Так что жизнь в доме продолжалась – такая же странная и жестокая, как и раньше, но в ней хотя бы появилась тень некой нормальности, с семейными поездками за город и даже к морю. Мама все также срывалась на нас, но случались и веселые моменты. Папа особенно любил гримасничать. Он называл себя «Тедди» и пел глупые песенки. Одна из них начиналась словами: «Я маленький придурок!» Он был в комбинезоне, и пока скакал по комнате, мелочь звенела у него в карманах. Он очень смешил этим нас.
У него начался новый дурашливый этап, когда он стал вести себя, словно «святоша», как он сам это называл. Всегда, когда он видел нас, он говорил: «Благословляю, дитя мое», – и делал крестное знамение.
Рядом с кухней была комната для стирки с тремя стиральными машинами, которые папа откуда-то своровал. Однажды я застала его там стоящим на стремянке, он менял лампу дневного света.
– Мэй, зайди на минутку!
Я зашла.
– А теперь не двигайся.
И он стал махать перегоревшей длинной лампой вокруг меня, словно посвящал меня в рыцари.
– Благословляю, дитя мое! Благословляю тебя!
Однако нечаянно он треснул меня по голове этой лампой. Она разлетелась, и белый порошок внутри нее обсыпал меня с ног до головы. Папа спрыгнул со стремянки и выглядел искренне взволнованным. Он приобнял меня и спросил, в порядке ли я. Когда он понял, что ничего не случилось, мы оба прыснули со смеху.
Мама не была такой же смешной, как папа, но у нее все же было чувство юмора. Часто это были детские шуточки, они остались у нее и в тюрьме, их полно было в письмах от нее. Например:
– Как убить клоуна?
– Не знаю, мам, а как?
– Устроить ему цирк!
Или:
– Чем отличаются снеговик-мальчик и снеговик-девочка?
– Не знаю.
– У мальчика две морковки, не только вместо носа!
Она запрокидывала голову и смеялась. Чаще всего эти шутки смешили ее больше, чем всех остальных. Но когда она была в таком настроении, я любила ее. Как будто на миг она становилась другим человеком.
Когда у мамы было хорошее настроение, они с папой подшучивали друг над другом, и со стороны это выглядело довольно-таки ласково. Они часто делали это за едой. Она прекрасно готовила, например, какие-нибудь старомодные блюда из мяса с двумя овощными гарнирами, но очень вкусные. Но иногда она отходила от привычных рецептов и делала что-нибудь экзотическое, например карри.
– Я не буду есть это дерьмо, – говорил папа, когда она ставила перед ним это блюдо.
– Это не дерьмо. Это вкусно. Попробуй.
– Это дерьмо. Заграничное дерьмо.
– Да ты попробуй!
– Дети, ваша мать пытается отравить меня этим заграничным дерьмом.
Она смеялась:
– Если бы я хотела отравить тебя, старый дурень, я бы уже сделала это сто лет назад!
– Не слушайте ее! – папа мимолетно улыбался нам. – Если я утром окочурюсь, вы знаете, кто в этом виноват!
Мама в шутку хлестала его по голове кухонным полотенцем, и он ухмылялся.
– Да она чертов дракон!
Часть из того, чем мы питались, доставалась нам на халяву благодаря папиным связям: у кого-то из его приятелей был огород, кто-то работал на фабрике «Уоллс» в Глостере и заглядывал к нам с раздобытыми ящиками еды для папы. Обычно мы с нетерпением ждали таких подарков. Помню, однажды нам досталось огромное количество ящиков, в которых были пироги со свининой и яйцом. Мы ели эти пироги месяцами подряд, пока окончательно их не возненавидели. С тех пор я даже смотреть на них не могу.
Хотя дела у семьи не всегда шли гладко, мы никогда не голодали. Я помню, что мама готовила суперские торты. На день рождения мы объедались превосходными бисквитами со льдом, а на Рождество – не менее прекрасными фруктовыми тортами, замешенными на алкоголе. Мама очень старалась по особенным поводам, и Рождество было одним из дней, когда мы все и правда чувствовали себя самой настоящей крепкой семьей.
Перед тем как все это приготовить, мама затевала генеральную уборку всего дома (я делаю так же и по сей день) и заставляла нас помогать. Развешивались украшения (которые папа откуда-то утаскивал). А накануне важного дня нам раздавали каталоги «Аргос» и разрешали купить оттуда все, что мы захотим, только не дороже десяти фунтов. Затем мама обычно уходила из дома купить то, что мы выбрали, заворачивала эти подарки и клала их под рождественскую елку. Когда я была маленькой, то часто выбирала игрушки, например, «Волшебный экран» со стирающимися картинками, но когда подросла, то часто хотела принадлежности для рисования, потому что была очень увлечена рисованием и раскрашиванием.
К тому же Рождество было единственным днем, когда папа обязательно брал выходной. После ужина мы собирались в круг, чтобы посмотреть речь королевы. Папа на этом настаивал. Он сидел на диване с мамой, а остальные рассаживались рядом на другие стулья или на пол. Они оба были поклонниками королевской семьи.
– Какая замечательная женщина наша королева! – говорил папа.
– И мне она тоже нравится. Других таких просто нет, – соглашалась мама.
