I
Под вечер мать послала Липу за чем-то к соседке Шаронихе. Был на исходе июль, плыло над улицей предвечернее затишье, далекое погромыхивание ведер и плеск воды у колонки, за деревней путалось в кустах солнце. Кое-где во дворах доили коров, слышался мягкий царапающий звук молочных струек по стенкам ведра, а у калитки Шаронихи тоскливо мычала ее Катька, просилась впустить, но хозяйка загуляла: наружу неслись песни, звон стаканов и веселый голос самой Шаронихи.
Липа сняла с калитки крючок, впустила и привязала корову к ограде.
— Брось ты ее! Входи! — позвала ее хозяйка, выбежав на крыльцо.
— Теть Марусь, — заторопилась сказать Липа, — я на минутку.
— Так что ж, на пороге торчать?
— Дела у меня.
— У кого их нет, господи! У меня, видишь, еще корова недоеная. Помирать будем — и то дела найдутся. Входи, — потянула она ее. — Век большой, а погулять некогда.
— Меня Лешка ждет, — обманула Липа.
— Подождет твой Лешка, куда там! Думаешь, кроме Лешки твово, никого и нету? Я в твои годы ко всем подряд прижималась. — Она захихикала, пьяно и весело растягивая губы. — Не ломайся, я тебя с артистом познакомлю.
Шарониха ввела ее в горницу и закричала:
— Еще одну невесту добыла!
— Да ладно вам, теть Марусь, начнете теперь, — пробурчала Липа, присаживаясь возле парня в лимонной рубашке.
— Олег, — назвала его Шарониха, — ну чем не невеста?
— Я робкий, теть Марусь. Я не сумею.
— Да, робкий он! Знаем мы таких.
— А невеста-то как, согласна? — сказал Олег и смело осмотрел Липу.
Она, на секунду ответив взглядом, не замялась и не смутилась. Она давно знала, что красота ее не последняя, привыкла к себе и никогда особо не думала об этом.
«Если на нее глядеть подольше, — определил Олег, — она расхохочется».
Так почти и случилось, только она не расхохоталась, а беззвучно засмеялась.
— Это надо еще посмотреть, — прыснула Липа. — На артистов надежды нет.
Она с ухмылочкой покосилась на него и, отвернувшись, что-то шепнула подругам. Те разом прыснули губами.
— Ладно, — закончила знакомство Шарониха. — Давайте мы ее сперва пропьем, а там хоть трава не расти. Мне еще корову доить.
Липе налили стаканчик красного.
— Начнем, — потянулся Олег через стол и чокнулся.
Липа даже не взглянула на него и заговорила с подругами о своем. Потом она выпила и высоко подняла стакан: пить — так до дна!
— А вы чего, девчата? — подгоняла Шарониха. — Язви вас, да вам ли теряться! Ду-умают сидят, как старухи. Гулять надо, а не думать! У нас одна Дунька думала много — так до восьмидесяти лет и сидела в девках.
— А потом раздумала? — сказал кто-то, и все грохнули.
Только когда он взял гитару и негромко запел что-то незнакомое, она обратила внимание на его голос, тихо и просто доносивший чью-то жизнь, и на него самого, и подумала, что он точно такой же, как в роли в последнем фильме. Вчера еще, когда он выступал в клубе и рассказывал много смешных историй, которые происходили на съемках, девчонки сходили с ума и писали записки, передавая в первые ряды.
«Вот дурные! — думала Липа. — Ну артист, ну красивый, поет, все его знают, ну и что? Что ж, теперь на шею к нему вешаться? Подумаешь! Да мой Лешка еще лучше изображает. Как подопьет — дак у-у!»
— Сыграйте эту, какую вы вчера в клубе играли, — попросили подруги.
— Я ведь не пою. Это уж так.
— Да бросьте вы ломаться! — резко сказала Липа. — А то мы не знаем.
Потом выпили еще, и стало проще, все зашумели и принялись петь. Олег подыгрывал, Шарониха просила его подобрать что-нибудь постариннее, но девчата не давали, и Шарониха заключила, что в него все «втрескались».
— Зятек мой! — говорила она, припадая к нему. — Ты не обижайся! Я баба таковская, нет-нет да и сболтну что-нибудь.
