У нас не было телефона, и поэтому мы довольно надежно прервали общение с теми немногими родственниками и друзьями, которые у нас оставались, полиция только передавала нам часть почты. Одно из писем было от мужчины, которого я буду звать Иэн, с ним вместе я однажды работала. Он узнал об этой истории из новостей, понял, что это именно моя семья оказалась в центре невероятной сенсации вокруг дома на Кромвель-стрит, и решил попытаться выйти со мной на связь. Он прислал по-настоящему доброе письмо, в нем он спрашивал, как у меня дела, предлагал поддержку и говорил, что я могу обратиться к нему, если мне что-нибудь понадобится. Он стал отправлять мне книги и однажды приехал на машине из Эссекса, чтобы погулять со мной днем. Он был очень хорошим, поддерживающим другом – по правде говоря, моим единственным другом – в то самое время, когда у меня не осталось никого, кроме мамы, да и с ней у меня складывались скорее односторонние отношения: я заботилась о ней, но не она обо мне.
В среду 20 апреля 1994 года, через два месяца после того, как сотрудники полиции показали нам ордер на обыск дома по адресу Кромвель-стрит, маму пришли арестовать. Она, похоже, не удивлялась этому, хотя и нельзя было сказать, будто она демонстрирует согласие с тем, что сделала нечто плохое. Но так как папа постоянно раскрывал на допросах один за другим все новые ужасающие секреты, она, наверное, думала, что момент ее ареста оставался лишь делом времени. Сначала ее арестовали, как подозреваемую в насилии по отношению к ребенку, но она наверняка знала, что ей будут задавать вопросы и насчет этих убийств.
Полицейские ждали, когда она оденется. Я оставалась в спальне, мне была противна даже мысль о том, что сейчас ее уведут, и я не представляла, когда снова смогу ее увидеть. Когда она уже была готова выходить, полицейские мне разрешили ненадолго остаться с ней наедине. Она прошептала мне напутствия про свое обручальное кольцо и после этого вышла вместе с сотрудниками полиции. Из окна я видела, как она ругалась и сопротивлялась, пока ее ведут.
После того как в полиции мне ясно дали понять, что насчет меня у них больше нет никаких подозрений и в тот же день мне придется покинуть временный дом, я пошла в жилищную контору Глостера и зарегистрировалась как бездомная, но там мне в итоге сказали, что не смогут помочь, поэтому я снова вышла на связь со Стивом. Мы уладили разногласия между собой, я провела ночь в доме мамы его девушки, и после этого я согласилась подписать с ним договор на книгу, который предлагало издание News of the World.
В то время меня больше беспокоило, как оставаться рядом с мамой, чтобы быть всегда наготове помочь ей. Мне разрешили приходить в полицейский участок Челтнема с чистой одеждой для нее и забирать ее грязные вещи, но отказали в том, чтобы видеться с ней. Так что я совершенно не знала, что с ней происходит. Полицейские перестали со мной разговаривать.
Затем, через два дня, ей вынесли обвинение в убийстве Линды Гоф – это была одна из девушек, временно проживавших в доме. Мама не приняла ничего из этих обвинений и сразу же отказалась, как сказал мне ее адвокат. Даже подтверждать ее имя, на все последующие вопросы она отвечала: «Без комментариев». Кроме того, я узнала, что папа все еще настаивал на том, что действовал один, а мама никак не была причастна к этому. Я не могла поверить в обвинения по отношению к ней, я бы и не поверила. Я чувствовала, что в полиции совершенно неправильно представляют себе всю эту ситуацию.
Через две с лишним недели после того, как маму обвинили в убийстве Линды Гоф, останки Шармейн были обнаружены под кухонным полом в предыдущем доме на Мидленд-роуд, где мама с папой жили до переезда в наш дом. Останки Рены к тому времени уже нашли на Леттербокс-филд, в нескольких милях от Мач-Маркл, где вырос папа. Это стало для всех настоящим шоком. Вместе с подробностями о других девушках это само по себе выглядело ужасно и тошнотворно, но я не понимала, как мне пережить новости о Шармейн и Рене после того, что папа и мама рассказывали о них все эти годы, а ведь они показывали нам их фотографии, делились подробностями об их жизни, все это время зная, что эти девушки уже много лет как были мертвы.
Затем, в начале июня, еще одна жертва по имени Анна Макфолл была найдена на соседнем поле Фингерпост. Маму и папу обвиняли уже в девяти (а позже и в десяти) совместных убийствах. Вдобавок к ним папу обвиняли еще в двух – в убийствах Рены и Шармейн. В случае с гибелью Шармейн кое-что оставалось не до конца понятным. Во время первых допросов в полиции папа в конечном счете сознался, что убил ее через несколько дней после того, как вышел из тюрьмы Лейхилл, где отбывал наказание за кражу. Но позже он рассказал следователям совсем другую историю – что мама убила Шармейн после его освобождения из тюрьмы. В другое время папа озвучивал различающиеся версии, иногда даже заявлял, что вообще не помнит, когда именно умерла Шармейн. Кое-кто предполагал, что она погибла, пока папа еще был в тюрьме, и поэтому вина за это преступление полностью лежит на маме, но подтверждающие это доказательства так и не были обнаружены. И, как ни горько об этом говорить, тот факт, что ее тело было расчленено, намекает на то, что в этом все-таки поучаствовал папа.
