь мужчины, Андрейка?
— Мужчины! — эхом откликается тот.
— Значит, можем что-нибудь придумать, правда ведь?
— Правда! — переступает с ноги на ногу Андрейка, забыв о красном яблоке.
— Ну, так давай условимся: ты приедешь ко мне в гости с мамой, а я приеду к тебе в гости с Натой. Идет?
— Идет… — повторяет Андрейка. — Приезжайте завтра, хорошо?
— Хорошо! Значит — завтра. Только пусть это будет наша тайна. Мы ведь с тобой мужчины и умеем сохранять тайну, верно?
— Верно.
А за окном уже проплывали полные запахов сосновые леса. В автобусе потянуло свежим воздухом, и как бы растворилась в нем дремота. Пассажиры оживленно переговаривались, даже те, кто всю дорогу читал книжки или сладко дремал.
Вот леса расступились, и из-под их зеленых одежд взметнулись в вышину белостенные многоэтажные здания. Город встречал автобус шумными улицами, грохотом грузовиков и трамваев.
Промчался по эстакаде зелено-голубой поезд метро. Мама сказала:
— Нам здесь выходить. Собирайся, Андрейка.
Андрейка схватился и быстро собрал свои игрушки, сунул в карман.
Автобус останавливается. Андрейка с мамой очутились на тротуаре знакомой улицы.
Автобус зарычал мотором, дохнул жарко, покатился по асфальту и через мгновение скрылся. Остались только влажные следы на гладком полотне дороги. Все исчезло, как марево. И пассажиры, и приветливый дядя. Словно и не было вовсе. Только красное яблоко напоминало о поездке. Андрейка вздохнул и со смаком откусил сочный кусок.
СКРИПАЧ
Шуршит ветер сухим бурьяном. Плакучая ива опустила долу свои седеющие косы. Роняет янтарные листья кудрявый клен.
Михайло огляделся по сторонам — отовсюду немо смотрели кресты-могилы. Будто скелеты неведомых существ — высушенные палящим солнцем, обвеянные холодными ветрами, омытые осенними дождями, выбеленные трескучими морозами…
Немой мир кладбища… Вечная обитель беспокойных и равнодушных, сильных и слабых, гордых, злых — и добрых, мечтательных… Порой промелькнет чье-то лицо на выцветшей фотографии. Порой тоскливо отзовется чья-то эпитафия. А больше — просто фамилия и даты жизни. Как в статистической ведомости. Вот, мол, такой-то, родился и умер. Чтобы знали живые, что и они не вечны. Что и они исчезнут бесследно…
Он присел на холмик земли. Наверно, старая могила, забытая уже людьми. Среди сухих стеблей горицвета и горькой полыни Михайло заметил краешек гранитного надгробия. Отгреб сухие листья и прочитал скромную надпись: «Федор Стусь. 1890—1953». Ниже — неумело выбитый контур скрипки. Кто это Стусь?.. Вроде бы что-то знакомое. И скрипка… Конечно! Он вспомнил. Был когда-то такой учитель музыки в их училище. Кажется, Федор Денисович. Впрочем, Михайло не помнит точно…
Его почему-то редко называли по имени. Студенты, по школьной привычке, придумали ему чудное прозвище — «Тыква». Должно быть, за его начисто выбритую голову.
— Тыква идет!..
— Ой, Стусь — не боюсь!..
— Тыква катится!.. — летело по коридорам. А вдогонку слышались взвизги, писк, смех. Его не боялись. Им пренебрегали. Почему-то насмехались. И были страшно довольны собой. Уроков музыки ожидали, как веселой забавы.
Учитель сам раскладывал перед каждым нотную бумагу и, ни на кого не глядя, словно перед ним никого не было, просил записать классное задание. Все делали вид, будто старательно записывают. А в это время из угла в угол летели тетради и книжки. Кто-то мяукал под партой по-кошачьи. В ответ слышался собачий лай.
Но учитель ничего не хотел ни видеть, ни слышать. Тихим, сиплым, будто вечно простуженным, голосом он о чем-то рассказывал, чертил мелом на доске витиеватые значки. И только иногда подходил к столу и гладил рукой скрипку, которая лежала в раскрытом футляре.
В коридоре дребезжал звонок, и все вихрем срывались с мест. Поднимался такой галдеж, словно это был конец света. Условливались о книгах, кино, проверяли решения задач по математике. И все это разом.
Никто не обращал внимания на Тыкву, а он еще был в классе и старческими дрожащими руками никак не мог застегнуть футляр скрипки.
— Какой он учитель? Он совсем не может справиться с классом! — утверждала пышногрудая Мария Яковлевна с тяжелой широкой нижней челюстью, делавшей ее похожей на жабу.
— Не понимаю, почему директор держит его. Он совсем не учит студентов музыке?.. — возмущалась Мария Семеновна и грузно опускалась в широкое кресло.
В учительскую робко входил Федор Денисович. Говор смолкал. Все смотрели вопросительно, как бы ожидая от него какой-то неприличной выходки. Он съеживался, точно холодная вода попала за воротник, и на цыпочках проходил к своему столу.
Иногда к нему обращался завуч:
— Федор Денисович, как дела с музыкой?
Тот смотрел на кончик своей папиросы и стряхивал пепел.
— Должен признаться — туго… Инструментов нет. Нот нет. Молодые люди не видят никакого смысла изучать этот предмет.
— Но ведь в хор они ходят с удовольствием! И хорошо поют. Кстати, вы не могли бы выступить в концерте? Ну, пение — это само собой. А вот чтоб на скрипке… Артисты, вы знаете, обходят такие маленькие городки, как наш.
— Что вы! Что вы!.. — Федор Денисович испуганно махал руками и отступал на шаг. — У нас нет оркестра. Нет рояля. Как же — без аккомпанемента? — Он прижимал к груди скрипку и пятился к дверям.
— Хм, — кидала Мария Яковлевна.
— Гм, — тяжело дышала в кресле Мария Семеновна.
…Весной Михайло нашел в пойме старую разбитую лодку. В половодье откуда-то прибило. Чтобы починить ее, вытащил посудину из камыша на песчаную косу, над которой круто вздымался скалистый берег Десны.
Когда-то на этом месте, на самой его вершине, где купами стояли теперь тополя и клены, возносился над заречными далями замок князя Игоря Святославича. Отсюда полки храброго князя шли в половецкие степи громить дикие орды кочевников. Эту землю и ее людей прославил мудрый чернец-летописец…