— Что ты, теща! — откидывался «зять» назад. — Да где ж я еще таких тещ увижу!
— Тогда допивай. По всей, по всей.
— Я уже тяжелый.
— На последнем месяце, что ли?
— Теть Марусь, ты поосторожней не можешь? — упрекнула Липа.
— Прямо уж, застеснялась! Ты и без меня все знаешь.
Прибежала Липина мать, построжилась — «Тебя только за смертью посылать!» — покачала головой и ушла, наказав дочери не задерживаться и закидывать на ночь калитку. Олег и Шарониха заплясали под хлопки и частушки. Грузно разворачиваясь телом, Шарониха часто-часто притопывала и пела с таким задором и так высоко, да так много она знала частушек, прибауток, сплошь намекающих, что Липа впервые поняла, почему без нее не обходится ни одна гулянка на деревне.
— И-и-эх, язви тебя! — расходилась она все пуще. — Где мои семнадцать лет и грудь колоколом!
И пошло, и пошло.
На столах дрожали стаканы, столы отодвинули к стене, распахнули окна, зазвенело ведро, с которым хозяйка собиралась к корове.
Разогреваясь, все больше отдаваясь шуму и пляске, Липа смотрела, как выхаживают старая и молодой, в голове ее зашумело, потянуло выскочить и застрочить по полу каблуками, наперебой с Олегом, совсем простецким парнем, хотя он, конечно, не Лешка, он артист, не забывай, глупенькая, что он артист, но и Лешка не хуже, и Лешка дай бог спляшет, если все свои, если подопьет, и жалко, что его нет, уж они бы походили по кругу! А ей ведь пора уходить, но что-то ее держит, не пускает, и голова все горячей, и парень все хлестче стучит по полу, и едва ли Лешка вернулся с поля, а если и вернулся, то подождет, ничего с ним не случится, она сейчас, она только досмотрит и выйдет на крыльцо, немного поостынет и незаметно оставит компанию.
Она ухватилась на крыльце за стойку, покачиваясь, слыша летящие из комнаты слова:
Эх, я топну ногой
Да притопну другой…
Какая ночь на крыльце, и за огородом, и туда к лесу, к чутким темным полям, ах, что же это такое, откуда это? Кружится голова, расхотелось домой, колко светят звезды над головой, и так щекотно чувствуешь сонную тишину, так слабеешь от нее, пробуешь и не можешь стронуться с места, кого-то ждешь из светлой двери за спиной… Что же это такое, что с ней творится сегодня?
Кажется, он вышел, едва стихло, загремел по крылечку ведром; кажется, сказал что-то удивленно про ночь и стал близко; потом они растерялись, и тогда она, кажется, спросила, откуда он приехал и долго ли будет здесь, и он назвал Москву и какое-то число, а она еще раз обрадовалась, увидев его крупную голову, полуосвещенную светлой дверью, какой он простой, славный и как мало похож на артистов с открыток; и кажется, он подавал ей воду в ведре, придерживая ее голову ладонью, а она вздрагивала, захлебывалась и в тайности чего-то ждала.
И зато со всей ясностью запомнила она, как, напившись, придавилась к стойке и, горячея, опуская глаза, раскрыла ему свои холодные губы, сию же минуту подумала: «А Лешка?»
II
В тот вечер Лешка заночевал в поле.
Он приехал наутро запастись частями для косилки, отметиться в военном столе и заодно повидать свою Липу.
В полдень он постучал к ней, никто не ответил, и он вошел тогда без спросу, застал ее в постели.
— Дежурила, что ли? — удивился он.
— Дежурила, — сказала она и отвернулась. — А ты чего лысый?
— Так, для смеху.
— Дурной. Голова и так двухголовая.
Лешка успел где-то выпить, был весел, походил от кровати к столу, потрогал газеты и сел на краешек кровати, полез обниматься.
— Та-ак, значит. Муж приехал, а жена дрыхнет, ни о чем не думает?
— Ты, Лешка, когда подопьешь, прямо такое мелешь, аж слушать не хочется.
— А что, не так разве?
— Не знаю. Ничего не зна-аю, — тяжело сказала она.
Он встал и опять прошелся вдоль комнаты.
— Говорят, артисты уже в клубе выступали?
— Выступали.
— Что ж они там? Показывали, как они умеют выбражать?
