Люди побогаче уже завели телефоны, однако Эмилия позволить себе такую роскошь не могла. Они с дочерью существовали на скромную пенсию. От времени, когда был жив профессор, оставалась только квартира да старая служанка Ядвига, уже несколько лет служившая без жалованья.
Яша проснулся рано. Побрился. В квартире была деревянная ванна, и Магда, вскипятив в чугунках воду, ее наполнила. Намыливая Яшу душистым мылом, она лукаво заметила:
— Когда идут к барыням, надо хорошо пахнуть.
— Я иду не к барыням, Магда.
— Ну, конечно! Твоя Магда дура, но она все чует…
За завтраком Яша был оживлен, сказал, что скоро приступит к полетам. Магде он тоже приладит крылья. Они взлетят, точно гусь с гусыней, и, как сто лет назад братья Монгольфье, прославятся на весь мир. Он обнял ее, стал целовать и уверять, что, как бы жизнь ни сложилась, никогда ее не бросит.
— Если я уеду за границу, тебе, возможно, придется какое-то время пожить одной, а потом я тебя вытребую. Ты мне только верь.
Говоря это, он глядел Магде в глаза, поглаживал по волосам и касался лба. Власть его над ней была такова, что он в мгновение мог ее усыпить. Стоило в жаркий день Яше сказать, что на дворе холодно, Магду начинало трясти. Скажи он в мороз, что на дворе жарко, щеки Магды тотчас пунцовели, и она даже потела. От укола иголкой на ее коже не появлялась кровь. Яша проделывал с ней и другие опыты. Даже управлял поступками Магды: внушал что-нибудь, что оставалось в ее сознании, давал приказы на недели и месяцы вперед, и она исполняла всё когда следовало. Сейчас он начал готовить ее к своему с Эмилией отъезду. Магда слушала молча, по-крестьянски лукаво усмехаясь, показывая, что видит его плутни, однако послушно кивала, словно бы не имея возможности и желания протестовать. На лице ее иногда появлялись гримасы, напоминавшие Яше обезьянку, попугая и даже ворону…
Позавтракав, Яша надел светлый костюм, шевровые штиблеты, котелок и повязал черный шелковый галстук. Затем поцеловал Магду и без слова вышел.
На улице он взял пролетку. Эмилия жила на Крулевской напротив Саксонского сада. По пути Яша велел остановиться у цветочного магазина, чтобы купить розы. Затем в другой лавке взял бутылку вина, фунт семги, жестянку сардин. Эмилия выговаривала ему за то, что он является с подарками, как святой Миколай на Рождество, но для Яши покупки стали уже привычкой. Он знал, что матери с дочерью едва хватает на самое необходимое. К тому же у Галины были слабые легкие, почему Эмилия и выбрала итальянский юг. Галина оставила пансион — нечем было платить. Эмилия на себя и на дочку сама шила и перелицовывала — денег на портних не было. Яша, сидя в пролетке и придерживая свертки, глядел на город, для него и привычный, и чужой. Когда-то Варшава представлялась ему недостижимой грезой, и больше всего на свете хотелось увидеть свое имя в варшавской газете или на афише. Сейчас же он не чаял вырваться из этого города, остававшегося, несмотря на все свои космополитические амбиции, провинциальным. Варшава только начинала развиваться. Пролетка катила среди груд кирпича, мешков цемента, куч песка, гасилен извести. Воздух июньского дня пахнул сиренью, свежевыкопанной землей и сточными канавами. Рабочие, докапываясь до фундаментов, выдирали улицам внутренности…
На Крулевской дышалось легко. С деревьев Саксонского сада облетали последние цветочные лепестки. Сквозь решетку виднелись куртины, теплицы с экзотическими растениями, кофейни, где парочки поглощали на свежем воздухе второй завтрак. Только что начался сезон благотворительных лотерей. Бонны и няньки толкали детские коляски. Мальчики в матросках гоняли обручи, подбивая их палочками. Крошечные девочки, разодетые точно дамы, цветными лопатками ковыряли песок, выбрасывая камешки. Другие в кружок танцевали. В саду был тоже летний театр, но Яша в нем никогда не выступал. Мало того что ему и так не везло, доступ сюда Яше как еврею был закрыт. За свое еврейство он расплачивался куда ощутимей, чем благочестивые бородатые иудеи с пейсами… В Европе, по словам Эмилии, подобных препятствий не существует. Там артиста ценят за талант.
