Однако письма, которые она отправляла мне в тот период, были довольно жизнерадостными – похоже, она успела привыкнуть к тюремной жизни и даже временами находила в ней что-то хорошее. Она рассказывала мне, что ее подстригли, или о том, что ей нравится слушать по радио, однажды там звучала постановка «Питер Пен»: «Так здорово! Тойя Уиллкокс играла Питера Пена, Рон Муди играл Капитана Крюка, и было много других знаменитостей. Пьеса идет в четырех частях на четвертом радио».
Однако тогда, как и много раз с тех пор, я думала о том, как мама на самом деле относится к самоубийству отца. Его мотивов для сведения счетов с жизнью мы уже никогда не узнаем, и он совершенно никак не прояснил их в предсмертной записке. Большинство людей наверняка считают, что для него такой уход из жизни стал трусливым способом избежать тюрьмы, но для меня самым вероятным объяснением было такое: он был глубоко подавлен тем, что его дом и семья уничтожены, что мама уже вряд ли вернется и его семья не воссоединится, а даже если это и произойдет, то ему уже не будет в ней места. И в довершение всего мама подчеркнуто отвергала его, когда они встретились в суде. Возможно, тогда он подумал, что их отношения для нее закончены.
И вообще мне жаль, что я не спросила маму, как она воспринимает последние слова в папиной предсмертной записке:
У меня есть только моя жизнь. Я тебе ее отдам, моя дорогая. Когда будишь готова, приходи ко мне. Я буду тебя ждать.
Приходила ли к ней мысль о том, что это самоубийство и что эти слова являются искренним и последним проявлением его любви? Или он просто играл с ней? А может, на самом деле для него это был способ показать ей, что даже после его смерти она принадлежит ему, и не важно, нравится ей это или нет?
Я думаю, что эта последняя догадка ближе всего к правде, и поэтому причинами маминого гнева в то время были не только все те проблемы (как она сама считала), которые ей пришлось расхлебывать из-за папы, но также и раздражающее ощущение, что последнее слово в их диалоге осталось за ним, и ей по-настоящему придется страдать в аду, созданном папиными руками, а он будет смеяться над ней из своей могилы.
Глава 13Суд
Мама злится. Ее письмо короткое, и она не может уснуть. Она пишет мне в полпятого утра, воспоминания о ее приговоре снова не дают ей покоя уже в тысячный раз. Она говорит, что суд был несправедливым, что произошел произвол. Иногда я верю в это, но иногда…
Мэй!
Я в тюрьме до конца жизни из-за этого дерьма! Поверить не могу!
Я по-прежнему получаю письма поддержки от людей, которых ты знаешь. Это очень здорово и всегда поддерживает меня.
За неделю до того как было намечено начало суда, я навестила маму в тюрьме Винчестера неподалеку от здания суда, где должно было слушаться дело. В этой тюрьме обычно содержались мужчины, поэтому работникам пришлось соорудить специальное помещение, отдельное от мужского блока, чтобы она могла находиться там под присмотром, пока длится судебный процесс. Уже тогда ее психическое здоровье в тюрьме вызывало серьезные опасения. Ей поступали многочисленные угрозы и пожелания смерти, так что я представляю, насколько беспомощной она себя чувствовала, когда я увидела ее в комнате, где нам предстояло увидеться.
– Я ненавижу это место, Мэй. В Паклчёрч было не так плохо, я даже начала заводить там подруг. Здесь я не вижусь ни с кем, кроме сторожей и моих адвокатов, когда они приходят.
Я очень ей сочувствовала.
– Это наверняка очень тяжело, мам.
– Так и есть, Мэй. Хотя долго это не продлится. Адвокаты уверены, что меня не признают виновной.
Казалось, она искренне верит в то, что говорит. Хотя эти слова предназначались мне, помимо меня там, как обычно, в пределах слышимости стояли охранники и, конечно, пытались услышать в маминой речи доказательства в пользу ее обвинения. Я думала, что она хотела сказать это так, чтобы они услышали ее слова и поняли: ей нечего скрывать, она уверена в своей невиновности. Я могу догадаться, насколько сильно власти пытались завладеть хоть чем-то, что прямо доказывало ее вину, потому что я говорила с ее адвокатом, и он сказал мне, что за месяцы интенсивного расследования полиция так и не смогла найти ничего, что явно бы указывало на мамину причастность к убийствам.
Несмотря на этот оптимизм, мама говорила о своем беспокойстве: папино самоубийство усложняет ее попытки выйти из этого дела с честью, потому что разгневанное общество требует, чтобы кто-то поплатился за все папины убийства, а раз его самого уже не привлечешь к ответу, вину могут повесить на маму.
– Смотри, Мэй, какое дерьмо мне приходится разгребать из-за этого мудилы! Ну ничего, люди поймут, где правда, когда сами все узнают.
– Надеюсь.
– Так и будет, Мэй. А когда все закончится, мы сможем начать все заново, правда? Я тут думала, что могла бы переехать в Ирландию.
– В Ирландию?
