Но, разумеется, у меня все еще не было никакого понятия о том, какие невероятные события нас еще ожидают. Та ночь прошла практически в блаженном неведении. Раскопки продолжились на следующий день, и через несколько часов полицейские снова пришли поговорить с нами.
Один из них сказал:
– К сожалению, мы нашли кое-что еще.
– Что? – спросил Стив.
– Еще одну бедренную кость. Мы обнаружили уже в общей сложности три таких кости в том месте. У Хезер было только две ноги, значит, там похоронено еще одно тело.
Кровь ударила мне в голову.
Они мельком обмолвились, что папа сознался еще в двух других убийствах. Меня стало мутить. Я начала чувствовать, что обнаружение останков Хезер, – это не конец всей истории, а только ее начало.
После того как полиция уехала, мама начала по-настоящему злиться.
– Поверить не могу! Вот же мудила! Ужасный, лживый, злой урод! Как он мог? Как он мог так поступить со всеми нами! Я знала, что он не человек, а дерьмо, но чтобы еще и это… Я даже и подумать не могла, что он был способен на такое!
Мы напоили ее чаем, попытались успокоить, но она продолжала свирепствовать и проклинать его.
Новости о случившемся стали понемногу распространяться. Один-два человека, знавшие нашу семью, зашли проведать нас, чтобы убедиться, в порядке ли мы. Другие звонили по телефону. Мы всегда были семьей, которая пытается избегать излишнего внимания. Но казалось, что теперь все начали нами интересоваться.
Полицейские снова увезли маму на допрос. Она возмущалась еще сильнее, чем в первый раз. Для нее, как и для нас, было очевидно, что они подозревают ее в причастности к этим убийствам в том или ином виде. Они задавали вопросы и мне со Стивом, разведя по разным комнатам дома.
– При вас когда-нибудь упоминали Ширли Робинсон? – спросил меня следователь, поначалу произнеся это имя как будто бы невзначай.
– Да. Она одно время жила здесь, – ответила я, не понимая, к чему такой вопрос.
– Она была одной из жильцов дома? – И снова, как в первый раз, он старался сделать так, чтобы вопрос прозвучал очень буднично.
– Думаю, да. Тогда я была еще маленькая. Мне было пять или шесть лет. – Я была озадачена, почему он спрашивает меня о том, кого я едва помнила.
– Она дружила с вашими мамой и папой, да? – Тут я поняла, что он намекает на некую интимную связь между ними и хочет, чтобы я рассказала что-то об этом, но я ничего не знала, мне было нечего говорить на эту тему.
– Я не знаю. Я едва была с ней знакома. Просто видела иногда где-то в доме.
Возникла пауза. Он что-то записал, но выглядел так, будто сомневается в правдивости моего ответа.
– А что вы знаете о девушке по имени Элисон Чемберс?
– Никогда о ней не слышала.
– Мы считаем, что она тоже была одной из жильцов. – И опять казалось, что у него есть сведения, о которых я не могла догадаться. Я почувствовала в этом какой-то расчет. Как будто он думал, что я с кем-то сговорилась.
– Я не знаю. Я не знаю ни о ком из жильцов, кроме Ширли, да и ее я толком не знала.
Похоже, все эти мои ответы его не устроили, и он со своими коллегами забрал меня и Стива в полицейский участок, где задавал нам еще больше вопросов о жильцах, о Хезер, о маминой работе проституткой, об их интимной жизни с папой. Все эти вопросы показались мне ужасными, мерзкими и пугающими. Да и Стиву тоже.
В конце концов, они отпустили нас, а вскоре и мама вернулась домой. Я поняла это так, что следователей устроили мамины ответы, ее не посчитали соучастницей, и она не дала мне никакого повода считать иначе. И теперь уже точно становилось понятным, что полиция превращает дом в место преступления. Нам сказали, что жить в этом доме больше невозможно и что они хотят провести поиски уже не только в саду, а еще и внутри дома. Нас попросили собрать какую-нибудь одежду и необходимые вещи, чтобы мы могли съехать во временный дом, где до нас не смогут добраться представители прессы. Вся история начала приобретать большой масштаб, хотя полиция все еще разглашала публике крайне мало информации, и журналисты пытались любыми способами добраться до всех, кто мог бы предоставить им подробности об этом деле из первых рук.
Временный дом находился в глостерском районе Лонгливенс. Он был довольно скудно обставлен и в целом производил убогое впечатление. Нам пришлось потрудиться, чтобы хоть как-то обжить его. Мы повесили какие-то дешевые занавески, но на самом деле мало что могли там сделать, в этом доме по-прежнему ощущались мрачность и уныние. Вся эта ситуация выглядела так, будто мы под домашним арестом. Стив с девушкой занимали одну спальню, а я с мамой спала в другой. Иногда по ночам я слышала, как она тихонько плачет. Судя по всему, ей было очень одиноко. Я очень страдала от этого. Она потеряла почти всех своих детей, свой дом, а сейчас – по всей видимости – ей было нужно смириться с тем, что ее муж убил их старшую дочь и еще несколько других девушек.
