Однако с Барбарой было по-другому. Ее сострадание выглядело искренним, и она никогда не изливала мне душу часами, не жаловалась на жизнь только из эгоизма – она просто была честна со мной. Не было у меня и ощущения, что она шпионит за мной, высматривая малейшие признаки того, что я так же жестоко обращаюсь с детьми, как и мои родители, чтобы поскорее предупредить власти о том, что Эми необходимо забрать. А это был самый острый страх для меня как сразу после ее рождения, так и очень долгое время после. Барбара зародила во мне веру в то, что я хорошая мать.
Я часто думаю, что без этой неожиданной доброты от людей за пределами семьи мне было бы просто не выжить.
Я регулярно поддерживала связь с мамой по телефону, в переписке и на свиданиях, но начала гораздо больше опасаться телефонных звонков воскресным днем, звуков конверта, шлепающегося на придверный коврик, поездок в Дарем и подробных обысков, вслед за которыми меня ждали мамины рассказы. Это вызывало у меня стресс и выматывало, а все из-за ее эмоционального контроля надо мной, который я начинала ощущать, если она не звонила или долго не присылала писем. Я вообще стала довольно тревожной, волновалась, что с ней что-то произошло, или хуже того, что она отказывается от общения со мной. Еще я терпеть не могла ту неискренность, которую провоцировало в целом общение с мамой, например, мне приходилось лгать Эми о настоящей причине поездок в Дарем. С годами, когда Эми исполнилось уже десять или одиннадцать лет, она рассказала мне историю о том, как «однажды мы поехали в отпуск и катались по реке на лодке». Я не понимала, о чем она говорит, но чем больше она рассказывала подробностей, тем больше я догадывалась, что это фальшивая история об одной из наших поездок в Дарем. «Да, милая», – отвечала я ей, а внутри у меня все разрывалось из-за того, что я не могла сказать ей правду.
Да и сами визиты в тюрьму требовали очень много душевных сил: я никогда не знала, как поведет себя мама на этот раз – чувствительно и навязчиво или капризно и ребячливо. Работники тюрьмы всегда пытались подслушивать, так что разговор никогда не происходил полностью наедине. Иногда раздавался сигнал тревоги, и тогда они закрывали все тюремные помещения, а это значило, что всем посетителям нужно срочно покинуть здание и вернуться позже, чтобы продолжить свидание, а это значит – еще раз пройти все предварительные процедуры досмотра. Всякий раз, возвращаясь домой, я чувствовала себя выжатой и даже ощущала, что я вся грязная после визита в тюрьму, поэтому сразу мылась после поездки туда.
Мама пыталась обжаловать свой приговор, но, как нетрудно было догадаться, эти прошения отклонялись. Она злилась на это и злословила по поводу того, что ее несправедливо обвинили, но на свиданиях со мной этот гнев, казалось, быстро выветривался, и она возвращалась к привычным для нее рассказам о последних тюремных слухах или спрашивала, как у меня дела.
Она часто давала советы, отправляла мне разные буклеты о государственных льготах, на которые я могу претендовать, или о какой-либо другой помощи одиноким родителям. Однако, по правде, та связь, которую мы с ней поддерживали, больше была направлена на помощь ей, а не мне. В одном из писем она просила меня отправить ей альбом Ширли Бэсси This Is My Life на кассете, говорила, как ей понравилась кофточка, которую я ей прислала, а также писала: «если вдруг у тебя будут лишние десять фунтов, отправь их мне на Рождество, я смогу кое-что купить для себя».
Я могла позволить себе очень мало денег на подобные траты, поэтому покупать ей одежду или отправлять наличные мне было непросто – и я не была до конца уверена, что мама вообще понимает это, а может, ей просто было выгодно этого не замечать. Однако я знала, что сама помощь, как и поддержка, которую она получала от меня, была для нее очень важна. Она практически не общалась с моим братом Стивом, которого продолжала обвинять в том, что он занял сторону папы.
Барбара понимала, какой замкнутой жизнью я начала жить, и советовала чаще выходить в люди. Я не очень понимала, как и зачем это делать. Если я с кем-то подружусь, то как будет развиваться эта дружба? Мне придется врать о том, кто я такая, и жить в страхе от того, что люди это узнают. Либо я соберусь с силами и расскажу правду, но при этом буду ожидать неминуемого отвержения. В любом из этих случаев дружбе придет конец.
В гораздо большей степени это отражалось и на отношениях с мужчинами. Кто вообще захочет быть со мной, зная о моем прошлом? Я чувствовала, что на это мог решиться только странный и дикий человек. Как я могла открыться человеку и пойти навстречу чувствам с мужчиной, который наверняка меня отвергнет?
Тара была более спокойна насчет этого. Она всегда отличалась прямотой и открытостью, ее меньше заботило, раскроет ли кто-нибудь ее происхождение. Если люди насмехались над ней или плохо с ней обращались из-за того, из какой она семьи, то в ответ они получали от нее сравнимый по силе отпор, если не еще жестче. Она всегда в этом плане была похожа на маму. Тара довольно часто выходила гулять по вечерам, иногда возвращалась в Глостер на встречи с друзьями или на свидания. Я завидовала тому, сколько свободы дает ей ее внешний вид, ведь смешанные черты не позволяли даже и подумать, что ее фамилия Уэст.