— Рассказывали, как роли играют, как недосыпают.
— Пьют, что ли?
— Ну тебя! Тебе скажи, так ты вечно обсмеешь.
— Москвичи, одно слово, — сказал Лешка беззлобно. — Одна вон, что у Брылихи столуется, говорила: «Ой, скорей бы кончилось наше кино. Во сне вижу пятый этаж. У нас и в ванной, и в туалете такая чистота, что чай пить можно».
— А я им завидую.
— Дак кому что. В поле чище, чем в туалете. Вставай, чего нам чужая жизнь, пройдемся, да ехать надо.
Вечером она провожала его в бригаду. Ехали на Лешкином мотоцикле. Липа сидела сзади, обеими руками держалась за Лешку, капризно кричала в ухо:
— Леш, дурной, ну зачем ты голову побрил?
— Ха! — ухмыльнулся он. — Тебе не все равно.
— Нет, конечно. На кого ты теперь похож? В следующий раз побреешься — лучше не приходи.
— Ладно, учтем.
Вдоль лесополосы лежали тени. Где-то далеко стучала косилка.
— Где ты вчера была? — спросил Лешка.
— Где? — переспросила Липа и подумала, сказать или нет. — Где была, там нет, — ответила она и вспомнила вчерашний вечер.
Она скоро вчера опомнилась, протрезвела и вырвалась домой, даже не далась проводить. «Интересно, — покаянно рассуждала она утром, — вот ведь как все в жизни бывает, кто бы мог подумать. Рассказать подругам — не поверят: что ты, скажут, ты ли это? А он за кого меня посчитал? Так и думает, наверно, что я такая и есть, а я вовсе не виновата, как-то само вышло. Нет, вру, виновата, конечно. Утром так стыдно было открывать глаза и помнить вчерашнее, думать, что Лешка, бедный, спал там в поле и ничего не знал. Даже в магазин боязно было идти: казалось, всем уже известно, что она спуталась с артистом. А вдруг и с Лешкой бывало такое? — с ревностью подумала она. — Надоест меня ждать, возьмет какую-нибудь, ту же Нюрку хотя бы, поведет за бригаду. Ой, что ж это я сделала?»
— Леш! — позвала она его и прижалась к спине. — Ты там скучаешь без меня?
— Днем некогда скучать, работа.
«Ну вот, скучает он, — обиделась она и ослабила руки. — Гляди, заскучают они тебе. Какие все-таки мужики».
— Днем что! — кричал Лешка. — Днем еще ничего. А вечерком иногда думаешь: где она там, зараза, пропадает, нет чтобы пришлепать.
— Мол, задружила, да?
— Я задружу, пожалуй, — гордо постращал Лешка…
— А что б ты сделал, если бы сказали, что я с кем-то пошла?
— Я-то? Ничего. Я б и тебе, и ему морду набил.
— А он-то при чем?
— При том. Что это ты сегодня разговорилась?
— А что мне, и пошутить нельзя?
За стогами они стали. До бригады еще далеко, и, если бы завтра не работа на молоканке, она бы не слезла, поехала бы с ним и осталась там денька на два.
Солнце только-только опустилось. Кругом никого, одни копны, кусты, дорожки, тишина. Как это хорошо, когда есть кого провожать, есть кому увезти тебя за деревню, есть с кем бежать в ригу и бояться, что кто-нибудь видит, и все-таки утешаться, что никого нет на свете, кроме двоих. Скоро пройдет лето, все пожелтеет, черными в дожди покажутся поля из окошка, и некого тогда будет ни встречать, ни провожать.
Лешка уезжал в бригаду на целую неделю.
«А там ему и в армию», — со страхом вспомнила Липа и припала к нему.
— Что ты?
— Ветер дует. Что тебе в военном столе сказали? Когда тебе?
— Скоро. А что?
— Ничего, — вздохнула она.
У нее стало нехорошо на душе. «А как же я? — загрустила она, чуть не плача. — Ни девка, ни баба. И я молчу, и он не догадывается. Уедет, а ты жди тут, думай что хочешь. Когда это он вернется. Да это еще ничего, можно вытерпеть — не испортился бы там, завлекет какая-нибудь выдра, что я буду делать?»
