А затем случилось кое-что, выходящее из ряда вон. Через два месяца после расставания с Иэном я обнаружила, что беременна. Это было по-настоящему удивительно – как невероятный дар в той беспросветной ситуации, полной ужаса и страданий, в которой я жила и, казалось, буду жить еще долго.
Мой собственный ребенок, новая жизнь – нетронутая и не испорченная ничем из того, что случилось до этого со мной. Я могла двигаться дальше с этой новой жизнью, хотя даже и не могла представить, как она может сложиться.
Глава 12Новая жизнь
Мамин адвокат Лео рассказал ей о моей беременности, и сегодня я получила от нее письмо напрямую от него, а не через почту, так что его никто не мог прочитать до меня. Она очень радовалась за меня и говорила, что я более чем готова к тому, чтобы заботиться о ребенке и вырастить его сама. Она сказала, что мне не стоит волноваться. Я не хочу признавать это, но мамины слова меня успокаивают, а я сейчас чувствую себя особенно уязвимой.
Милая Мэй!
Только помни: тебе нужно заботиться о себе, покупать себе вкусную еду, побольше отдыхать и избегать лишнего стресса. Еще помни, что иногда тебе придется быть жесткой во имя доброты.
Казалось, моя судьба была наполнена какой-то невообразимой иронией. Возможно, самым ярким примером стало то, что я бы никогда не забеременела и не родила мою чудесную дочь Эми, если бы сотрудники полиции не нагрянули в дом, не нашли останки жертв и не выяснили всю правду об ужасных преступлениях моих родителей. Это все привело к тому, что Иэн связался со мной, чтобы узнать, как мои дела, и в результате мы начали встречаться. Хотя наши отношения и не стали постоянными, они были очень важны для меня в тот период. И благодаря им появилась Эми, невообразимый подарок тех времен сильнейшей душевной боли. Нет ничего удивительного в том, что из-за этого я научилась смотреть на жизнь с точки зрения фаталиста. А также в том, что с того дня, когда полиция приехала на Кромвель-стрит с ордером на обыск, я чувствовала себя будто во сне, которому нет и не предвидится конца.
Беременность я никак не планировала, она стала для меня настоящим сюрпризом. В отличие от Тары, которая забеременела легко, для меня впоследствии достичь этого оказывалось невероятно сложно, позже я годами пыталась забеременеть во второй раз. Когда Эми появилась во мне, мне было двадцать три года, для кого-то это может показаться слишком юным возрастом для рождения первого ребенка, но, по понятиям моей мамы, это было уже довольно поздно. К тому времени как моей маме исполнилось столько же, у нее уже было трое своих детей, она была беременна четвертым и к тому же еще воспитывала двух детей от первого брака папы. У меня сложилось впечатление, что моя неспособность рожать детей в том же темпе и раннем возрасте была разочарованием как для мамы, так и для папы.
Я и не подозревала, что беременна. По правде говоря, я выяснила это только из-за того, что Тара подозревала беременность у себя и как-то раз пришла с тестом на беременность, которым она не умела пользоваться. Я сказала, что помогу ей разобраться. Я изучила инструкцию и попробовала пройти сама первый тест в пачке. Я остолбенела, когда тест окрасился в синий цвет.
Поначалу я едва понимала, как это может быть. До этого почти год я переживала удар за ударом, которые разрушали меня. Я ожидала исключительно плохих новостей, часто совершенно ужасных. Вокруг происходила катастрофа за катастрофой. Страдание за страданием. Почему именно это, почему сейчас? Вдруг я ударилась в размышления. И довольно скоро недоумение сменилось кое-чем другим – чувством, что так и должно быть.
Я никогда не была особенно религиозной и точно не могла назвать себя истовой христианкой, а тем более не посещала церковь регулярно, но тем не менее мне казалось, что ребенок был послан мне Богом, а если даже и не им, то это явно вмешательство неких могущественных сил. Как будто с уходом папы из моей жизни пустующее место наконец-то заняло что-то хорошее.
Но даже еще более сильным из всех остальных было чувство, что этот ребенок послан мне потому, что ничего другого у меня тогда не было, а теперь я увидела смысл в том, чтобы не сдаваться. Это была новая жизнь, которая была важна для меня больше, чем любая другая – и чем моя собственная, – так что я должна была заботиться о ней и создать для нее лучшие условия, вне зависимости от того, сколько проблем еще ждут меня впереди.
Да, помимо чувства благословения свыше я ощущала, что это будет невероятным испытанием. Для начала у меня не было никакой возможности вернуться к Иэну и вместе с ним воспитывать ребенка. Мы с ним никогда не были полноценной парой, и в любом случае, у него была другая жизнь – я знала, что от этой жизни он никогда не хотел уходить, даже зная, что я носила ребенка от него. У меня не было сомнений в том, что мне придется рожать и растить ребенка в одиночку.
Еще я понимала, что мне придется провести беременность в ожидании суда над мамой, а затем предстать перед судом, на котором будут разбираться многочисленные убийства. Я не то что не получу эмоциональной поддержки, которую многие дочери в ожидании ребенка получают от своих матерей, мне самой придется оказывать поддержку маме.
