К середине 1880‐х годов финансовые трудности Клода Моне остались в далеком прошлом, как и у большинства его соратников.
Они это сделали! Они были полноценными работающими художниками, делающими все по‐своему.
Однако то, что их профессиональные дела пошли в гору, не значило, что и во всем остальном у них был порядок. По мере постепенного роста популярности импрессионизма некогда сплоченная группа начала распадаться. Моне, имея достаточно денег и хорошее положение в мире искусства, начал постепенно дистанцироваться от своих приятелей‐импрессионистов и развивать свой собственный стиль и темы, которые сводились к созданию серий полотен с изображением одной и той же сцены в разное время дня и при разных погодных условиях. Перед пятой выставкой Анонимного общества в 1880 году Моне шокировал всех своим отказом принимать участие и решением подать работы в… Парижский салон. Он прямо и открыто заявил о своем решении, нарушив основополагающее правило своего собственного общества, и никогда не оглядывался назад – чему могло поспособствовать то, что одна из его работ была принята для выставки в Салоне! Каково это: уйти по своей воле, чтобы потом победоносно вернуться и пройтись перед критиками, которые когда‐то вас отвергли? Решение, однако, имело и негативные последствия: другие импрессионисты были раздосадованы, и их дружеские отношения с Моне были либо испорчены, либо прекращены.
В течение следующих двадцати лет Клод Моне стал настолько признанным и известным, что газета Le Temps опубликовала его автобиографию – «Claude Monet par lui‐même» (примерно переводится как «Клод Моне сам о себе») – историю его художественного развития, изданную за двадцать шесть полных лет до его смерти. В этой статье Моне изящно подтвердил слухи о своем бунтарском пути, вспомнив спор, который он, по собственному заявлению, вел с отцом перед переездом в Париж:
«Я прямо заявил отцу, что собираюсь стать художником и переезжаю в Париж, чтобы учиться.
“Ты не получишь от меня ни гроша!” —
“Обойдусь”».
Несомненно, Моне драматизировал беспокойство отца, бедность и отказы Салона ради красоты повествования, чтобы его дальнейший успех казался более грандиозным.
В конце статьи он гордится: «Сегодня каждый желает познакомиться с нами».
Стесненный взор: катаракта Клода Моне
В популярном фильме 1995 года «Бестолковые» главная героиня по имени Шер (Алисия Сильверстоун в ее прорывной роли) комментирует внешность своей одноклассницы, беседуя с подругой Тай. «По‐твоему, она симпатичная?» – спрашивает Тай. «Нет, прямо как у Моне, – бормочет Шер. – Как картина, понимаешь? Издалека – нормально, но если подойти поближе – какой‐то древний бардак».
Несмотря на все мои познания в истории искусств, я не могу найти более подходящих слов, чтобы описать Моне после 1900 года. Рассмотрим, например, знаменитый японский мостик, который более четверти века вдохновлял художника на творчество, являясь центральным элементом его сада в Живерни. На ранних изображениях этого мостика мы видим яркие цвета, тщательное внимание к светотени и короткие прерывистые мазки. Но вот более позднее изображение того же места, «Японский мостик» 1918 года (Музей Мармоттан‐Моне, Париж), – это шокирующе-пестрая смесь из красных, желтых и пурпурных оттенков, чередующихся с ярко‐зелеными и нежно‐голубыми. Сам мост – едва различимую красную арку – можно увидеть, только если очень сильно прищуриться. Мало у кого повернется язык назвать это пейзажем и уж тем более садом.
В чем причина такой смены стиля? Вероятнее всего, в ухудшении зрения. В 1905 году незадолго до своего шестьдесят пятого дня рождения художник начал жаловаться на проблемы с различением цветов: ему буквально стало сложнее видеть синий и зеленый. Моне приспособился и взамен обратился к цветам, которые мог различать четче: желтому, красному, коричневому и фиолетовому. Что же за проблема настигла глаза Клода? Прогрессирующая катаракта, которая будет развиваться в течение следующих двадцати лет. В конечном счете безвыходная ситуация заставила художника пройти корректирующую операцию (но, как ни странно, только на правый глаз).
После лечения правый глаз Моне частично обрел былую ясность восприятия, так что он снова мог различать синий и зеленый, а вот левый глаз, который художник отказался лечить, продолжил слепнуть. Линзы помогали, но лишь отчасти, и к тому же Моне считал «достаточно жуткими» порождаемые линзами искажения размеров, форм и даже цветов предметов. Эти искажения, кстати, объясняют увеличение размеров мазков – в глазах художника они выглядели меньше. Чтобы утешить себя и не разочароваться, Клод был вынужден работать быстрее, чем, вероятнее всего, и обусловлена сумбурность его поздних картин. Широкие и неаккуратные мазки были всего лишь побочным эффектом.