— Давай поженимся, — сказал Лешка, догадавшись.
— Давай! — согласно кивнула она и благодарно прилипла к нему, зацеловала в лицо.
— Ты боялась, да? Ну скажи, что ты думала?
— Сама не знаю, — неопределенно сказала она.
— Ну думала ведь? А, все они такие, да?
— Нет, такого я не думала, — сказала Липа.
Губы у него шершавые, теплые, и ей не хочется расставаться, блуждать в темноте по полю. Он видит это, но говорит:
— Не побоишься одна?
— То ли маленькая. А ты уже и гонишь?
— О-ой бабы, ну бабы! Брось ты думать!
— Ладно, я уже не думаю.
Что бы она ни сделала сейчас, чего бы ни наговорила ему! Как бы она обняла его дома, и утром бы жалела будить его, и любила бы еще пуще, чем сейчас, да и сейчас как она любит его, уже тоскует, расставаясь с ним на неделю! И она прижимается к нему, сердце ее слабеет, бьется и бьется у Лешкиной груди.
— Уже пойдешь? — говорит он, обнимаясь.
— Постоим еще.
— В субботу приходи.
— Ладно.
— Только брось думать.
— Уже все.
— Иди, темно.
— Да я всегда поспею, — говорит она и, отставая, идет за Лешкой.
Он перекатывает мотоцикл через мостик, тащит его на гору, заводит и уезжает.
«Вот так скоро и совсем уедет», — думает она и поворачивается назад. Она все думает, и идти ей не боязно.
III
В бригаду она ходила частенько.
В субботу надевала чистое платье, подводила свои невыщипанные брови и отправлялась после обеда на полевой стан. Шла не спеша, добиралась как раз с сумерками, на стане уже было оживление. Плескались у бочки трактористы, повара нарезали хлеб и потом долго вечеряли, курили и болтали. Парни расходились по девчатам, по их комнатам в летней времянке с топчанами и осенним сором на полу, а некоторые уходили в соседний хутор в кино и возвращались к утренней дойке, когда девки и бабы споро садились под коров, а полуночники шарили по кастрюлям, скрипели дверью и откидывались вздремнуть на постель. Со двора слышались шлепки женских ладошек и покрикиванья: «Манька, Зорька, Рябка, повернись, повернись же!»
В субботу с самого утра ей становилось нечего делать. Теперь она несла Лешке папиросы, выстиранную рубашку и заранее отпиралась, зная, как он не любит, когда она тайком уносит его вещи стирать и после кладет ему на подушку аккуратным свертком.
У фермы подвернулись ей женщины, шли после работы домой, перебирали в разговоре всякие новости. Коснулись и наехавших артистов, у которых, видно, и забот иных нет, как мотаться по свету, раскланиваться перед публикой да таскаться по бабам.
За стогами увидела Липа людей, машины, неторопливую суету.
Солнце еще держалось над перелесками, по сухой земле скошенной травой полегли длинные тени, а вдалеке зыбкой паутиной дрожали просторы.
Липа остановилась в сторонке. Кажется, съемки уже заканчивались. Голый по пояс мужчина в берете сидел на тележке у аппарата; парень в расшитых разными нитками брюках толкал эту тележку то вперед, то назад. Женщины сняли темные очки, прикусывали хлеб, запивали чем-то из термосов. Ничего Липа не понимала в том, что делалось среди полевых обеденных столов, осветительных ламп и ящиков. То слышались крики «еще раз!», и тогда кто-то обнимал повариху, то внезапно игра приостанавливалась, артисты удалялись в сторону, а мужчина, подавший команду, важно и хмуро прохаживался от столов до поляны, и никто его не трогал. Под кустами лежал молоденький парень, тихо напевал под гитару: «Я не третий, я не лишний». Женщины-москвички смущали Липу своими одеждами и манерами, и она пристально, с женской тщательностью оценивала артистку, с которой она как-то стояла в магазине за дорогими конфетами, вдруг затужила, показалась себе такой незавидной, деревенской, так ей нравилось все в москвичках и не нравилось в себе, что ей даже стыдно стало, когда вспомнила, как она днем наряжалась перед зеркалом и любовалась собой. Она позавидовала, какая у них интересная жизнь, как они много знают, какие у них разговоры. Тут же она постаралась представить, какие у них мужья, всю их жизнь в расторопной Москве.