Однако Барбара упорно продолжала говорить мне, что мне нужно стараться наладить личную жизнь, а раз я не могу решиться ходить по пабам и клубам, то посоветовала обратиться в службу знакомств. Так что в двадцать пять лет я собралась с духом – а еще наконец сбросила лишний вес, который набрала во время беременности Эми – и написала в одно из агентств. Это было еще до появления онлайн-знакомств и дейтинг-приложений, поэтому ко мне домой пришла женщина, записала подробности обо мне, и вместе мы составили мой профиль для агентства. Разумеется, я не раскрыла ничего о своем прошлом. Я просто надеялась, что если действительно встречу того, кто мне понравится, то найду способ объяснить ему все, не испугав.
Мне прислали несколько профилей мужчин, с одним я встретилась, но дальше дело не пошло. Еще один был в разводе и на тринадцать лет старше меня. У него была хорошая работа, и вообще его профиль выглядел интересно. Меня привлекала сама по себе идея встречаться с более взрослым человеком, потому что это вселяло в меня надежду на то, что он окажется более надежным и постоянным, чем мои ровесники. Я и правда не нуждалась в отношениях с незрелыми мужчинами. Так что мы с ним договорились поужинать.
Его звали Крис, и он оказался теплым, вежливым и спокойным человеком. Мы начали встречаться, и вскоре я почувствовала, что наступил момент, когда я ради него и ради себя должна открыто рассказать о своем прошлом. Мне показалось, что он хорошо на это отреагировал и сказал, что это никак не влияет на его отношение ко мне. Однако спустя несколько недель он рассказал, что обсудил это с несколькими друзьями, и они посоветовали ему немедленно меня бросить, потому что такой багаж из прошлого никому в любви не нужен. Я очень расстроилась не только из-за такой реакции друзей, но и из-за самого факта, что он сразу же им обо всем рассказал. Я заявила, что чувствую себя преданной, но он успокоил меня, объяснил, что не собирался выслушивать советы друзей, что он серьезно ко мне настроен и даже не думает после этого прекращать отношения.
Однако прошло не так много времени, и он позвонил мне, сказав, что должен сообщить кое-что важное. Голос его звучал нервно. Я попросила его приехать ко мне домой, мы сели поговорить, и он наконец признался мне в том, что болеет рассеянным склерозом. Я не очень много знала об этой болезни, а он не особо подробно описал ее, сказал только, что диагноз ему поставили несколько лет назад. Он уверял, что это не страшно, что болезнь не сильно осложняет ему жизнь, что иногда она развивается крайне медленно, некоторые люди вообще не замечают никаких изменений в течение многих лет. Он сказал мне, что боится того, что из-за этого я перестану с ним встречаться, но я сказала, что понимаю его и принимаю таким, какой он есть, точно так же как он принял меня. Эти взаимные признания, судя по всему, лишь укрепили связь между нами.
После этого моя жизнь стала куда более насыщенной. Через восемнадцать месяцев Крис продал свой дом и купил новый в городке неподалеку от места, где жили мы с Тарой, и я с Эми переехала к нему. Дом был приятный, и впервые за прошедшие годы я начала чувствовать хоть какую-то стабильность в жизни.
Мама выглядела довольной этими изменениями в моей жизни, хотя у меня сложилось впечатление, что большую часть времени она не очень хорошо представляла, как именно выглядит реальность, в которой я живу. Это стало еще более заметным, когда она вдруг вбила себе в голову, что ей нужно сменить свое имя с Роуз Уэст на Роуз Харрисон (это была фамилия, которую взяла я и Эми). В письме она объясняла причины такого решения:
Тогда ты сможешь называть меня не «бабушка Уэст», а «бабушка Харрисон»! А позже, когда твои дети подрастут, ты расскажешь им, что мы все вместе сменили фамилии по понятным причинам. А еще если они захотят узнать что-то о Роуз Уэст, когда станут взрослыми, эти рассказы не будут связываться у них с детством (если, конечно, ты захочешь рассказать им об этом).
Ее предложение сменить фамилию было не только безумным и невозможным, но и бесполезным. Само собой, Таре и мне (а позже и другим нашим братьям и сестрам, когда они решат завести детей) пришлось бы объяснять, почему рядом нет их бабушки, и тем более раскрыть историю семьи, когда те станут старше, – но все это никак не облегчала смена маминой фамилии.
Однако я и правда чувствовала, что она по-своему пытается облегчить нам жизнь, так что тактично объяснила ей, что нет смысла для этого что-то менять. В своей собственной жизни она потерпела неудачу, однако она продолжала интересоваться моей, и я была рада этому, каким бы ограниченным ни был этот ее интерес.
Через пару лет после того, как я и Крис съехались, его рассеянный склероз начал прогрессировать, и ему стало сложно подниматься и спускаться по лестнице. Чтобы облегчить ему жизнь, мы переехали в одноэтажный, переоборудованный для жизни амбар за городом. Там был большой сад, а со всех сторон нас окружал деревенский простор. Нам нравился этот дом, и Крис все-таки чувствовал, что там он легче переносит ограничения своей подвижности.