— Что ж, поглядим, посмотрим, — бормотал он. — Чему быть, того не миновать…
Уверенность в себе, какою он отличался на сцене, разгуливая по проволоке или читая мысли, покидала Яшу всякий раз, едва он являлся к Эмилии. Он никогда не знал, надлежащим ли образом одет, правильно ли, как подобает светскому человеку, ведет себя, не делает ли ошибок в польской речи или обхождении. Не слишком ли ранний час для визита? Как быть, если Эмилии нет дома? Оставить цветы и подарки или только цветы?.. «Не трясись так, Яшенька! — ободрял он себя. — Тебя не съедят… она же влюблена по уши, эта полячка. С ума сходит. Дождаться не может… — Он насвистывал, сложив губы трубочкой. — Если замахнулся на королевские дворцы, нечего пасовать перед обедневшей вдовой». Кто знает, быть может, придворные дамы и принцессы станут кидаться ему на шею? Женщины всегда женщины, хоть в Песках, хоть в Париже…
Он расплатился с извозчиком, вошел в парадное, поднялся по мраморной лестнице и позвонил у дверей. Ядвига отворила тотчас. Это была маленькая седая женщина в белом фартуке и чепце, с личиком, сморщенным как фига. Он спросил, дома ли пани Храбоцкая. Ядвига кивнула головенкой, понимающе и дружелюбно улыбнулась, взяла у него цветы, свертки, трость, шляпу и отворила двери в гостиную. Последний раз он был тут в холодную пору. Простуженная Эмилия ходила с замотанной шеей. Сейчас комната выглядела по-летнему. Солнце проникало меж занавесей и гардин, лучи падали на ковер, на паркет, подрагивали на вазах, на рамах картин и клавишах пианино. Фикус в кадке пустил молодые листья. На диване лежала какая-то ткань, по которой Эмилия, как видно, только что вышивала — в ткань была воткнута иголка. Яша принялся ходить взад-вперед. Какая дистанция между Зевтл Лейбуша Лейкаха и этим домом! Хотя на самом деле все то же самое…
Дверь отворилась, и вошла Эмилия. Яша широко открыл глаза и чуть не присвистнул. До сих пор он видел ее только в черном. Она носила траур по профессору Стефану Храбоцкому, а также (так она говорила) по разгромленному восстанию 1863 года и по загубленным в сибирской тайге мученикам. Она читала Шопенгауэра, обожала Байрона, Словацкого, Леопарди, высоко ставила польских мистиков Норвида и Товианского. Она даже как-то сказала, что со стороны матери в родстве с Воловским и правнучкой знаменитого франкиста Элиши Шора. Что ж, еврейская кровь текла в ее жилах, как и в жилах большей части польской аристократии. На Эмилии было светлое платье цвета кофе с молоком, и она никогда еще не казалась Яше так хороша — стройная польская красавица с выступающими скулами, но с черными еврейскими глазами, исполненными ума и огня. Темные волосы были зачесаны наверх и, точно венком, окружены косой. Тонкая в талии, с высокой грудью, она выглядела лет на десять моложе своих тридцати с лишним. Даже пушок на верхней губе прибавлял ей красоты и что-то женственно-мальчишечье. Она улыбалась Яше смущенно и вместе с тем озорно. Им уже случалось целоваться и нежничать, и она признавалась Яше, что призывает все свое самообладание, чтобы не потерять голову… Она хотела обвенчаться с ним и совместную жизнь начать добродетельно… Он же пообещал ради нее стать христианином.
