Люблю тебя,
мама
Я перечитала письмо несколько раз. Я была поражена. Казалось, что это было самое честное и ценное сообщение, которое я когда-либо от нее получала.
Я бы соврала, если бы сказала, что не испытывала противоречивых чувств по поводу того, что лучше сделать. Да, я была зла на нее. Я понимала, что достигла некой предельной точки раздражения и больше не могла мириться с ее манипуляциями и нечестным поведением. Но и бросить ее вот так сейчас, после всех лет поддержки, которую я ей оказывала, зная, что никто другой не сможет занять мое место, – это казалось для меня слишком большим шагом. Если бы я отвернулась от нее сейчас, то разорвала бы последнюю связь, которая оставалась у нее с семьей, и оставила бы ее одну. Так что я ответила ей. Я не сказала ничего о письме, которое она отправила мне, не знала, что лучше будет сказать в ответ. Вместо этого я рассказала ей о новой форме Эми для средней школы и поделилась еще какими-то незначительными подробностями: я хотела выглядеть дружелюбной. Она не ответила мне. И я никогда больше не писала ей и не виделась с ней.
Злюсь ли я на то, что я не смогла получить от нее ни слова на прощание? Нет, потому что это как раз показывает то, какие мы с ней разные люди. Это знак того, что отношения закончены: я заботилась о ней. Она обо мне – нет.
Глава 18Новая семья
Поначалу я не знала точно, как она отнесется к этой непривычной тишине с моей стороны. Я не могла быть уверенной в том, что она не пойдет на попятный и не попытается снова впустить меня в свою жизнь. Время от времени я невольно ждала письма или звонка от нее, в которых она бы умоляла меня о помощи или поддержке или говорила, что жизнь без связи со мной невыносима для нее. Каждый раз, когда в почтовый ящик падало письмо или звучал телефонный звонок, я непроизвольно задерживала дыхание.
Я часто испытывала страх при получении писем от нее, со всеми ее сложными эмоциональными и бытовыми запросами, однако я одновременно и скучала по этим письмам. Я хранила все предыдущие письма от нее, а иногда доставала их из коробки и перечитывала. Я наконец достигла той точки, в которой понимала, что ее заявления о привязанности и любви по отношению ко мне не могли быть искренними, однако мне становилось грустно от мысли, что таких слов я больше не прочитаю:
Может быть, ты и не осознаешь, каким важным делом ты занимаешься для всех нас. Я всегда хвастаюсь рассказами о тебе. Ты и правда ангел, дорогая, и это не пустые слова. Мы все очень сильно тебя любим, даже если не всегда говорим тебе об этом.
Кроме того, мне было грустно, что из-за окончания наших взаимоотношений, у мамы так и не появится шанс рассказать мне правду обо всем том, в чем она была обвинена и из-за чего ее приговорили – о сексуальном насилии, изнасилованиях, пытках и убийствах. Конечно, я всерьез никогда и не верила, что это когда-нибудь произойдет, но пока мы с мамой были на связи, оставался хотя бы какой-то шанс на это. Потому что, хоть путь к этому выводу занял десять долгих лет, я больше не смогла бы, положа руку на сердце, сказать, что мама невиновна в убийствах. Слишком много лжи я слышала от нее, слишком много было нестыковок и противоречивых сведений, слишком много историй от Тары и Луиз, все это заставляло меня верить, что она может быть каким-либо образом все-таки причастна к преступлениям. Я никогда уже не узнаю всей правды и все еще хочу верить в то, что она невиновна, но я просто больше так не могу. Это раздражает меня, потому что если бы она нашла в себе силы честно поговорить об этом, хотя услышать подтверждение в этом само по себе ужасно, то это по крайней мере помогло бы мне и моей семье пережить это и двигаться дальше. А еще не менее важно, если не важнее всего, то, что это также помогло бы родным и близким погибших жертв.
Я часто думала об этих людях, а со временем все чаще, и понимала – если бы я могла сделать хоть что-то, чтобы облегчить их невыносимую боль, то я бы сделала это. Хотя я просто стала жить дальше со знанием о том, что мои мама и папа виновны в этом и я уже бессильна исправить эту ситуацию.
Полная уверенность в том, что писем от мамы больше не будет, пришла ко мне очень постепенно, и из-за этого казалось, что наши с ней отношения умирали медленно, завершились без какой-то поставленной точки, а в результате во мне не происходил процесс как такового горевания из-за утраты этих отношений. Я просто чувствовала что-то вроде онемения, невозможности двигаться дальше.
Однако вскоре после нашего последнего обмена письмами меня постигла тяжелая потеря, из-за которой я очень сильно горевала. Умер мой кот Бэгги.
Бэгги жил со мной шестнадцать лет, он появился у меня еще до того, как в 1994 году ужасные секреты дома на улице Кромвель-стрит начали раскрываться. Он был моим постоянным другом во время всех непрерывных сложностей и потрясений. Он жил со мной повсюду: в доме с Робом, на Кромвель-стрит, во временном доме с мамой, в домах и квартирах, которые я снимала с Тарой, Крисом, Ричардом, во время тех периодов, когда я оставалась сама по себе вместе с Эми.