— Довольно! — скомандовал мужчина. — Режим ушел.
Все побежали в автобус, рабочие стали собирать аппаратуру. Пошли по домам и женщины с соседнего хутора. Девка заговорила о второй серии какой-то картины, которую она посмотрела в городе, когда возила туда на базар помидоры.
— Он будет с черненькой, а муж черненькой останется с мордастенькой. Я б еще хотела посмотреть, там какая любовь!
Было уже совсем пасмурно, когда она заметила Олега. Он поднимался от ручья с полотенцем через плечо, высокий и красивый. Они поздоровались. Липа покраснела, оба, кажется, сразу же вспомнили ту ночь на крыльце. После заминки она сказала, что торопится в бригаду.
— Езжайте! — крикнул он шоферу автобуса. — Я пешочком пройдусь.
Они постояли у ручья ни много ни мало, но время шло.
— Ну, я пойду, — сказала она. — Уже ничего не видно.
— Я тебя провожу.
— Может, не надо, а? — осторожно попросила она, и обоим все стало ясно.
Олег не ответил. Молча перешли они ручей, пошли полем. Было уже плохо видно в нескольких шагах. Он придержал ее за руку, повернул, крепко обхватил плечи.
«Опять», — подумала она, поддаваясь волнению.
— Нет… нет, нет! — предупредила она. — Нет, это не честно.
Он закрыл ее губы своими, она сперва вскрикнула, уперлась руками, но не выдержала: ослабла и подалась ближе.
И ей стало казаться, что опять она на крыльце, опять кружение в голове, и он рядом, она ни о чем не спрашивает, а он не отвечает, но думают они о крыльце, и все то же, только страшней, и надо бы пересилить себя, упереться руками…
Белым крылом забилась над головой молния, под ногами застучали капли. Резко запахло пылью.
— Дождь, — шепотом сказал он, убирая лицо. — Что будем делать? Ты меня не боишься?
«Нет, — хотела сказать она. — Ой, что ж я делаю!..»
А ночь ближе, дождь сильней и сильней, в поле ни души, он и она, за дорогой стога, там можно укрыться, да нет, лучше не ходить, он улыбается во весь рот, и ему все просто, будто так и должно быть.
Ах, опять что-то с ней давешнее, внезапное, и грустное, и сладкое, и стыдливое.
Он берет ее за руку, притягивает, притягивает, склоняется лицом, добрый, красивый, хороший, и опять никого кругом, никого, и никто никогда бы не узнал про них, но нет, теперь она не поддастся мгновенной слабости, не обманет своего Лешку. Она вырвалась, прошептала «нет, нет» и побежала вперед без оглядки.
Учащаясь, дождь мягко и широко шел по стороне, молнии сверкали поверху, и на секунду было видно, как она бежит и бежит, оскальзываясь, то пропадая, то вспыхивая, а дождь льет и льет ей вслед.
Он неподвижно стоял к ней лицом.
«Деревня, дождь, — думал Олег. — И эта простая девчонка, и я вдруг с ней, и нет ее уже, а я стою, как мальчик, посреди дороги. Мокну… Пропади она, слава и веселая жизнь, ничего не надо, только вот чувство такое, ночью посреди дороги. К парню своему побежала. И я не догоню. Благословляю даже. Дождь, а она бежит к нему. Дождь, ночь, редко так бывает…»
И он повернулся, пошел домой, не различая дороги, а Липа в это же время бежала к своему Лешке в бригаду, бежала от случая, бежала и плакала от счастья, что ее любят, плакала и любила Лешку, не могла дождаться, когда появится полевой стан и она вскочит в комнатушку и замрет перед Лешкой.
Лешка увидел ее мокрую, напуганную, кинулся к ней, уже думая о каком-то несчастье.
— Что с тобой? Что случилось?
Он вывел ее на воздух под навес и спросил еще раз:
— Что такое?
Она заплакала, приникая к его груди:
— У-у…
— Кто-нибудь напугал? Обидел?
— Не… нет.
— Скажи, что ли.
— Поцелуй меня… Скорей, скорей… Леш… — стала шептать она, целуясь. — Не оставляй меня одну. Мне надоело.
— Ой, бабы вы, бабы, — засмеялся Лешка.