И что же в итоге поменялось? Как импрессионизму удалось пройти эту дорогу от ненависти до всеобщей любви и как Моне стал иконой, перед которой многие преклоняются в наши дни? Конечно, свою роль сыграло время – в течение этих двадцати лет работы Моне попадались на глаза все большему числу людей, многие из которых изъявляли желание приобрести эти, ставшие модными, картины с японскими мостиками, мрачными помещениями соборов и (куда же без них!) кувшинками, плавающими в тихих прудах. Но что именно выделяло эти и другие подобные полотна из миллиардов других красивых картин, написанных за всю историю человечества?
По моему мнению, бессмертное наследие импрессионистов сводится к двум вещам. И первая – это их приверженность своему времени и поиску интересных сюжетов в мире, который мы видим и по сей день: ужин на траве в пригороде, тускло освещенная городская улица, тесный ресторанчик.
Импрессионизм так затягивает потому, что мы видим в нем нашу собственную жизнь, словно это мы сами отдыхаем с бокалом вина в компании друзей.
На этих картинах изображены мы – современные люди в современном мире.
Во‐вторых,
импрессионисты – впервые в истории искусства – посмотрели субъективно на вещи, которые до этого казались сугубо объективными: свет, цвет, тень.
Прекрасной иллюстрацией этого может послужить известная пара холстов, написанных Моне и Ренуаром на пленэре: художники сидели буквально плечом к плечу и рисовали La Grenouillère – лягушатник, популярное место для водных прогулок на Сене за пределами Парижа. Их пейзажи просто безумно отличаются. Сцена Моне состоит из мутных зеленого, коричневого и синего цветов; у Ренуара – переливается светлыми пастельными тонами. Ренуар уделяет больше внимания деталям, прорисовывая все вплоть до ленты на шляпе женщины; вариация Моне больше походит на впечатление (ну, вы поняли). И это нормально, что полотна двух художников отличаются. Более того – в этом весь смысл. Уникальный личный взгляд на мир ценился как никогда раньше. Именно эти две особенности помогли импрессионистам открыть новые горизонты и изменить ход истории искусств.
И да, я согласна с тем, что изображения этих картин прекрасно смотрятся на галстуках и визитках – и это вовсе не плохо! Только давайте не будем забывать о стоящем за этой красотой бунте, который все же имеет первостепенное значение.
2Тайные краски: связь между ЦРУ и абстрактными экспрессионистами
В настоящее время существует огромная система популяризации искусства, и возникает вопрос: кто ее контролирует и с какой целью?
Чтобы обеспечить открытость, нам нужно было держать все в секрете.
Давайте признаем: в мире существует множество теорий заговоров.
Почти каждая значительная загадка или вопрос порождают несколько мутных альтернативных объяснений, приплетающих все и вся: от Большого Брата до иллюминатов и масонов. В Кеннеди стреляли несколько человек! Программы «Аполлон‐11» не существовало, а сцена высадки на Луну была отснята в павильонах Голливуда! Правительство скрывает существование инопланетян! Даже мир искусства не является исключением. Как вам такая идея: «Мона Лиза», которая находится в Лувре, на самом деле – подделка (подробнее в главе 5)? Или такая: немецкий художник эпохи Возрождения Альбрехт Дюрер зашифровывал в своих работах тайные послания и добавлял в краски отравляющие вещества, чтобы избавиться от неприятелей. Или что, например,
Центральное разведывательное управление (ЦРУ) США выделяло деньги на искусство, а именно – на работы художников‐революционеров, таких как Джексон Поллок (1912–1956) и Марк Ротко (1903–1970), чтобы противостоять СССР в холодной войне.
Дурдом, согласитесь?
Вот только последнее утверждение – это вовсе не теория заговора. Это реальная история пропаганды времен холодной войны, тайн ЦРУ, лжи… и изобразительного искусства. Вот это поворот!
