Я заметил, Клаудиа старается не смотреть в ту сторону, где на уже успевшем покраснеть снегу лежал Семен. Похоже, я сразил его наповал. Меня почему-то обрадовал этот факт.
– Фрейлейн угостит чаем? – с издевкой спросил Людвиг и подтолкнул Клаудию к крыльцу. – У нас с герром Хоффманом есть полчасика.
Она поднялась по ступенькам, раздеваясь на ходу, так же молча налила в чайник воды и поставила на плиту. Людвиг наблюдал за ней со злорадством. Она уже была его добычей, и он мог себе позволить поиграть с ней.
– Фрейлейн отпустили домой? Какой добрый начальник у прекрасной фрейлейн. Только он почему-то забыл предупредить ее о том, как опасно прятать у себя дома евреев.
Клаудиа гремела чайной посудой, стоя к нам спиной. Мне казалось, она плачет.
Внезапно она обернулась. В ее руках была граната…
Меня допрашивал шеф секретной службы из Ростова. Я рассказал про Семена то же самое, что, уверен, рассказал и Бах, который не знал, что Семен прожил в доме несколько дней. Людвига похоронили с почестями. Клаудию закопали в каком-то рве вместе с расстрелянными преступниками. Лорхен бесследно исчезла. Я переселился в другой дом, в котором жили муж с женой, оба довольно преклонных лет. Я с ними почти не общался.
Мы проигрывали Сталинград. Партизаны обнаглели, и ночами в городе стало очень опасно. Возле каждого дома, где жили немецкие офицеры, круглосуточно нес службу патруль.
Я часто думал о Лорхен. Почему-то я был уверен, что она жива. Теперь я твердо знал, что она, как и Клаудиа, вела двойную игру. Но, вспоминая ее ласки в постели, – мы провели с ней восемь ночей, не считая той, в заснеженной степи, – я приходил к выводу, что она меня по-настоящему любила. Я хотел ее увидеть, хотя порой на меня накатывала такая злость, что я скрипел зубами: еще ни одна женщина мной так не играла. Лорхен к тому же была русской, а мы привыкли считать славян низшей расой. Тем более русских, позволивших евреям и коммунистам сделать с ними то, что они сделали.
Дел было по горло. Домой я приходил только спать. Приятели, я знал, развлекаются по-прежнему с девушками – меня не раз приглашали в подобные веселые компании. Мне почему-то не хотелось. Возможно, сказывались усталость и напряжение последних недель.
Как-то ночью я услышал слабый стук в окно моей спальни. Оно выходило в сад, и поначалу я решил, что это стукнула ветка дерева, – дул сильный западный ветер, снова принесший оттепель. Стук повторился. Я понял, это не ветка, и, вскочив с постели, подошел к окну. Сердце бешено колотилось.
Это была Лорхен. Я дернул на себя створки окна, протянул руки и втащил ее в комнату.
Она быстро прижалась ко мне всем телом. От ее волос пахло фиалками. Всему виной была эта совсем весенняя оттепель.
Лорхен в мгновение ока разделась и очутилась под одеялом. Я слышал, как Бах подошел к двери и спросил, все ли у меня в порядке: он слышал стук.
– Это ветер, – ответил я, прижимая к себе Лорхен. – Рама раскрылась, но я запер. Все в порядке, Бах.
Мы молча слушали его удаляющиеся шаги.
– Кругом патрули. Как тебе удалось…
Вместо ответа она поцеловала меня. Нас обоих захлестнуло волной и куда-то понесло. Она пришла в себя первая. Прошептала:
– Они убьют меня, если узнают.
– Кто? – не понял я.
– Наши. Они ненавидят тех, кто спит с немцами просто так.
– Но как тебе удалось проникнуть в город? Мне кажется, и птица не пролетит без нашего ведома.
– Я из него никуда и не уходила.
– Не может быть. Мы обыскали каждый дом.
– «Мы обыскали», – с издевкой повторила она. – «Мы» – это непобедимая армия арийцев, из которой дикие нецивилизованные русские под Сталинградом сделали котлеты?
Во мне вдруг поднялась такая ярость и ненависть к девушке, с которой я всего несколько минут назад занимался любовью. Не помню, как я очутился на ней верхом. Руки сами потянулись к ее горлу.
Я пришел в себя, когда услышал ее хрип.
– Прости. – Я взял в ладони ее лицо. – Черт бы побрал эту войну.
Я лег и повернулся к ней спиной. Я очень любил Лорхен. И в то же время люто ненавидел.
– Если бы не война, мы бы не встретились, – снова сказала она. – Как меня угораздило влюбиться в немца?
– Вы с сестрой использовали меня в своих целях, – сказал я, чувствуя новый прилив ярости. – Вы…
– Она мне не сестра, – сказала Лорхен. – Я познакомилась с ней, когда немцы заняли город. Она жила раньше в Ростове, преподавала в университете немецкий. Я осталась на оккупированной территории только потому, что не хотела бросать дом, в котором родилась и умерла моя мама.
– У тебя больше никого нет? – спросил я.
– Отец пропал без вести под Москвой. Брат погиб недавно под Сталинградом.
Она говорила спокойно, без злобы. Я повернулся к ней.
– Иди сюда, моя девочка. Теперь у тебя есть я.
Эти слова вырвались сами собой. Да, я был влюблен в Лорхен, но не мог ее защитить. Машина войны, запущенная на полные обороты, способна переломать кости не только побежденным, но и победителям тоже.