— Благодарю за цветы, — сказала Эмилия и протянула руку, хотя не очень маленькую, но белую и нежную. Он поднес эту руку к губам и, задержав на какое-то мгновение в своей, поцеловал. Пальцы Эмилии пахли поздней весной.
— Когда вы приехали? Я ждала вас вчера.
— Вчера не мог. Слишком устал с дороги…
— Галина вами просто бредит. И в «Варшавском курьере» о вас вчера писали.
— Да, Вольский показывал.
— Сальто на проволоке?
— На проволоке.
— Боже Всемогущий, за что только люди не берутся! — воскликнула она наполовину удивленно, наполовину озабоченно. — Что ж, это особый дар… Вы прекрасно выглядите! — Она изменила тон: — Люблин, похоже, действует на вас благотворно.
— Я там отдыхаю.
— Со всеми своими женщинами?..
Он не ответил.
— Вы меня даже не поцеловали, — сказала она.
И протянула к нему руки.
Они впились друг в друга и какое-то время оставались так, словно состязаясь, кому первому не хватит воздуха. Наконец Эмилия отпрянула. Всякий раз она заклинала его не забываться… Уже четыре года она без мужчины, но лучше так, чем повести себя безрассудно. Она всегда повторяла: «Господь все видит. Души умерших с нами и наблюдают нас». Эмилия исповедовала как бы собственные религиозные убеждения. Католические догматы были для нее не более чем правилами поведения. Она начиталась мистических сочинений Иакова Бёме и Сведенборга, беседовала с Яшей о ясновидении, предчувствиях, чтении мыслей и общении с духами умерших. После смерти Стефана Храбоцкого Эмилия какое-то время устраивала у себя в гостиной сеансы и посредством столоверчения даже получала от Храбоцкого послания. Потом она заметила, что дама-медиум обманщица. Странным образом мистицизм уживался в Эмилии со скепсисом и спокойным юмором. Подшучивая над Ядвигой и ее сонником, который та всегда держала под подушкой, сама она между тем в сны верила. После смерти Храбоцкого кое-кто из его коллег просил ее руки, но Храбоцкий приснился и велел их отвергнуть. В сумерках на лестнице он однажды материализовался перед Эмилией, и она ему призналась, что полюбила Яшу, ибо характером он точь-в-точь Храбоцкий, к тому же ей был знак, что Храбоцкий не против их отношений.
Эмилия взяла Яшу за руки, подвела к стулу и усадила как непослушного ребенка.
— Извольте сидеть и ждать, — сказала она.
— Долго ли?
— Зависит от вас.
И сама опустилась в шезлонг напротив. Как видно, ей стоило большого усилия оторваться от Яши, и она сидела пунцовая, словно бы ошеломленная собственным пылом.
Оба стали говорить ничего не значащие фразы, какими обмениваются хорошо знакомые люди, какое-то время не видевшиеся и пробующие связать порванные нити. Галина две недели назад была нездорова. У Эмилии тоже была простуда. Я вам писала об этом, не так ли? Наверно, забыла… Сейчас всё много лучше… Галина? Ушла читать в парк. Она ужасно увлечена книгами, но какая же это белиберда! Боже, что стало с литературой! Просто ниже всякой критики… Май был холодный. Даже снег выпал. В театре? Нет, мы нигде не были. Мало того что билеты дороги, еще и пьесы такие глупые! Сплошь переводы с французского и скверно поставлены. Всегдашний треугольник… Но почему вы не скажете о себе? Где вы столько времени пропадали? Стоит вам уехать, все теряет смысл и все, что было, начинает казаться всего лишь сном. Но приходит ваше письмо, и все представляется прежним. А тут прибегает обрадованная Галина: про вас напечатано в «Курьере»… Что? Какая-то заметка. Галина убеждена, что каждый,