Его смерть невероятно меня расстроила. Возможно, это звучит как нелепая фантазия, но у меня всегда было странное чувство, что это Хезер послала Бэгги заботиться обо мне. Прошло всего восемнадцать месяцев после ее исчезновения, когда я и Роб купили Бэгги, так что он всегда казался мне неким образом связанным с Хезер. Я очень дорожила этим котом. Он был больше чем просто моим домашним животным, благодаря ему я никогда не чувствовала себя совершенно одинокой – я ощущала, что все то время, что он жил со мной, я была под его защитой.
Однажды он очень сильно пострадал в результате несчастного случая, и когда папа увидел его, то сказал: «Боже, как ему херово, лучше усыпим его». Я разозлилась на папино бесчувственное поведение и сказала ему об этом. Я сама отнесла Бэгги в ветеринарную клинику и умоляла врачей сделать все, чтобы спасти ему жизнь. Его сбила машина, и вся его морда была разворочена, челюсть безжизненно висела, он лишился передних когтей. В клинике я сказала, что я заплачу любые деньги, чтобы спасти его, и каким-то чудом врачам это удалось.
Странно, что я выросла в доме, где произошло так много смертей, однако никогда до этого не видела ничью смерть и даже мертвое тело. Бэгги был первым из живущих, кто умер у меня на глазах. Боль от утраты была мучительной. После того как он умер, я кремировала его, отнесла прах на то церковное кладбище, где была похоронена Хезер, и рассыпала прах по ее могиле. Теперь каждый раз, когда я прихожу туда, я знаю, что там они оба, и вспоминаю их.
В то время я была за Питом как за каменной стеной, как и за моей подругой Паулой. А когда двери моих отношений с мамой медленно закрылись, я почувствовала, что снова нахожусь в начале новой главы в своей жизни. Я очень боялась и не понимала, что теперь меня ждет, хотя даже после смерти Бэгги я не переставала находить силы в ощущении чьего-то благотворного присутствия рядом с собой и верила – этот кто-то наблюдает за мной, заботится обо мне и станет свидетелем того, что однажды я преодолею и это.
Когда Эми пошла в среднюю школу, я уже не могла отмахиваться от очень серьезного вопроса: что я расскажу ей о своем прошлом, о маме с папой?
С папой было проще всего. С раннего детства я просто говорила Эми, что он умер. Она никогда не задавала неловкие вопросы о том, как он умер и когда, она просто, казалось, приняла этот ответ, и мы никогда больше это не обсуждали. А вот с мамой все было гораздо сложнее. Я сказала ей то, что воспринимала как ложь во благо: что она не очень здорова и находится в своего рода больнице, я могу навещать ее там, но детям туда приходить не разрешают. Когда мама звонила мне, мы говорили обо всем в общих чертах – о повседневном, например, что мы смотрели по телевизору, так что я знала, что если даже Эми и подслушивает, то не догадывается о правде. А еще я прятала мамины письма от Эми, потому что они были на тюремной почтовой бумаге. Иногда я просто отрывала верх письма, так, чтобы не был виден адрес.
Это было непросто, потому что я не хотела лгать Эми, и пыталась сделать так, чтобы информация, которую я ей передаю, была как можно ближе к правде, однако не раскрывала все ужасные подробности о ее бабушке – а вместе с ними и о моем собственном прошлом. Если бы она узнала про это, как она, будучи ребенком, справилась бы со всем этим? И как я могла помочь ей пережить это, когда во многом и сама все еще переживала тот опыт, пыталась выбросить из головы мысли о вине своей мамы. Даже если она бы и смогла принять эту историю семьи, ей пришлось бы скрывать ее от других людей, врать, точно так же, как и мне, большую часть моей жизни, а я не хотела такой жизни для нее. Не говорить ей правду казалось мне самым меньшим из зол.
Однажды, когда ей было девять или десять и мы жили одни, к нашему дому подошел репортер из газеты «Сан». Цель его визита заключалась в том, чтобы узнать мое мнение по поводу одной из историй о маме, которые время от времени просачивались в прессу. Я не представляла, как журналисту удалось вычислить, где я живу. Он стоял перед дверью и начал громко говорить о маме и папе. Я пришла в ярость. Я отвела Эми в ее спальню, затем вернулась к репортеру и сказала, что думаю, – мне абсолютно нечего сказать ему.
Однако мне становилось все тяжелее скрывать от Эми правду. Она начала задавать мне вопросы, на которые я не знала как отвечать. А еще как-то раз мой брат Стив, еще до нашего болезненного разрыва, зашел ко мне. Он никогда не стеснялся говорить о нашем прошлом и делал это довольно свободно. Если при этом Эми была дома, то я уводила ее в другую комнату и просила его говорить потише. Однажды она заметила его карту «Виза» на столе и прочитала, что фамилия у него Уэст. Мне пришлось объяснять ей, что раньше это была и моя фамилия, но я сменила ее, чтобы и я, и Эми носили фамилию ее отца.
Я понимала, что она не сможет вечно игнорировать эту часть своей жизни, но не знала, что сказать ей и когда это сделать. Я боялась, что другие дети в школе рано или поздно догадаются о правде и расскажут ей. Я понимала, что этот сюрприз может стать разрушительным для нее и в теории очень негативно повлияет на наши с ней взаимоотношения. Я чувствовала себя связанной по рукам и ногам и постепенно дошла до той точки, когда было уже абсолютно очевидно, что мне придется взять быка за рога и все ей рассказать. Но в конце концов я поняла, что мне уже не нужно этого делать.