Она ушла до рассвета. И не сказала – куда. Я не мог остановить ее. Она сказала, перелезая с моей помощью через подоконник:
– Я не могу без тебя. Обязательно увидимся.
Я ждал ее на следующую ночь, прислушиваясь к каждому шороху.
В эти бессонные ночи, полные шорохов, мышиного писка и воя ветра за окном, я вдруг понял, что меня совершенно не волнует тот факт, что наша армия терпит поражение за поражением. Хотя вру, на самом деле он волновал меня – я не хотел расставаться с Лорхен.
Как это обычно случается, я проспал ее появление. Проснулся уже когда стук в окно стал таким отчетливым, что его нельзя было спутать ни с каким другим звуком.
Она стояла в палисаднике. Простоволосая и в легком платье. На ее руках были ссадины и синяки.
– Я убежала. Они посадили меня в чулан. Они все знают.
– Кто? – не понял я.
– Наши, – тихо сказала она. – Вилен говорит, что немецких овчарок нужно вешать. Они собирались повесить меня утром.
– Мы сами их повесим. Ты только скажи: где они?
– Этого я сделать не могу… Она расплакалась на моей груди.
Мы проговорили до рассвета, обсуждая всевозможные варианты ее спасения. Ни один из них не годился. Наконец я сказал:
– Останешься у меня. Запру тебя в спальне. Я всегда ее запираю: там у меня сейф.
И не стал слушать ее возражений.
В тот день город бомбила русская авиация. Мы сидели в подвале штаба, переоборудованном под бомбоубежище. Я беспокоился за Лорхен.
Когда я вернулся домой, она спала, свернувшись калачиком под одеялом. Светлые локоны разметались по подушке.
Мы пили в постели белое вино из того же подвала, доставшегося нам в наследство от чудака-русского – я принес его в двухлитровой банке. Вино оказалось очень крепким, и мы быстро захмелели. Лорхен беззаботно смеялась. От ее улыбки я сходил с ума.
– Знаешь, с чего началась моя любовь к тебе? Ты напомнил мне одного русского киноактера.
– Не хочу быть ничьим отражением.
– Не обижайся. – Она взяла мою руку, поднесла к губам и поцеловала. Потом еще и еще. – Пусть ты немец, враг, а я все равно люблю тебя. – Она помолчала. – Как ты думаешь, теперь русские всегда будут ненавидеть немцев?
– Может, и не всегда, но очень долго, – ответил я. – Мне очень жаль…
Я не закончил фразы. Я еще не знал, чего конкретно мне жаль, – просто вдруг нахлынуло сожаление о том, что тот небольшой отрезок жизни, который я прожил, я прожил не так, как надо.
– Мне тоже, – эхом откликнулась Лорхен. И добавила: – Ведь у меня будет… – Она моментально поправилась: – Я беременна…
Я медленно поднес ее руку к губам. Я видел эту картину со стороны. Я поставил бы под ней подпись: «Без надежды»…
Мы выпили все вино. За окном повалил крупный снег. Мне это напомнило детство, рождественские праздники. Я сказал:
– Ты – моя жена. Другой у меня не будет никогда. На следующий день меня встретил у порога встревоженный Бах.
– Герр Хоффман, к вам в спальню кто-то влез, – сказал он шепотом. – Я видел следы в палисаднике. Я хотел взломать дверь, но не осмелился. Я доложил обо всем герру Шубарту. Он ждет нас в столовой.
Я кинулся туда.
Эрих Шубарт, мой заместитель, толстый флегматичный австриец с лицом вечно чем-то недовольного ребенка, пил чай.
– В чем дело?! – от волнения я сорвался на визг.
– Мы обследовали палисадник. Следы ведут в переулок, где уже протоптали тропинку. Собаки…
– Черт побери, вы были в моей спальне?!
– Герр Хоффман, позвольте закончить. Собаки взяли след…
Оттолкнув денщика, я направился в спальню. Казалось, минула целая вечность, прежде чем мне удалось вставить ключ в замок. В спальне было холодно, я обратил внимание, что окно приоткрыто.
– Лорхен, – тихо окликнул я. Мне никто не ответил.
Я схватил с тумбочки фонарь. Постель была скомкана, словно на ней боролись. На тумбочке стояла нетронутся еда – завтрак и обед Лорхен, лежала плитка шоколада. Я услышал шаги. Бах нес керосиновую лампу, за ним шел Шубарт. Последнее время в городе почти всегда не было света.
– Сейф цел, – констатировал он, довольно потирая руки. – Я так и знал. А вообще, в дальнейшем советую вам держать все бумаги…
– Катись к черту со своими советами! – рявкнул я и заглянул под кровать. Я плохо понимал, что делаю: ведь если бы Лорхен оказалась там…
– Собаки взяли след, – невозмутимо продолжал Шубарт. – Он привел к дому номер пять по улице… – Он справился в своем блокноте. – По улице Базарной. Дом был пуст, дверь не заперта. В чулане мы обнаружили труп молодой женщины. Она висела с кляпом во рту. К груди прикреплена картонка с надписью, как это обычно делают партизаны.
Я сел на кровать, обхватив голову руками. Шубарт продолжал свой бесстрастный рассказ. Я слышал, как Бах закрыл окно и запер рамы.
– …Они наверняка где-то в городе, – бубнил над моим ухом Шубарт. – Я отдал приказ оцепить Базарную и прилегающие к ней улицы. Жители соседних домов клянутся, что ничего не видели и не слышали. Они, разумеется, врут, и с ними уже работает герр…