– Я не смогу спокойно жить в этой стране, но там ведь меня никто не знает. Ты тоже сможешь туда поехать. Ты, Стив, Тара, твои дети – и все остальные мои дети, когда выйдут из-под опеки. Мы снова станем семьей, Мэй. Одной большой семьей. Купим ферму где-нибудь за городом и заживем простой жизнью, ты только представь.
Я не знала, что и сказать. Я верила в то, что она невиновна, и была счастлива видеть ее уверенность в собственной правоте, но я не хотела поддерживать ее желание оставаться в этом мире фантазий.
– Давай не будем думать обо всем сразу, ладно?
Она резко ответила:
– Не будь пессимисткой, Мэй. Мне нужно, чтобы ты тоже поверила в то, что все будет хорошо!
– Я знаю, мам, я знаю, что важно не падать духом.
Я принесла ей одежду, которую она хотела надеть на заседание суда. Она сама ее выбрала по каталогу «Аргос Аддишнс», и я заказала. Это были платья спокойных тонов, изумрудного и черного, и темный пиджак. Мама знала, что вид, в котором она предстанет на суде, может повлиять на то, как присяжные ее воспримут, а значит, повлиять и на их решение, так что она стремилась одеться подобающе и показывать свое уважение к процессу. На поздних этапах суда, которые пришлись перед днем памяти погибших в Первую и Вторую мировые войны, она даже оделась в алый цвет. Она очень старалась, чтобы общественное предубеждение против нее не помешало решению по ее делу.
Я жила в подвальной квартире в Челтнеме, но Тара, жившая в Глостере, разошлась со своим партнером и предложила мне переехать, чтобы жить вместе с ней и ее маленьким сыном. Я ненавидела Глостер и без раздумий бы отказалась, но я была уже на шестом месяце беременности и чувствовала себя очень уязвимой вдали от всех. Так что я с радостью приняла предложение Тары, так как знала, что, по крайней мере, мы с ней сможем друг друга поддерживать в такую тяжелую пору.
Жить там оказалось непросто. Мы отчаянно старались любыми способами сохранять нашу жизнь в тайне. Мы редко выходили из дома, только за едой, а еще я ездила на перинатальную терапию в Челтнем. Время от времени с нами связывались полицейские и передавали новости насчет предстоящего суда. Как раз во время одного из таких разговоров они признались, что временный дом, где я жила с мамой, прослушивался. Очевидно, они сказали мне об этом лишь потому, что это наверняка стало бы известно на суде, так что я бы это узнала и без них. Я не удивилась. Я достигла состояния, в котором почти ничего из того, что могло бы произойти, уже не могло меня удивить. Однако я разозлилась и поняла это так, что следователи подозревали, будто я знаю об убийствах больше, чем рассказала им. В конце концов, во время суда стало ясно, что за все то количество дней, за которые они собирали подслушанную за мамой информацию, мама не сказала ничего, что позволило бы ее обвинить.
Я не присутствовала на суде. Даже если я бы и захотела, меня бы не допустили, потому что, как мне сказали, меня могли бы вызвать туда как свидетельницу защиты. Я чувствовала облегчение от того, что мне не нужно торчать в суде и высиживать весь этот процесс там от начала до конца. А еще я знала, что мне бы пришлось столкнуться с толпами журналистов и смотреть, как представители обвинения накидываются на маму.
Так что я осталась в Глостере, в доме с Тарой.
Однако мы не могли делать вид, будто суда не происходит – этот процесс называли «Суд века» и очень подробно обсуждали в газетах и по телевизору, к тому же нас не могли не волновать результаты этого суда, это было крайне важно для нас лично, так что мы следили за ним в прессе столь же внимательно, как, казалось, и вся страна.
Мама позвонила мне в первый день процесса, прямо перед своей короткой поездкой из тюрьмы в Королевский суд Винчестера. По голосу она казалась спокойной и все еще была уверена в будущем решении.
– Все будет хорошо, Мэй. Я знаю это.
Она сказала, что ее адвокат, Лео Гоутли, считает так же. Ее команда защиты уверяла, что сторона обвинения хорошо знает, насколько их дело неважно состряпано.
– Теперь только от меня все зависит, мне нужно продержаться несколько недель и пережить все это, неважно, что они мне будут предъявлять. А затем мы сможем снова наладить нашу жизнь.
– Надеюсь на это. Удачи.
– Спасибо, Мэй. Я люблю тебя, ты же понимаешь это?
– Да, я понимаю, мама.
Я не понимала этого. Всю жизнь я никогда этого не чувствовала. Я понимала только то, что она во мне нуждается, и кажется, отчаянно, так что она очень хотела услышать эти слова.
В первые дни суда обвинение изложило свою версию. Главный представитель обвинения, королевский адвокат Брайан Левесон, сказал на суде, что жертвы «в конце своей жизни стали объектами половой развращенности Роуз Уэст… а затем были убиты».
В общих чертах описывая, как погибли все десять жертв, как обвинение пришло к выводу, что мама помогала папе совершать эти убийства и насколько эта пара была близка друг к другу, он рассказал и историю их отношений. Большинство этих сведений я услышала впервые, и они настолько поражали, что их было трудно уложить в голове. Только спустя годы, когда я прочитала полные расшифровки судебных заседаний, я смогла воспринять все их подробности.