Но днем она обычно больше злилась, чем грустила. Она бесконечно в своих монологах нападала на папу и говорила, как сильно его ненавидит:
– Мэй, ты только посмотри, в какой я сраной заднице из-за него! Хоть бы я никогда его не встречала!
Мы пытались успокаивать и поддерживать ее, но это было очень сложно. Теперь этот сюжет появился во всех газетах и на телевидении, поэтому было невозможно закрывать глаза на полнейший сюрреализм происходившего. Мама стала бояться того, что соседи поймут, кто именно живет в этом доме, и отказывалась выходить с нами в магазин, чтобы ее случайно не узнали. Атмосфера в этом временном доме стала очень напряженной и замкнутой.
Мы следили за развитием событий не только по телевизору, помимо этого полиция большую часть времени информировала нас о том, что происходит на Кромвель-стрит. Весь сад был перекопан, и к тому же был разрыт пол подвала, где мы спали в раннем детстве. Полиция находила все больше останков, а папа продолжал признаваться в новых преступлениях. Мы узнали, что в доме ищут останки по меньшей мере девяти новых жертв. Девяти! Это звучало совершенно немыслимо. Я была настолько поражена, что почти отказывалась верить. Знать, что папа убил Хезер, само по себе невыносимо, но мысль о том, что на нем и другие убийства, просто не укладывалась у меня в голове. Насколько мы знали, папа полностью взял на себя всю вину за эти убийства, хотя полицейские раскрывали нам очень мало подробностей из того, что он говорил.
События развивались с ужасающей скоростью, но во временном доме, казалось, время застыло, и это было очень странно. Я и подумать не могла, что все станет еще хуже, но именно так и получалось. У меня было ощущение, что я получаю удар за ударом по всему телу. Я чувствовала ужас и оцепенение. У меня не оставалось места в душе для подходящих чувств по отношению к Хезер – я не могла найти сил даже начать горевать по своей сестре.
В то время я совершенно не знала об этом, но временный дом прослушивался. Возможно, мама догадывалась об этом, но я не уверена. Очевидно, полицейские пытались выяснить, знает ли она больше, чем рассказывает, и может ли выдать нам какую-то часть этой информации. Кроме того, они думали, что Стив и я скрываем что-то от них. Сейчас я могу понять, почему они подозревали, что мы о чем-то знаем, но тем не менее мне было очень больно от того, что нас считают подозреваемыми.
Журналисты рыскали повсюду и отчаянно пытались разузнать новые подробности о том месте, которое они прозвали «Дом ужасов». Работник издания News of the World узнал мобильный номер Стива у его работодателя и связался с ним. Редакция предложила ему денег за его «историю», хотя на самом деле Стив мог мало что рассказать – он ничего не знал о преступлениях. Он не сказал нам об этой сделке, но мама нашла в его спальне договор. Она очень рассердилась. Она позвонила в полицию, которую очень беспокоило, что пресса может узнать, где мы находимся.
Стиву и его девушке пришлось покинуть этот дом. Он отправил маме цветы, но это лишь больше разозлило ее. Причиной ее гнева была не только сама сделка с газетой, но и то, что он все еще сочувствовал папе. Стив относился лучше к нему, чем к маме, и с момента папиного ареста он пару раз высказывался в его защиту, когда мама в очередной раз обвиняла папу. Она подозревала, что Стив хочет связаться с папой, может, даже навестить его в тюрьме. Для нее это стало бы безоговорочным предательством. Допускалось занимать или ее, или его сторону, поддерживать обоих было нельзя.
Хотя Стив и покинул временный дом, в полиции все еще опасались, что журналисты отыщут нас. Сотрудники перевезли нас в еще более мрачный и жалкий дом, расположенный в Дурсли. Я начала всерьез переживать за состояние мамы. Она раз за разом обрушивалась на папу, говорила одни и те же слова раз за разом пронзительным высоким голосом. Почти в каждом предложении она называла мое имя:
– Говорю тебе, Мэй, ему насрать на всех, кроме себя. Поверь, он заслуживает всего того, что его ждет, Мэй. Он принес нам всем одни страдания. Какой же он мудак, Мэй…
Это выглядело так, словно она таким образом пытается промыть мне мозги. Раз за разом она вбивала мне в голову те мысли и чувства, которые хотела внушить. И это срабатывало. Казалось, у меня нет другого выбора, кроме как видеть всю ситуацию с ее точки зрения. А я беспокоилась о ней – я не могла даже представить, как она вообще переживет это. Я хотела помочь ей, но чувствовала бессилие. Я могла только ждать, когда случится следующее ужасное событие.
Фотограф засек ее во время похода за покупками, и на следующий день эти снимки появились в газетах. Так что вдобавок ко всему теперь все неравнодушные узнали, как она выглядит. Спрятаться было негде. Полиция перевезла ее в третий временный дом, на этот раз в Челтнеме. Этим домом напрямую владела полиция, но мы совершенно не чувствовали себя там более защищенными от внешнего мира. Однако мы тем не менее снова изо всех сил пытались поддерживать некое подобие нормальной жизни. Мы смотрели телевизор, слушали музыку на кассетах, играли в скрэббл и пытались как-то заглушить – хотя бы временно – мысли о том, что происходит вокруг нас. Но это было невозможно.