– Теперь мы заберем детей и продолжим жить как раньше, всей семьей, – сказал папа.
Однако социальная служба считала, что дети все еще могут подвергнуться риску, поэтому оставила их под своей опекой. Мама и папа были в бешенстве.
Они друг за другом повторяли что-то вроде: «А чьи еще-то эти дети?» и «Против нас ничего не смогли доказать!»
Однако это не могло им помочь. Теперь у социальной службы было законное право опеки над детьми. Они предложили маме и папе навещать их под присмотром работников. Папа был вне себя.
– Какого хера, Роуз, они же наши дети! Мне вообще не всралось торчать на этих чертовых встречах при каких-то посторонних мудилах, только чтобы видеться с моими же детьми. Я хочу, чтобы они вернулись домой, и точка!
Но мама согласилась на это предложение. Социальные работники организовали их встречу с Луиз, которая позже мне рассказала, как это было. Луиз отвели в комнату и пригласили маму пройти внутрь. В такой ситуации мама еще никогда не оказывалась, и это дало Луиз почувствовать, что все под контролем. Мама вела себя очень тихо, даже покорно и делала все, что могла, лишь бы убедить соцработников в том, что она спокойная и беспроблемная мать. Мне до сих пор не по себе от того, что мама все-таки знала, как нужно себя вести, но при этом позволяла себе никогда не демонстрировать такое поведение все те годы, что мы росли под ее присмотром.
Но Луиз очень опасалась мамы. Она чувствовала себя виноватой – как она это понимала – в том, что разрушила семью и очень тосковала по братьям и сестрам, однако вела себя очень осторожно, чтобы не сказать ничего, что могло бы навести на ее необходимость вернуться домой. Она боялась того, что может с ней тогда случиться, потому что, по ее собственным словам, она была «той свинкой, которая начала визжать». Встреча закончилась предложением и дальше встречаться под внешним присмотром, но не более того. Папа на это отреагировал в таком духе:
– Я же говорил тебе, что заниматься этим говном – только время терять! Не ходи туда больше, Роуз. Нам нужно просто забыть, что у нас были эти дети, вот и все!
К моему удивлению, мама никак не стала на это возражать. Она сказала, что чувствует то же самое – если она не может контролировать своих детей, то они ей и не нужны вовсе. Они тут же договорились освободить все детские комнаты и выбросить все их вещи и одежду. Я была поражена, насколько быстро они приняли решение вычеркнуть из жизни пятерых детей, хотя всегда настаивали на том, какая это для них важная часть жизни.
Детей поместили в детский дом неподалеку, в Глостере. Тара ненавидела это место и начала при любой возможности сбегать оттуда домой. Зная всю их историю сейчас, мне кажется невероятным, что всех нас таким странным образом притягивали к себе наши же родители; несмотря на все, что они делали с нами, мы по-прежнему нуждались в их любви. Мама с папой не возражали против того, чтобы она возвращалась домой, но никогда не проявляли к ней особого интереса. Цвет кожи защищал ее от сексуального интереса папы, а ее характер был решительным и бойким, так что мама не могла контролировать ее, даже под угрозой насилия.
Теперь, когда огонь их брака зажегся снова, а четверо младших детей были безвозвратно потеряны, мама с папой приняли дикое решение построить новую семью. После рождения последнего ребенка мама решилась на операцию по стерилизации, но теперь она твердо была уверена, что нужно провести еще одну операцию, чтобы вернуть себе возможность рожать новых детей. Она обсудила это со мной.
Я помню, как уставилась на нее, широко раскрыв глаза.
– Мам, это безумная идея!
Она так совсем не считала и нетерпеливо спросила:
– Почему это?
– Даже если получится обратить стерилизацию вспять, тебе уже почти сорок лет, нет гарантий, что у тебя получится забеременеть. А даже если ты и сможешь родить еще одного ребенка, то они никогда не позволят тебе оставить его у себя.
– Кто они?
– Социальные службы. Они не верят, что тебе можно доверить домашнее воспитание других детей.
Она очень разозлилась на это:
– Идут на хер эти социальные службы! Это не их сраное дело!
– Мама, это безумие!
– Мэй, ну не будь такой негативной. Ты что, не можешь хоть раз меня поддержать?
Я сдалась. Я не видела никакого смысла пытаться отговаривать ее от этого. Она уже приняла окончательное решение. Она записалась на дестерилизацию и вскоре сказала мне, что беременна. Но всего через несколько недель этой беременности ее пришлось срочно отвезти в больницу, потому что начались сильные боли в животе. Ее вылечили, но никакого ребенка родить не получилось.
Мама вернулась домой, обессилевшая и подавленная. Я пыталась сказать ей, что это к лучшему, но лишь только разозлила ее. У меня сложилось стойкое впечатление, что как только ей стало лучше, они с папой снова пытались завести детей. Оказалось, что у них нет на это никаких шансов.