Теперь уже оба наших родителя были заключены под стражу и ожидали суда, а в это время разлад среди членов семьи, остающихся на свободе, только усилился. Я больше никогда в жизни не хотела видеть папу, а вот Стив стремился поддерживать с ним общение. Они обменивались письмами, и Стив навещал его. Во время одних визитов папа иногда признавался в убийствах, а во время других отрицал все обвинения. Хотя Стив и не сомневался в виновности папы, он все-таки не мог отыскать внутри себя ненависть к нему.
В тюрьме он казался Стиву одиноким и беспомощным, а временами довольно жалким. Стив сказал мне:
– Он мой отец, и я все еще люблю его.
Энн-Мари относилась к папе примерно так же и тоже навещала его в тюрьме.
Кому-то подобное поведение может показаться столь же удивительным, как и мое стремление поддерживать маму. Но несмотря на все, что родители творили с нами – их избиения и приставания, – мы по-прежнему, глубоко внутри, даже когда выросли, хотели получать любовь от них и любить их в ответ. Эти чувства могут и не быть строго рациональными, но с тех пор я поняла, что это обычное дело для детей, которые стали жертвами насилия, у таких людей проявляется поразительная способность брать вину на себя за все произошедшее с ними насилие, потому что только таким образом они могут пытаться сохранять то хорошее, что все-таки было в этих отношениях.
И наше ощущение того, что важно иметь семью, никуда не исчезло, хотя семья и разваливалась. Стив в разгар этого тяжелейшего семейного кризиса собирался жениться, и папа проявлял большой интерес к тому, что Стив со своей девушкой ждали ребенка. Это был уже не первый его внук – к тому времени у Энн-Мари уже был ребенок; но так как это был ребенок именно Стива, то папа считал это гораздо более важным событием. Он хотел, чтобы Стив со своей женой и ребенком вернулись жить на Кромвель-стрит, и был горько разочарован, когда узнал, что это уже никогда не случится.
Мама с презрением относилась к тому, что Стив продолжает поддерживать связь с папой и помогать ему, и не хотела даже слышать, что папа пытается через Стива о чем-то нам сказать. В одном из писем Стиву он сказал, что простил меня за то, что я говорила с полицией и что хочет меня увидеть. Он написал: «Передай Мэй, что я люблю ее, пусть приходит ко мне».
Я заверила маму довольно искренне, что у меня нет никакого желания когда-либо еще общаться с папой.
У меня в жизни была полная неразбериха, я чувствовала отчаянное одиночество. Однажды Иэн позвонил мне в мою новую квартиру. Это был мой день рождения – мы писали друг другу письма, и я призналась ему, что собираюсь провести этот праздник одна. Он приехал с подарком и с шампанским. Он приехал на своей машине из дома в Эссексе. Я была по-настоящему растрогана.
Иэн был на семнадцать лет старше меня – ему было уже ближе к сорока. Оглядываясь назад, я понимаю, что одного этого было уже достаточно, чтобы я с опаской размышляла об отношениях с ним. Но ситуацию еще сильнее осложняло и то, что он был женат. Он жил открытым браком, в котором супруги не клянутся друг другу в верности, но несмотря на это, все равно был частично связан с другим человеком. Если бы не то положение, в котором я находилась, то я бы даже и не думала пойти на это, но он был невероятно добр и к тому же настойчив, так что у нас с ним начались отношения.
Хотя я была в известной степени не единственной женщиной Иэна на тот момент, я чувствовала заботу и утешение и не очень представляю, как бы я прошла тот период своей жизни без него. За годы я приобрела тревожность по поводу того, что мужчины могут интересоваться мной только из-за того, кем я была. Дело в том, что у меня были печально известные родители, которых интересовал грязный и извращенный секс, поэтому мужчины могли думать, что и я разделяю те же увлечения. Временами я считала, что мужчины воспринимают меня только как развлечение на одну ночь. Но я никогда не могла сказать того же про Иэна. Наши отношения длились всего девять месяцев, но мы все еще общаемся до сих пор.
Маме с папой было запрещено общаться друг с другом напрямую, но наверняка мысли у каждого из них неотступно вращались вокруг предстоящего суда, никто из них не был уверен, о чем другой будет просить судей или что они оба скажут, когда наконец предстанут перед правосудием. Продолжит ли папа брать всю вину на себя? Или он переложит часть этой вины на маму? Продолжит ли она отрицать любую связь и причастность к преступлениям?
И возможно, самым большим вопросом, по крайней мере для меня, был вот какой: были ли их настоящие чувства друг к другу искренними? Любил ли папа маму по-прежнему? Была ли мама настолько зла на папу, как она это выражала вслух?
Ответы на эти вопросы – или хотя бы их демонстрация – появились на слушаниях по их делу, которые прошли в конце июля в мировом суде Глостера. Им пришлось выступить на них вместе, и таким образом они впервые увиделись со времен их февральской прогулки в парке, после которой папу арестовали и увезли.