IV
За неделю до последних съемок театр вызвал его телеграммой в приволжский город. Гастроли заканчивались, и Олегу надо было отыграть три спектакля. Съемки прекратились. Ему не очень-то хотелось лететь на спектакли: роли были не первые, и легко можно бы добиться замены. Он решил все-таки не хитрить. В театр его взяли недавно, больших ролей пока не давали, свободно отпускали в кино, и Олег подумывал бросить сцену и перейти в студию киноактера.
Кино помаленьку приносило ему известность, он попадал в интересные группы, а в это лето ему вообще необыкновенно везло: везде его любили, вечно завязывалась у него дружба с костюмерами, осветителями и гримерами, мигом оценили его особенную самостоятельность в работе и, главное, дорожили его искренностью и в жизни, и в роли.
Молоденький режиссер-вгиковец стал ему другом. В мае, когда они переезжали в деревню, режиссер пригласил Олега в свое купе и вдруг заговорил о своих муках, о том, как ему хочется сделать свой настоящий фильм.
— Олежка, друг! — обнимал его режиссер. — Ни с чем не посчитаюсь! Надо, надо сделать! Ты верно тогда сказал: Юля не чувствует главного. А ведь без героини фильма не будет.
Олег тоже полюбил его, мягкого, строгого к себе, нравилась ему манера режиссера — работать не спеша, бережно храня в душе свои соображения о жизни и выражая их в каждом кадре. Юля, на которую он жаловался, была миловидна и талантлива, но не умела думать и плохо схватывала что-то высшее, уже найденное режиссером. Она была прекрасна, пока молчала. Но в трудных эпизодах или даже на встрече со зрителями она казалась бездарной. Светловолосая, слегка высокомерная перед публикой, она на последней встрече просто опозорила группу. «Мы очень волнуемся перед встречей с вами, нашими зрителями, — слышал ее режиссер и рукой закрывал лицо, — это такая радость и такая ответственность. Мы только что снимали трудные эпизоды и очень устали. Нам нравится здесь, у вас такая природа, такие люди, и нам не хочется уезжать отсюда… Чтобы вы имели понятие о работе киноактера, я расскажу вам, например, о сегодняшней съемке. Мне нужно было залезть на лошадь…»
Было стыдно.
«Да-а, — грустно думал Олег, сидя рядом, — да-а, — думал он в самолете, несшем его на Волгу, в старый городок, — эти люди нас вознесли, и мы уже кажемся себе не от мира сего. Уже п о з в о л я е м себе. Как будто нечего нам рассказать им. Ах, интересно-то как, она с лошади падала, потом снова садилась и не попадала в стремя! Сволочи мы», — ругался он и долго не отходил от вчерашнего вечера, даже с актерами в театре встретился как-то холодно, без традиционных опять-таки актерских поцелуев.
Шли последние спектакли. Отыграв, он садился на трамвай и ехал на окраину, купался в полуночной Волге, глядел в тишине на косо и тесно толпящиеся домишки у берега, на заречные дальние поляны. «К отцу бы съездить», — думал он, возвращаясь пешком в гостиницу, и вспоминал Урал, артистическую славу отца, семейную любовь к Бажову. Он давно мечтал пожить месяц-два в полях, возле речки, почитать наконец вместо сценариев и пьес любимые книги, затеряться, слать оттуда письма, друзьям, и мечты его не сбывались из-за бесконечных соблазнительных предложений кинорежиссера. После училища он еще ни разу не получал отпуска.
В день отъезда он играл с подъемом. В антрактах, закурив, расставлял шахматы, справлялся о ночном рейсе «АН-10». В половине одиннадцатого разгримировался, переоделся и, попрощавшись с рабочими сцены, вышел через служебную дверь.
«А-а, — сказал он себе, вспомнив записку, полученную после первого действия. — Я и забыл».
Под тополем стояла симпатичная девушка. По тому, как она опустила сумочку, растерянно отвернулась, он понял, что это действительно она.
— Так это вы? — спросил он, подходя. — Это вы мне писали?
Он представил, как она писала, думала, с кем передать, подходила в антрактах к большому зеркалу в фойе, еще раз убеждалась, что все в ней хорошо, она понравится. И потом ждала здесь.