Не существует более яркого примера американского «крутого мужика» ранних пятидесятых, чем Джексон Поллок. Он был бесцеремонным – как в общении, так и в жизни: крепкий, вечно пьяный любитель быстрой езды (которая в дальнейшем и станет причиной его гибели). Его известные на весь мир работы, такие как «Лавандовый туман: Номер 1», 1950 (Национальная галерея искусства, Вашингтон), созданные путем разбрызгивания красок на большие неровные, разложенные по мастерской холсты, были выполнены со странной смесью энергии и точности, словно он танцевал на них и вокруг них, размахивая кистью или мастихином и непременно держа в зубах сигарету. Джексон Поллок был воплощением самой Америки – грубый, самодостаточный, непобедимый.
По крайней мере, такое впечатление складывалось у миллионов людей, читающих в августе 1949 года неожиданную статью о Джексоне Поллоке в журнале Life. Называлась она – на секундочку! – «Действительно ли он величайший из живущих художников США?». До конца сороковых Поллок был малоизвестен и в тот период как раз добивался больших успехов; но в то же время это был ранимый человек, пытавшийся скрыть свою слабость от окружающих за каменной маской и многочисленными грехами.
Он был культурным ориентиром, но не слишком устойчивым.
Живопись действия Джексона Поллока и насмешка «Да так даже мой ребенок умеет!»
Многие далекие от мира изобразительного искусства люди, впервые видя картины Джексона Поллока, удивленно и пренебрежительно заявляют: «Да так даже мой ребенок умеет!» И действительно, этот американский абстрактный импрессионист, которого даже прозвали «действующий Джексон» – по названию используемой им техники «живопись действия», – создавал работы, которые кажутся до смешного простыми в исполнении. Недавно, правда, историки искусств, объединившиеся для изучения живописи Поллока с учеными – конкретно: математиками и физиками, – были поражены своими открытиями: они обнаружили множество фракталов – базовых геометрических узоров и фигур, наблюдаемых в природе, – и чёткое следование сложным законам гидроаэродинамики. Несмотря на то что сам Поллок не был ученым, он подсознательно использовал чисто научные принципы для создания достаточно сложных по структуре и стилю картин, каждая из которых уникальна, словно отпечаток пальца. Так что нет, ваша пятилетняя дочка не может сделать так же, как бы она ни старалась (а вот организовать бардак в процессе – с легкостью).
Поллок служит отличным олицетворением Соединенных Штатов сразу после Второй мировой войны. Как подробно описывает автор Аннабелл Шарк в своем эссе «Музей современного искусства, бомба и абстрактные экспрессионисты», Соединенные Штаты хоть и оказались на пике после своих побед на войне, не были так всесильны, как могло показаться:
«Америка этой эпохи предстает перед нами трепещущей победительницей – властительницей мира: бесконечно богатеющей с каждым днем, заносчивой, пьяной от могущества… и в то же время дрожащей в страхе лишиться своей власти».
Америка, если можно так выразиться, казалась героически жесткой, немного резкой на поворотах и определенно непобедимой; однако стоило копнуть поглубже, и становилась ясна сокрушительная неуверенность в себе.
Мне это напоминает одного скандального художника с непростой судьбой.
Но связь между Джексоном Поллоком и послевоенной Америкой на самом деле еще крепче, так как его картинам – без его ведома – было суждено стать символом попыток Америки укрепить свое шаткое мировое господство.
Сказать, что во времена холодной войны между востоком и западом существовало напряжение, – это ничего не сказать. Это была всеобщая война идеологий; соперничество, направленное на провозглашение лучшей экономической и государственной системы. Официально, конечно, война не объявлялась и страны не нападали друг на друга в привычном смысле – с окопами и танками, – но обе стороны стремились утвердить превосходство своей формы правления: «Капитализм – вот ответ!» – заявляли Соединенные Штаты. «Только коммунизм», – отвечал Союз Советских Социалистических Республик.
Президент Дуайт Дэвид Эйзенхауэр определил цели Америки в холодной войне вскоре после вступления в должность в 1953 году:
«Мы не преследуем цели захватить территории или установить насильственное господство. Наша цель намного тоньше и глобальнее. Мы стремимся захватить мир невоенными средствами, показать всем истину. А истина в том, что Америка считает… что каждый в этом мире должен иметь возможности для самореализации».
Это, конечно, здорово, господин президент, но как вы собирались продемонстрировать превосходство Америки без бряцанья оружием и кровопролития? И ответ – психологическая война, которую он охарактеризовал как «борьбу за разум и волю людей».
