Это кажется мне очень неправдоподобным. Но как бы они ни были зачаты и кто бы ни был их отцами, это никогда не ослабляло и не могло ослабить мои родственные чувства. Я всегда относилась к ним так же тепло, как и к моим единокровным братьям и сестрам – больше того, после ареста мамы я особенно сблизилась с Тарой, мы до сих пор с ней регулярно видимся. Мы все оставались частью одной семьи. Я любила их всех и всегда с большой радостью ухаживала за каждым из них.
Хотя мама была без ума от Тары, когда та родилась, однако с Хезер, Стивом и мной она стала вести себя еще более сурово. Новорожденная требовала к себе больше ее внимания, и у мамы оставалось меньше времени и терпения по отношению к нам. Она становилась все более жестокой, раздражалась на нас по малейшему поводу, который только ей удавалось отыскать. Она бросала кастрюли и сковородки нам в голову, и один раз вообще напрочь вырубила Стива, разбив об его голову стеклянную чашу для запекания.
Порой она кидалась кухонными стульями в нас, а однажды подняла телевизор и нацелилась им в Тару. К счастью, мама вовремя остыла, но если бы она сделала это, Тара бы сильно пострадала – и мама наверняка об этом знала. Казалось, ее совсем не беспокоил риск нанести нам физический ущерб, даже когда она выхватывала Тару из ее высокого детского стульчика, била ее и затем кидала обратно на стул, а все из-за того, что Тара бросила еду на пол.
Когда мама проявила ко мне настоящую жестокость в последний раз, я была подростком, а она преследовала меня с ножом. Мы были на кухне, я помню, что она резала мясо разделочным ножом. Я переодевалась, в тот момент на мне был только жилет и трико. Я стояла наверху лестницы, которую папа построил для спуска в подвал. Наверное, я сказала что-то раздражающее, из-за чего она вдруг рассвирепела, схватила нож и, размахивая им, бросилась ко мне.
– Ну все, на хер, с меня хватит, Мэй! Ты слышишь?
Я завопила и попятилась от нее.
– Перестань, мам! Ты меня пугаешь!
– Хватит говорить, что мне делать, сраная мелкая сучка! Думаешь, я тебя им не ударю? А?
Она стала делать режущие движения прямо перед моей грудью. Нож прорвал жилетку, оставлял порезы на коже. Я застыла. Попыталась увернуться, но она продолжала идти на меня.
– Мама, пожалуйста! Не надо! Нет!
– Тогда замолчи!
Но я оцепенела и, наверное, правда хныкала от испуга. Она выглядела так, будто и правда хотела меня убить.
– Я сказала, молчать!
В страхе за свою жизнь я убежала в подвал. Я думала, что она может пойти за мной, и там бежать будет некуда, но она стояла наверху лестницы в подвал, проклинала и ругала меня и наконец вернулась обратно резать мясо, рыча на Хезер и Стива, которые в ужасе наблюдали эту сцену:
– А вы, двое, на что вылупились?
Мама не придиралась ни к одному из нас больше, чем к другому. Время от времени каждый из нас попадался ей под руку. Иногда она наказывала нас не просто сгоряча – накидываясь по любому поводу, какой только могла найти, – ее действия могли быть более хладнокровными и спланированными. Это был уже осознанный садизм. Для этих случаев у нее был шкаф с палками и ремнями. Она доставала оттуда орудие наказания по своему выбору, ставила нас в ряд и била по очереди.
Это было хуже всего. Чем самой подвергаться наказанию, еще тяжелее было смотреть, как бьют моих братьев и сестер. У Хезер и Стива это вызывало те же чувства. Иногда мама спрашивала, кто из нас провинился – например, разбил тарелку, – и тогда один из нас пытался взять вину на себя, а с ней и последующие побои, даже если это неправда. Мы надеялись, что если о проступке заявит только один, то остальные смогут спастись от наказания. Но это никогда ее не останавливало. Она лишь говорила, что мы все равно заслужили это, и если не все виноваты в этот раз, то она знала, что все мы обязательно провинимся в будущем.
В одной из худших сцен она очень сильно придушила Стива, и я уже начала думать, что он умрет, когда смотрела на это. Он еще не совсем тогда вырос, ему было шесть или семь лет. Он сидел на кухонной стойке, и мама сказала ему слезть оттуда. Он этого не сделал, и тогда в ней будто что-то вспыхнуло – она схватила его за шею и прижала к полу, это было так ужасно, что сложно передать. Его лицо стало фиолетового цвета, а глаза налились кровью. Хезер и я умоляли ее отпустить его, но она не слушала и лишь кричала нам: «Снимите с него штаны! Снимите штаны!» – потому что хотела выпороть его. В конце концов, слава богу, она оставила его в покое. Когда на следующий день мы пошли в школу, все его лицо было покрыто красными пятнами, и она заставила нас рассказать историю о том, как Стив застрял шеей в дереве. Мама с папой беспокоились, что в школе начнут задавать вопросы о причинах наших травм, бросающихся в глаза, но хотя за годы учебы мы много раз приходили с ушибами и шрамами, – учителя никогда не спрашивали, откуда они появились. Сейчас ситуация другая: в школах гораздо чаще выясняют обстоятельства насилия над детьми, но тогда у нас возникало ощущение, что никому нет дела до того, что происходит за чьими-то закрытыми дверями.