— Нет, подруга, — сказала она.
— А где же она?
— Ушла.
— А вас как зовут?
— Ира.
— Тоже Ира?
— Тоже.
— Может, эта подруга вы и есть?
— Может.
«Какая ерунда», — подумал он.
— Ну пойдемте, — сказал он, сам не зная, что с ней теперь делать.
Случай иногда сводил его с женщинами, и едва они узнавали его, едва привыкали, сразу же подстраивались под его вкусы, уже начинали любить — воистину или притворно? — то, что любил он, иногда проникаться его ощущением, мечтать, грустить, хотеть уже чего-то большего.
— Мне на аэродром, — сказал Олег.
Она пошла вперед, медленно переставляя ноги, как бы показывая себя, желая понравиться. До автобуса они шли молча.
Он не привык, подобно другим, использовать положение киноактера в любовных целях. Знакомясь, он, если его не узнавали, представлялся то учителем, то инженером, как бы проверяя тем самым, чего же он стоит без имени. Девушка была из Москвы. Он молчал, пора было прощаться с ней, оставить и не оскорбить, потому что она, может, и не из тех, кто легко дает номер своего телефона.
— Ну вот, — сказала она, осмелев. — Кажется, столько не виделись, а поговорить и не о чем.
Шутка ей удалась. Вовремя и подать ей руку. Он не спросил ее адрес в Москве, ничего не пообещал, и она поняла, застыла, немножко растерянная, и стало заметно, что она скромная, впечатлительная девчонка.
— Счастливо оставаться, — сказал Олег.
Через час он сидел в салоне самолета.
Прощаясь в окно с окраинами города, он еще раз вспомнил странную девочку и задумался о себе, о том, как будет жить дальше, и мало-помалу размечтался о той, которой еще нет, но могла быть, которая звала бы его в Москву, чтобы обнять на вокзале, в метро и в квартире.
С аэродрома в деревню он ехал в пустом заказном автобусе, посланном за партией призывников.
В деревне на площади стояло еще четыре автобуса; кое-где уже собиралась публика, играл баян и всхлипывали девчата.
Улицы оживились, как в воскресенье или в праздник. Среди ряженых, пьяных, галдящих и ахающих под гармонь легко отличать его и ее. Он будто безразличен, спокоен, она, уже натанцевавшись, наговорившись с ним в углу, идет наедине со своими мыслями, крепится, но чье-нибудь неосторожное слово или вид автобуса снова растревожат ее.
За магазином его поймала Шарониха.
— Зятек! — обрадовалась она и стала поперек, красная, намазанная сажей, в мужском френчике. — А мы тут тебя вспоминаем. Где зять, где зять? — Она подхватила его под руку и потащила в ограду соседского дома. — Пропили твою ухажерку, проездил. Замуж отдали. Четвертый день гуляем, за меня люди корову доят.
— Какую ухажерку? — спросил Олег.
— Хо-о! Миленький. С какой ты на крылечке топтался? Хе-хе, я сплю и все вижу. В деревне ни одно кино мимо меня не пройдет.
Они вошли — была как раз пляска, кто-то, высоко подняв четверть с вином, топал в середине и пел частушки, а вокруг него горячо подрагивали хмельные девчата.
— О-оо! — застонали в кругу, увидев Шарониху с Олегом. — Кто пришел, кто пришел! Здравствуйте, пожалуйте, садитесь!
— Начнем по новой!
— Ради такого случая — конечно!
За столом сидели Лешка и Липа. Она смутилась и не поздоровалась с Олегом.
— Я на вас обижена! — кричала Шарониха. — Почему я одна трезвая? Одна я еще не проздравляла молодых. Давай, — привалилась она к Олегу, — давай дернем. У нас есть секретный тост.
— Лешк, Лешк, — лез кто-то к жениху. — Служи там. Я по всей.
— Липка! — подмаргивала хитрая Шарониха. — Ты глянь, глянь, кого я затащила. У меня рука легкая. Вышла, а он навстречу. За тебя пьем. Ну хоть бы чокнулись, черти, поди, не чужие…
Липа покраснела и отвернулась.
— Теть, Марусь, — сказала она, — ты доболтаешься…
— А-а-а! — поперхнулась Шарониха. — Я не такая еще была. Рыбкой расстилалась. Чокайтесь.