Психологическая война тесно связана с культурой —
и под культурой я подразумеваю искусство и систему гуманитарных наук, сложившуюся в обществе, а не только обычаи и традиции определенной группы людей. Если подумать, культура (особенно массовая) – это неслабый мотиватор. Окружающие нас фильмы, театральные постановки и книги оказывают влияние на все, начиная с моды и заканчивая психологией и научной мыслью. Хотя больше всего культура определяет то, как мы расходуем деньги. Поп‐песня, прозвучавшая в рекламе авто, мгновенно врывается в чарты, потому что ее теперь слушает буквально каждый; линейка обуви, которую Рианна упоминает в Инстаграме, разлетается в течение одной минуты (говоря о моих знакомых: великолепный комбинезон Фиби Уолтер‐Бридж из второго сезона сериала «Дрянь» 2019 года принес немало кровно заработанных). Такие культурно обусловленные покупки были обычным явлением и в конце 1940‐х годов, даже несмотря на то, что технологический охват был не таким широким, как сегодня. Кинозвезды, радиоведущие и иконы моды диктовали правила наряду с учреждениями культуры, такими как музеи. Так что не так уж и удивительно, что правительство Штатов вскоре включило изобразительное искусство – веками тесно связанное с культурой и тратами высшей прослойки общества – в свои планы по завоеванию мирового господства.
Когда в сентябре 1947 года президент США Гарри Трумэн основал ЦРУ, одному из его подразделений, известному как Отдел средств пропаганды, было поручено сформировать правильное мировоззрение у умнейших людей мира. Это было нелегко, особенно если учесть тот факт, что многие влиятельные писатели, критики, художники, музыканты и философы – как в Америке, так и в Европе – находили определенные постулаты коммунизма (его эгалитарную основу) достаточно привлекательными. А так как многие из этих людей эмигрировали в Соединенные Штаты в преддверии Второй мировой войны, интеллигенция беспокоилась, что они – о ужас! – притащат свой коммунизм с собой!
Изначально Отдел средств пропаганды сосредоточил усилия на печатной прессе. Подразделение имело достаточно широкий охват, курируя более восьмисот газет и журналов по всему миру, и его целью, по словам автора книги «ЦРУ и мир искусств. Культурный фронт холодной войны» Сондерс Фрэнсис Стонор, было «переориентировать западноевропейскую интеллигенцию с давнего увлечения марксизмом и коммунизмом в сторону принятия «американского пути». Однако одними словами бороться с влиянием «красных» было невозможно, а значит, привлечение других видов воздействия – литературы, музыки, театра и изобразительного искусства – было не за горами.
Как может искусство – тем более абстрактное – служить оружием в войне идеологий?
Этот вопрос возник в моей голове, как только я впервые узнала о том, что Отдел средств пропаганды включил изобразительное искусство в свою программу. Толк может быть от агитационного плаката или листовки – это я понимаю, – но не от обычной картины маслом! Как оказалось, несмотря на то что исполнить данную программу было достаточно сложно, в ее основе лежала предельно простая идея. В Советском Союзе все, что делал художник – от выбора тем до техник изображения, – диктовалось социалистическим реализмом: следовало изображать торжество социалистического образа жизни в предельно реалистичной манере. Художники из Соединенных Штатов, напротив, не были связаны идеологией и давлением сверху, а значит, могли изображать что угодно (или вообще ничего!) в какой угодно манере. Это и была та самая особенность, которая делала Америку великой.
Перед Отделом средств пропаганды был яркий пример (и предостережение) в лице Госдепартамента США. Немного ранее – в 1946 году – Госдеп организовал масштабную выставку, чтобы открыто продемонстрировать культурное превосходство Соединенных Штатов. «Продвижение американского искусства» было проспонсировано Госдепартаментом на сумму $49.000; деньги были потрачены на приобретение семидесяти девяти картин известных художников того времени: Джорджии О’Кифф, Ромаре Бирдена, Марсдена Хартли, Артура Доува, Джейкоба Лоуренса и многих других. Талант был не единственным критерием отбора художников; еще одним важным пунктом было разнообразие – важный аспект американского превосходства. После премьеры в нью‐йоркском Метрополитен‐музее выставка была разделена пополам и отправлена в разные стороны света: часть – в Восточную Европу, где картины должны были побывать во Франции, Чехословакии, Польше и Венгрии; вторая половина отбыла в Латинскую Америку и на Карибские острова, а именно – на Кубу, Гаити и в Венесуэлу. Эти страны были выбраны для демонстрации «Продвижения американского искусства» потому, что они соблюдали шаткий нейтралитет между демократией и коммунизмом, и подобное искусство – инновационное и свободное – должно было плавно подтолкнуть их на американский путь. Эти картины должны были спасти мир!