Еще мама и папа волновались, когда уже в средней школе Хезер взяла у них журнал с жестким порно и принесла его в класс. Они были в ярости, потому что это наверняка могло вызвать множество вопросов о том, что происходит у них дома, раз учитель нашел этот журнал. Они подумали, что это сделала не Хезер, а Стив. Когда он пришел домой, мама привязала его к основанию унитаза и выпорола.
Она никогда не жалела нас, если во время побоев мы начинали плакать. Больше того, она орала на нас, чтобы мы прекратили рыдать: «А ну заткнули свои сраные фонтаны, а не то получите еще!»
Поэтому мы научились останавливать свои слезы – по крайней мере, до тех пор, пока она не уйдет. Когда мы оставались одни, то уже могли дать слезам волю. Иногда после маминой порки я уходила в ванную, находила детскую присыпку и наносила ее вокруг моих покрасневших глаз, чтобы она не догадалась о том, что я плакала.
Из-за этого даже во взрослой жизни мне было трудно плакать. Иногда я думаю, что именно по этой причине, когда в 1994 году все преступления были раскрыты, и спустя недели и месяцы после этого я не могла почувствовать жалость к себе или поплакать. У меня ушли годы, чтобы научиться открыто показывать свои чувства и не стыдиться этого.
Когда мы еще были маленькими, я никогда не думала, почему мама так часто жестока к нам, но когда я стала старше, то начала догадываться о том, что мы, дети, не были единственной причиной ее гнева. Я знала, что наше поведение часто провоцировало этот гнев, да и порой мы могли вести себя не просто раздражающе, а действительно невыносимо, но я хочу сказать, что у нее на уме было и кое-что другое помимо нас. И эти мысли не давали ей покоя.
Я не могла точно определить, что это были за мысли, так что предполагала, что связаны они с ее другой жизнью, происходившей наверху, в той части дома, куда мы практически никогда не заходили. Мне на ум приходили разные версии. Связано ли это с теми мужчинами, которые звонили? А может, дело в жильцах дома?
Я не помню, чтобы мама рассказывала нам о жильцах, когда мы были маленькие, но помню, что однажды она сказала мне: внезапно съехала Ширли Робинсон, которую я смутно, но помнила.
Я едва знала Ширли, не обменялась с ней больше чем парой слов, но меня удивила эта новость.
– Куда?
– Не знаю, Мэй. Просто взяла и исчезла.
– Почему?
– Без понятия. Просто ее нет, вот и все. Иногда они ведут себя прямо как молоденькие девушки: вдруг сбегают, не говоря ни слова, а ты и не знаешь почему.
Когда жильцы съезжали, мы убирали их комнаты, отмывали и приводили в порядок.
Мама больше ничего не сказала об этом. Но она, очевидно, почувствовала, что нужно сказать об исчезновении Ширли из дома – может, она думала, что я это заметила. Для более старшего ребенка это могло стать подсказкой о том, что случилось, но я была младше, и у меня была лишь слабая тень подозрения о том, что мамин гнев и волнение были как-то связаны с Ширли, да и вообще с любой другой девушкой, которые бывали в доме.
Это все обрело смысл, когда я выяснила: Ширли была беременна от папы, когда она исчезла, а еще Ширли с мамой соперничали за внимание отца (мама тогда вынашивала Луиз). Конечно, не одна Ширли стала жертвой. Когда маму с папой арестовали, я узнала сразу о нескольких сложных сексуальных отношениях, которые возникали у них с другими женщинами, годами снимавшими у нас жилье, а затем якобы съехавшими отсюда. Открылась и ужасающая правда: мои родители совершали на них нападение сексуального характера и после убийства хоронили в доме и в саду. Оказалось, что незаметно от нас мама и папа катались в фургоне и соблазняли других девушек – совершенно им незнакомых, – а затем приводили домой, где их ждала похожая судьба предыдущих несчастных жертв.
Могло ли это быть причиной того, что мама была жестока ко мне, к моим братьям и сестрам? Была ли причиной вина за те кошмары, что творились за закрытыми дверями нашего дома? Переносилась ли на нас та жестокость, с которой они творили те непостижимые уму вещи? Или мама по своей природе была такой? Жестокой ко всем вокруг себя?
Как бы то ни было, когда я была маленькой, то понятия не имела, почему мама так с нами обращалась. И мне не пришло в голову спросить у Энн-Мари, которая была гораздо старше и, возможно, объяснила бы хоть отчасти, что происходит. Правда, сейчас я понимаю, что она не нашла бы сил посвятить меня в те секреты, что она знала, потому что они могли бы шокировать меня.
Причины, из-за которых Энн-Мари страдала, были абсолютной тайной для меня до того случая в бассейне, но я часто пыталась понять их. Помню, что я один или два раза спрашивала у мамы и папы, почему она так несчастна, но у них всегда был готов на это удобный ответ.
– Энн-Мари любит погрустить. Не обращай внимания, – говорила мама.
– Возможно, какие-то женские проблемы, – добавлял папа. – У нее опять какие-то свои загоны. На твоем месте я бы не придавал этому большого значения.