— Правда, давайте чокнемся, — сказал ничего не понимавший Лешка. — Мы с вами не знакомы? Алексей! — протянул он руку Олегу. Постриженный, в серой, надетой уже в дорогу рубашке, он был в настроении, навеселе. — Это моя жена, — прижал он к себе Липу. — Познакомьтесь.
— Они по кинофильму друг друга знают, — сболтнула Шарониха. — Это мой зять.
— Те-еща! — прикрикнул Олег. — Ты прекрати.
— А я что? Я ничего. Я хочу всем угодить. Для меня все одинаковы.
Лешка обнял Липу, Шарониха не умолкала, запели песню, и в этом шуме проскакивали слова молодых, родственно и нежно склонившихся друг к другу:
— …а?
— Угу.
— Я тебе конвертов купила.
— Да у меня солдатское, бесплатное.
— С первой станции черкнешь.
— С первой станции рано.
— …Не надо, все видят.
— Пускай.
Они вылазят из-за стола и прикрываются занавеской в комнате. Слышен шепот.
Мужик наливает Олегу второй стакан, интересуется его жизнью.
— Я видел тебя… забыл, как кино называется. Ну, ты еще любишь там одну врачиху. У сарая вы стоите… Молодец, можешь передать.
— Леш, — шепчутся за занавеской.
— А…
— Может, мне на курсы какие пойти? Чтоб не так скучно. Чего ты городишь. Городишь — сама не знаешь чего.
— Я советуюсь.
— Смотри тут. Если что — тяжелое не подымай.
— А если…
— Ох, где мои семнадцать лет и грудь колоколом! — кричала Шарониха.
— Давай, отец, еще по одной, — попросил Олег.
— Давно бы так.
Хмелея, Олег вспомнил две встречи с Липой, загрустил, потом сидел, слушал и тихо благодарил жизнь за все: за шумную юность, не обделившую его друзьями, за институт, за ранние успехи, за ласковое понимание женщин, за ощущение своей необходимости малому и старому, за то, что его и в этой и в других деревнях принимали как своего. И за то еще, что не испортился он в той среде, где испортиться легче всего. Он разговаривал с мужиком, поглядывал на грустную перед расставанием Липу и ничего не просил душой, потому что все, все у него было сейчас.
— Поздравляю, Липа, — сказал он ей на крыльце.
— Спасибо.
— Нет, серьезно, вот так, от души поздравляю.
— Верю, верю, спасибо.
Если бы она даже позволила, он бы не поцеловал ее, если после Лешкиного отъезда опять свел бы их случай на темном крыльце, он бы ничего прежнего не позволил — верную жизнь он ценил выше мгновений.
А в комнате уже настраивалась пляска. Гармонист взял аккорд, рявкнул и отвернул голову набок, часто заперебирал пальцами.
Олег не успел больше прибавить, а хотелось сказать что-то много, и много хорошего мог он пожелать Липе.
Сбились, затопали, раскинули руки. Забелела в мужском Шарониха, — и-и-эх, мама моя родная, где мои семнадцать лет!
— Липка, давай с нами, давай, давай, не ломайся!
Ой да с ветерком пошла, да где она научилась так! Липка, Липка, Липка… Пуще, пуще, пуще! Ох, и попляшем мы с тобой, Лешенька, попляшем до следующего раза, до следующего раза ой как долго ждать!
— Арти-иста сюда, артиста!
— Попробовать, что ли?
— Мой миленочек неглуп, да за…
Частушки пошли! Неприличные! Но сегодня можно, сегодня все можно! Хватит стыдиться детей, уже сами не маленькие, в армию провожаем, пусть привыкают!
Гармонист вспотел, несут ему стаканчик, машет: не-е-екогда! Раз! Эх, раз, еще раз! Еще сорок раз по разу! Лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз!
— Еще-о-о, опа, опа, опа, носком, каблуком, с визгом, с треском — ну дают!
Гнутся половицы, еле дышат — «черт с имя», новые поставим, живы будем — наживем!
— Ку-у-ум!
Раз!
Раз, раз, еще раз!
Еще раз!
И еще!
Ну!
Ах, еще, и еще, и еще и… еще же, и — все! Ух!
Ну, а теперь по последней — и пора.
1963