Не сразу вошел в сознание знакомый рокот мотоцикла. Вот он опять рядом. Припала к земле. Чтобы ее не заметили. Чтобы промчались дальше. Но мотор взрычал совсем рядом и замолк.
— Вы еще мечтаете? Мне кажется, у вас какая-то неприятность. Но это невозможно! У таких красивых девушек не бывает неприятностей!
Он присматривался к ней сквозь огромные защитные очки.
— Вы на мотоцикле ездили? Нет? Ну, так я научу. Садитесь сзади и крепко держитесь за меня, довезу до станции, а то смотрите — гроза будет.
Мирослава растерянно раскрыла губы — как смеют ей предлагать такое? Хотела сказать какую-нибудь грубость, чтобы наконец внушить этому самоуверенному типу, пусть не пристает к ней. Но юноша уже по-хозяйски обтирал тряпкой заднее сиденье и поворачивал мотоцикл назад. Мирослава взглянула на небо.
На лес опустились тяжелые тучи. Она не заметила, как это произошло.
— Меня зовут Михайло. Еще дразнят Михайлищем. Как кому нравится. Вот здесь, в селе, живу уже целый месяц. У деда отдыхаю. А вас как звать?
— Но разве это имеет значение…
— Ладно, садитесь! И крепко держитесь за меня.
Мирослава растерялась. Юноша, назвавшийся Михайлой-Михайлищем, искренне предлагал свои услуги, которых никак не хотелось принимать. Отказаться — обидеть. И все же ехать с незнакомым… Сдавленно проговорила:
— Я… боюсь.
Это прозвучало как согласие, как уступка.
— Так вы же будете со мной! Чего вам бояться! — Он явно оскорбился: на него не полагаются, в него не верят?
Глаза его вспыхнули под нахмуренными широкими бровями, сошедшимися на переносице. Ой, недаром его прозвали Михайлищем! Интересно, какая у него фамилия? Наверно, тоже что-то страшное…
Михайло запустил мотор, и Мирослава уселась на заднее сиденье.
— Не бойтесь. Я буду ехать тихо.
Колеса покатились по лужайке и вскоре вырвались на чуть приметную лесную тропку. Водитель зорко присматривался к дороге, старательно миновал выбоины, лужицы, объезжал нависшие низко ветви деревьев, кустов, которые могли стегнуть по лицу…
— А хотите, сейчас на озеро заедем. Там вода чистая, как слеза. Не боитесь уже? Да вы хорошо держитесь! Ну как?
— Нет!
— Да это рядом! — сказал он, но больше не настаивал.
Мирослава сердилась на себя. Зачем согласилась ехать? Съежилась и занемела, боялась дохнуть. Михайло прибавил скорость и резко оглянулся:
— Видели когда-нибудь такое?
Мирослава глянула вбок и чуть не вскрикнула. Округлый кусок неба с белыми облаками и верхушками сосен и дубов, казалось, упал вниз. Казалось, мчались они прямо в небо, вот-вот кончится под колесами земля, и они провалятся в голубую бездну. Мирослава изо всех сил вцепилась в своего спутника и испуганно вскрикнула. Он притормозил и неторопливо объехал лесное озеро.
— Ну как? Нравится?
Кивнула головой. И сказала обиженно, прислушиваясь к рокоту грома:
— А вы не послушались меня… Едемте же.
— Да, да. Простите. Не заблудиться бы! А то еще отвечать буду.
Мирослава улыбнулась:
— Напрасная забота! Отвечать не перед кем.
— А родители?
— Я слишком взрослая, чтобы меня опекали на прогулках.
— Ну, тогда… жених.
— Жениха нет. Сбежал с другой.
— Эх, чудак! — бросил Михайло.
Опустила глаза, помолчала. Потом шепотом сказала:
— Едемте.
— Я вижу, у вас на сердце невесело.
— Как это можно увидеть?
— По глазам. У вас тогда был странный взгляд. Как будто глаза хотели кричать — и не могли. Оттого я и вернулся.
— Спасибо.
— А все-таки как ваше имя?
— Таиса, — почему-то солгала она.
Она видела, что Михайле совсем не хотелось ехать. Но он был деликатен. И они снова мчались на звонко рокочущем мотоцикле.
Солнце уже пробиралось сквозь тучи. Гроза обошла их стороной. Возле станции он сказал:
— Хотите, завтра встретимся здесь? — И сразу протянул руку, крепко пожал. — Не говорите ничего. Знаю — откажетесь. Но я найду вас.
Какая уверенность! Мирославе стало смешно. Впрочем, неудивительно — такой красавец. Наверняка не знал поражений. Молча подала ему букетик чебреца:
— Искать не нужно. За прогулку — спасибо.
Еще увидела белозубую улыбку и облегченно вздохнула, когда мотоцикл сорвался с места. К платформе с шумом подкатил электропоезд.
…От волнения Соломея как будто оцепенела. Остановилась на лестничной площадке, стараясь отдышаться. Сердце колотилось, гулко отдаваясь в висках. Чувствовала — от этого она выглядит неуверенной. Настроение явно портилось. Идти с таким видом она не хотела. Ведь она шла не просить. Она хотела только остаться с глазу на глаз с Медункой и наконец выяснить то, что давно не дает ей покоя. Она готова мужественно выслушать все, что надлежит знать Соломее Ольшанской.