Папа с мамой не знали, что вслед за их арестом в связи с изнасилованием Луиз, полиция начала расследование о том, что же случилось с Хезер. Они уже задавали вопросы о Хезер во время первого расследования, но не акцентировали на этом внимание, просто говорили, что этим пытаются расширить картину происходящего в семье. Мама и папа давали расплывчатые ответы, которые оказались неубедительными. Следователи постарались раздобыть все подробности о Хезер там, где только могли, и выяснили, что на это имя не найдено записей об оплате налогов и страховке, о визитах к врачу – и в целом о ней нет никаких записей по всей стране. Это показалось им крайне подозрительным.
Кроме того, следователи расспросили Луиз и других младших детей в семье о Хезер. Ответы точно так же не давали никакой обнадеживающей информации. У полицейских сложилось впечатление, что они имеют дело с парой взрослых людей, которые запугивали своих детей и заставляли их молчать под предлогом того, что если те расскажут представителям власти о чем-то плохом, то семья будет разрушена. Это навело полицию на мысль, что наш дом может хранить и другие секреты.
Одновременно с этим подозрения насчет Хезер, которые были у меня и у Стива, снова всплыли на поверхность во время встречи с папой, пока он находился в тюрьме перед судом. Мама на короткое время оставила нас троих наедине, чтобы сходить в магазин за чипсами, и папа заговорил об обвинении в изнасиловании. У него было необычное задумчивое настроение.
– Это ведь не самое страшное, в чем меня можно обвинить.
– Ты о чем? – спросил Стив.
– Что самое страшное приходит вам на ум из того, что я мог сделать?
– Я не знаю, пап, – сказала я.
– А ты подумай, – в его глазах сверкнуло пугающее мрачное выражение, как уже бывало когда-то. – Вы двое, подумайте. Что самое страшное приходит вам на ум… Вот это я и сделал.
Я не хотела знать, что это значит на самом деле, но Стив продолжал настаивать:
– Что ты сделал?
Он не стал объяснять, а вскоре вернулась мама. На этом тот наш разговор и закончился.
Позже мы со Стивом это обсудили. И я, и он знали, что папа часто врет и сочиняет, и мы далеко не всегда верили его словам. Но то, на что он намекал, звучало по-настоящему жутко и выглядело так, будто он с нами тогда не шутил. Его слова прозвучали серьезно.
Стив сказал:
– Он хотел сказать, что убил кого-то?
– Не знаю. Я не хочу даже думать об этом.
Но мы уже не могли выкинуть тот разговор из своих голов. Мы продолжали возвращаться к нему в своих мыслях. Позже мы обмолвились на эту тему с Тарой во время одного из ее тайных визитов из детского дома. Мы высмеяли это, чтобы придать произошедшему менее тревожный вид. Затем однажды кто-то из нас, не помню уже, кто точно, вдруг сказал: «А что если папа убил Хезер и закопал ее в саду?» Это была просто шутка, но чем больше мы о ней думали, тем чаще начинали представлять, что это – только в теории – могло быть правдой. В глубине души мы подозревали, что он все же был способен на нечто подобное. Мне даже не верится, насколько точной оказалась наша догадка.
Еще не в полной уверенности, насколько серьезно их подозреваем, мы решили подловить маму и папу. Мы поставили им отрывки из телесериалов с похожими сценариями – серии из «Главного подозреваемого» и «Бруксайд», – в которых тела были похоронены во внутреннем дворе дома. Мы наблюдали за их реакциями, но они своим поведением никак не показывали, что им некомфортно смотреть это.
Однако между собой мы продолжали обсуждать такую версию. Как только эта идея пришла к нам, мы не могли просто забыть про нее, хотя чаще всего она казалась нам неправдоподобной. Как-то раз, когда я, Стив и Тара обсудили эту идею между собой, Тара вернулась к себе в детский дом и рассказала паре друзей о том, что мы обсуждали. Какие-то работники детдома услышали, о чем они говорили, и обратились в полицию.
И вот 24 октября 1994 года, через несколько минут после того, как я вернулась домой, в дверь дома 25 по адресу Кромвель-стрит позвонили. Обе наши собаки залаяли. Папы со Стивом не было дома. Я пришла домой с работы пообедать, а мама спала наверху после ранней смены на уборке. Я открыла дверь, и на ее пороге стояли два сотрудника полиции.
Тот, что повыше, сказал:
– Розмари Уэст здесь?
– А в чем дело? – спросила я.
– Разрешите войти? – Они показали свои значки и прошли через главный вход в гостиную.
Они попросили меня позвать маму с верхнего этажа.
– Мама? Мама!
Я позвала маму с лестницы, очень смущенная всем этим. Полицейские всегда воспринимались нами как враги, но я думала, что их визит как-то связан с папиными кражами или подработками.
Через несколько минут мама спустилась по лестнице, одетая в халат.
– Что вам надо?
Мама очень резко общалась с ними, но без обычных для нее ругани и криков.
Офицер передал ей лист бумаги, выглядевший как официальный документ, и сказал, что они пришли расследовать исчезновение Хезер Уэст, а у него в руках ордер на обыск, который дает им право обыскать наш сад. Мама устав