Самым гнетущим из всех чувств был страх того, что, несмотря на ее решительные заявления о своей невиновности, ее могут признать виновной. В тот период я не волновалась, что так и случится, ведь я была уверена в ее невиновности, но меня беспокоило, что после самоубийства папы у судей окажется больше поводов обвинить во всем ее, чтобы хоть кто-то понес наказание за совершенные преступления. Хоть я практически не знала деталей дела против нее на том этапе, но с облегчением видела, что ее адвокаты продолжают утверждать, что нет никакой связи между ней и преступлениями. Мне нужно было и дальше верить в это хотя бы ради своего собственного душевного здоровья.
Ее реакция на новость о моей беременности удивила меня, – я всегда знала, что она любит малышей, но ее интерес именно ко мне все равно ощущался как нечто небывалое, – я не думала, что для нее это важно, но она говорила, что невероятно рада за меня. Она видела в этом новую захватывающую главу, которая начиналась у меня и у нее, вместо того чтобы демонстрировать понимание, насколько сложной была ее ситуация в реальности. Она писала мне о том, как рада за меня: «жду не дождусь снимков с УЗИ. Думаю, это потому, что на них впервые можно увидеть твоего ребеночка».
Меня все еще это очень злит, а когда я сама стала матерью, то даже больше, – как она могла так сильно любить младенцев, но не заботиться о нас, когда мы подрастали или, как в случае с Хезер, становились взрослыми. Но она оказала мне поддержку, в которой я так сильно тогда нуждалась, хотя она, кажется, не очень хорошо понимала, насколько все сложно:
Если когда-нибудь ты поймешь, что я чем-нибудь смогу тебе помочь (я понимаю, что сейчас я могу сделать немного, но кто знает), пожалуйста, не стесняйся просить меня! Я серьезно, дорогая, хоть я и взаперти, но у меня есть много способов чем-нибудь помогать тебе.
Скорее всего, она вела себя во многом как любая мать, когда ее дочь беременна. Все эти ее действия выглядели так, словно эта женщина не была обвинена – а уж тем более виновна – в убийствах, в том числе в убийствах детей.
И все же я ни на минуту не могла забыть, какая угроза нависла над ней. Все вокруг регулярно напоминало мне об этом. Я изо всех сил избегала внимания журналистов, но иногда это было невозможно, если они замечали меня, то закидывали вопросами, пытаясь выведать новые подробности горячего сюжета. Мне было нечего им сказать, но их это не останавливало. Один раз репортеры подстерегли меня, когда я выходила из изолятора после встречи с мамой, и погнались за мной до машины, которую я оставила на парковке, вспышки их камер ослепляли меня. Они не могли не видеть, что я беременна и как их поведение нервирует меня.
Одним из самых сложных испытаний того периода стал момент, когда нужно было забрать вещи, оставшиеся после следственной работы в доме. Вряд ли кто-то знает, что остается после того, как дом был признан местом преступления, – я уж точно заранее этого не знала. После того как сотрудники полиции перекопали сад и подвал на Кромвель-стрит, они забрали все, что находилось внутри – в том числе самые личные наши вещи, – а затем то, что не пригодилось как вещественные доказательства для суда, сложили в огромный ангар на аэродроме. Я помню, как вошла в тот ангар, увидела, как вещи, накопленные нашей семьей за всю жизнь, сложены в кучах на полу, и подумала, почему же я все никак не просыпаюсь от этого кошмара.
Мы осматривали все так быстро, как только могли – нам выделили фургон и сказали, что у нас есть один час на то, чтобы забрать то, что нам нужно. Там были вещи, которые я очень хотела сохранить, которые вызывали много чувств: картины, которые я написала, проходя начальный изобразительный курс, детские вещи, которые могли пригодиться моему будущему ребенку, семейные фотографии. Может показаться странным, что меня привлекали именно эти вещи, и очень сильно – они стали документами о моем детстве и детстве моих братьев и сестер, а других таких вещей у нас и не было. Я второпях копалась, пытаясь найти и спасти то, что могла, а затем нам велели выходить.
Я не беспокоила маму всем этим, думала, что ей и так хватает трудностей, но сейчас меня возмущает такая мысль. Однако в конце наших визитов случалось одно и то же – она прижималась ко мне вся в слезах, это всегда заставляло меня не опускать руки, и говорила: «Не знаю, что бы я без тебя делала, Мэй. У меня теперь есть только ты».
Она была не из тех женщин, кому было легко демонстрировать свою слабость, поэтому такое проявление ее уязвимости сильно меня впечатляло. Кроме того, работников тюрьмы беспокоило ее психологическое состояние, и на какое-то время ее поместили под присмотром в больничном крыле, чтобы не допустить и ее самоубийства. Я не знаю, насколько серьезным они считали риск того, что она лишит себя жизни, но так как папа уже покончил с собой, то это наверняка стало аргументом в пользу такого решения.