Ведь не случайно отказался он от премии имени ее мужа? Для окружающих это было, конечно, непонятно. После всех обсуждений, выдвижения, утверждения — самому отказаться! Но ей это событие представилось теперь совсем в ином свете. У Бориса оказалось достаточно ума и трезвого рассудка, чтобы понять одно: премия имени Александра Ольшанского поставит его на один уровень с Сашком. А сравняться с Ольшанским он не может ни по высоте мысли, ни в силу внутренней порядочности. Борис честно отступил от пьедестала, о котором, быть может, мечтал и стоять на котором — большая честь.
Это означало моральную победу Сашка. И если Медунка признал его победу, думалось Соломее, значит, Медунка переменился и с ним можно говорить откровенно.
Интуиция подсказывала: в его душе происходит какой-то перелом. Может быть, тот, которого она ждала так давно, еще в юности, когда, кажется, любила его.
… С группой каких-то людей он вошел тогда в комитет комсомола их педагогического института: как дела, может, нужно помочь молодежи? Соломея как раз дежурила в комитете, она вскочила из-за стола, рассказывала, краснея. Он ласково улыбался ее смущению. Спортивные площадки? В этом можно помочь. А вот общежитие — сложнее. Но… если организовать на это дело студентов, министерство договорится со строителями насчет техники и материалов… Да, здесь настоящие комсомольские энтузиасты! Приятно… А теперь еще взглянуть бы на кабинеты.
Соломея первой бросилась к дверям, широко распахнула их министерским гостям. Борис Николаевич пропустил вперед всех, обернулся к девушке, спросил:
— Вы не возражаете, если я вам позвоню? Мы могли бы детальнее поговорить об инициативе ваших комсомольцев.
Соломея покраснела. Конечно, она не против…
Спустя несколько дней знакомый бархатный голос учтиво сказал ей в телефон:
— Как вы смотрите на то, чтобы нынче вечером провести часок вместе? У меня есть билеты в кино.
Постепенно встречи участились, прогулки сделались продолжительнее.
Прошла весна, промелькнуло и лето. Спортивные площадки соорудили. Для нового общежития, которое должны были строить сами студенты, завезли бетонные блоки, кирпич, цемент, песок…
Соломея была счастлива: она полюбила. Ей хотелось такой же взаимной пылкости. Но Борис вел себя сдержаннее. И все же она была счастлива.
Но затем звонков не стало. И встречи прекратились. Сперва она мысленно оправдывала его. Ах, у него столько дел, забыл. Он ведь ездит в командировки — курирует теперь несколько издательств. Они, конечно, встретятся, поговорят. Условятся на послезавтра. Он позвонит, уточнит. Ведь когда он начинал говорить с нею, казалось, искренняя радость овладевала им.
— А, наконец-то ты зашла! Ну, расскажи, как же ты живешь, родненькая… Но… прости. На собрание зовут, видишь. Нужно идти. Позвонишь завтра, ладно?
Завтра было то же самое. И уже заставила себя поверить, что Борис сознательно избегает ее.
…Дочке было полтора года, когда Соломея повесила в своем кабинете портрет светловолосого мужчины.
— Это твой папа. Скажи, Славка, папа!
— Па-па, — лепетала крошка. — Па-па! — смеялись пухлые детские щечки…
Как-то Сашко вихрем ворвался в квартиру, подхватил на руки Славку и закричал:
— Ура! Сегодня у нас праздник, Славка. Сегодня твой папа награжден медалью. Вот! Смотри. И кричи: «Ур-ра!»
Славка пищала «ула» и крепко обнимала его за шею. Вечером Сашко просил Соломею:
— Никогда не говори Славке, кто ее отец. Медунка о ней не знает. Ему и не нужно знать. А Славка — наша.
— Любимый… Ты знаешь, какой ты? Нет, ты не знаешь. А я — не могу сказать.
К чему слова? Им не нужно было слов. Только удивлялись, как случилось, что они не встретились раньше. Ужасались: что было бы, если бы вообще не встретились.
— Ты скажи… — допытывалась Соломея. — Скажи, что ты подумал обо мне, когда впервые пришел в редакцию?
— Подумал, что уже не уйду от тебя таким, каким пришел. Я еще раньше слышал о тебе…
Когда Сашка не стало, Борис пришел к ней. Он был весь сочувствие. Советовал ей переменить работу. К чему, мол, работать там, где все напоминает ей о погибшем муже? Да и в командировку ее теперь не пошлешь — у нее маленький ребенок. Он понимал ее положение, но люди есть люди, а работа требует своего. С этим нужно считаться. Или пусть замуж выйдет.
Соломея смотрела на него горящими глазами. Ее все больше охватывал ужас. Что он говорит? Как держит его земля?.. И это тот, кому она когда-то доверила свое сердце? Медленно поднялась с места. Не помнила себя. Только одно: как кинулась к двери, распахнула настежь и показала ему рукой.
Но жить здесь она больше не могла. Уехала снова в Заволжье, где осталась часть ее жизни, ее лучших воспоминаний.
…Как будто эхом отозвались в ней далекие, беспокойные годы молодости. Она не любит вспоминать, гонит от себя все, что было связано с Борисом. Но одного не изгнать ей из своей души — Мирославу… Борис так и не узнал, что у него такая дочь. И это радует Соломею. Делает в чем-то выше Медунки, придает уверенности в своем моральном превосходстве. Это был ее, только ее мир, куда Медунке вход запрещен навсегда. С его черствостью и вероломством. Таким она его знала. Но теперь… Говорят, человек постоянно совершенствуется, вбирает в себя опыт пройденного, переоценивает свои ценности. И тогда порой открывается ему еще какая-то грань жизни и начинает бунтовать совесть…