– И сколько всего разумного говорит, – добавлял папа.
Они придерживались традиций и в других вещах. Папа всегда голосовал за консерваторов и уверял, что мама голосует точно так же, хотя потом, когда я выросла, она призналась мне, что это не так – я понятия не имела, кто из них говорит правду.
В те годы папа устроился на завод «Мюир Хилл», который производил в Глостере железнодорожные вагоны. Там папа работал в цеху и делал на станке различные детали. К своей зарплате он прибавлял доход, дополнительно выполняя различные строительные работы, особенно для своего бывшего домовладельца. Он не появлялся дома часами, и много дней подряд мы видели его очень редко.
Папа постоянно воровал что-нибудь по мелочи, особенно любые стройматериалы, которые ему попадались, – медные трубы, доски, даже кирпичи. Это было его непреодолимой привычкой. Если он мог любым способом просто так что-нибудь взять, он это делал. Однажды у нас в доме стояло не менее семи украденных телевизоров. Он не мог спокойно проехать мимо кучи кирпичей, он обязательно останавливался и забирал их, а если в фургоне ехали дети, то мы должны были ему помогать. Он брал нас с собой в магазины стройматериалов и подговаривал носить в кузов фургона какие-нибудь доски, песок или каменные плиты, пока он отвлекал продавца своей болтовней и шутками. Он никогда не покупал нам велосипеды. Он просто брал нас с собой в парк, высматривал там велосипед подходящего размера и забирал его. Иногда он воровал велосипеды в местном парке в конце нашей улицы, но чаще всего мы ехали в один из парков Челтнема, где жили люди побогаче, и нам с большей вероятностью могло попасться что-нибудь получше качеством.
Я всегда нервничала, когда приходилось помогать ему. Я знала, что это неправильные поступки, и боялась, что может случиться, если нас поймают. Папа насмехался над этими моими переживаниями. Он как будто преподавал мне – и всем другим своим детям – важный урок о том, как выкручиваться в этой жизни. Мама прекрасно знала, что он берет нас в помощники для своего воровства, но никак не старалась мешать этому.
Однако, несмотря на все это, он крайне добросовестно работал. Все деньги, которые зарабатывал, в том числе зарплату от «Мюир Хилл», он целиком отдавал маме, и она, выделяя ему немного на табак и самокрутки, припрятывала деньги где-то на верхних этажах дома. А на досуге он продолжал медленно, но верно заниматься глобальной перестройкой дома. Он не только изменил верхнюю часть дома, но и сделал обширную пристройку сзади.
Мама по-прежнему зарабатывала проституцией, но – возможно, из-за того, что денег стало меньше из-за потери дохода с жильцов, – она также стала брать различные подработки, в том числе трудилась уборщицей. Вдобавок к этому она ухаживала за домом и воспитывала растущее потомство – после Тары и Луиз появился наш младший брат и две сестры в 1980, 1982 и 1983 годах. За шесть лет родились пятеро детей. Я не помню, говорила ли мне мама каждый раз, что забеременела, мне просто казалось, что она практически всегда ходила беременной в те годы.
С появлением каждого ребенка все больше и больше домашних дел перекладывалось на плечи нас, старших детей. Она научила меня и Хезер готовить и шить, не потому, что считала эти навыки полезными в нашей дальнейшей жизни, как иногда нам говорила, а потому, что ей просто нужна была наша помощь. Она поручала нам все домашние дела перед тем, как мы уходили в школу, а когда возвращались, нас ждало еще больше работы. Она никогда не просила вежливо, а чаще так: «Сегодня вечером ты вымоешь это, Стив!», «Хезер, эти полы нужно помыть!», «Не забудь об этой сраной глажке, Мэй, в корзине для белья скопилась уже целая гора!»
Примерно в то же время, когда Энн-Мари сбежала из дома, мама с папой переселили нас из подвала, и теперь мы могли спать наверху. Нельзя наверняка сказать, что повлияло на такую перемену, и была ли она как-то вызвана тем, что внизу похоронены тела. Я думаю, что это тоже могло стать причиной. Когда полиция начала находить тела в подвале и папа сознался, что хоронил их там, он также рассказал, что волновался из-за запаха разложения, потому что этот район отличался высоким уровнем грунтовых вод. В те годы, что мы спали в подвале, его регулярно затапливало: мы просыпались и обнаруживали на полу воду коричневого цвета высотой по щиколотку. Я помню, там внизу стоял сундук, что-то вроде ящика для игрушек, и мы запрыгивали туда, представляя, что это лодка, пока ждали, когда придет мама и выпустит нас. Вместе с водой подвал наполнялся отвратительным запахом, но нам в голову даже не приходила реальная причина этого запаха. Папины попытки забетонировать пол, очевидно, были недостаточно успешны, чтобы полностью скрыть то, что таилось под этим полом.
Когда мы только начали спать наверху после подвала, мама с папой поставили для нас две двухъярусные кровати в одном из концов зала в новой постройке, которую соорудил папа. Они повесили тяжелые коричневые занавески, чтобы отгородить наши спальные места от остальной комнаты. Там, где мы спали, еще стояла колыбелька, в которой спали младшие. Это было, когда жильцы ушли, а папа еще работал над верхней частью дома.