Вот только выставка обернулась полным провалом, прежде чем покинула Соединенные Штаты. Американцы, посещавшие мероприятие в Нью‐Йорке, поноси́ли его как могли, потому что выставленные там произведения – хоть и не полностью абстрактные – были насквозь современными: яркие, экспрессивные, грубоватые, созданные почти (в смысле вообще) без оглядки на традиционную живопись.
Это были картины о жизни того времени – о городах, вечном шуме, цветных сообществах и социальных переменах, – и это было не очень красиво. Простые люди такое терпеть не могли,
как, впрочем, и многие политики, от которых зависел успех (или провал) выставки. После мероприятия госсекретарь Соединенных Штатов Джордж Маршалл получил гневное письмо от председателя Комитета по ассигнованиям Палаты представителей: «Эти картины – насмешка над искусством. Они были отобраны людьми, которые однозначно хотели 1) выставить Соединенные Штаты в глупом свете перед другими государствами и 2) укрепить недоброжелательное отношение к Соединенным Штатам». Широко известно высказывание президента Трумэна в адрес «Отдыхающей циркачки» (1925, Музей изобразительного искусства Жюля Коллинза Смитта, Обернский университет, Оберн), картины японо‐американского художника Ясуо Куниёси, на которой изображена фигуристая артистка с каштановыми волосами в откровенной ночной рубашке и приспущенных чулках. Трумэн – как известно, не большой любитель искусства – усмехнулся и сказал: «Если это искусство, то я готтентот[5]».
Положение усугубилось еще больше, когда несколько членов конгресса предложили поподробнее покопаться в биографиях художников, выбранных для «Продвижения американского искусства». Из сорока семи художников восемнадцать были занесены в списки Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, а трое – вообще признаны коммунистами. Выставка, призванная дискредитировать коммунизм, вдруг была раскритикована как антиамериканская (ну что за ирония!), а планируемое международное турне сначала было сокращено, а потом и вовсе отменено. Госсекретарь Маршалл пошел дальше, публично поклявшись, что никогда впредь деньги налогоплательщиков не будут потрачены на современное искусство, а ни один подозреваемый в прокоммунистических взглядах художник не будет допущен на спонсируемые государством выставки. Как в 1976 году подытожила историк Джейн Де Харт Мэттьюз: «Восприятие авангардного искусства как антиамериканского теперь было признано официальной политикой». Финальным гвоздем в крышку гроба стало то, что Госдепартамент выставил попавшие в немилость картины на продажу за сущие копейки, лишь бы дистанцироваться от провальной выставки как можно дальше. Подобным культурным превосходством было стыдно кичиться даже перед американцами, не говоря уже об остальном мире.
Однако не все было так плохо: общественным организациям и музеям, особенно при колледжах и университетах, выпала уникальная возможность пополнить свои коллекции картинами с «Продвижения американского искусства» буквально за пять процентов от цены. Университету штата Оклахома, например, досталась работа Джорджии О’Кифф примерно за $50 – небывалая сумма!
Агенты ЦРУ, работающие в Отделе средств пропаганды, видели главную причину провала «Продвижения…» не в художественном уровне и тематике самих картин. Виновата была скорее публичность, из‐за которой выставка прямо‐таки напрашивалась на критику со стороны консерваторов (Том Брейден, будущий ведущий CNN и бывший глава отдела международных организаций ЦРУ, высмеивал это американское мещанство: «Вечно приходится сражаться с невеждами или – как бы помягче выразиться – людьми, которые ничего не понимают»). Идея использования искусства в качестве оружия во благо нации была слишком прекрасна, чтобы от нее отказываться, однако требовался более тонкий подход… возможно, тайный. И хотя многие работы с выставки Госдепартамента были хороши по сегодняшним стандартам (некоторые – даже великолепны!), постоянное продвижение одних и тех же работ и художников было прямой дорогой к еще одному провалу. Для своей засекреченной культурной кампании ЦРУ нужно было найти и поддержать какую‐нибудь новую группу поистине уникальных, поистине американских художников.
В конце сороковых годов в Нью‐Йорке появилась группа художников со схожим видением, которая начала баламутить воду в кругах поклонников искусств. Это были абстрактные экспрессионисты.
Как подчеркивал Виллем де Кунинг, сама группа не поддерживала этого названия; его использовали критики, чтобы описывать их работы: абстрактные (да, там было не очень много конкретных образов) и экспрессивные (да, писали они действительно очень энергично). И хотя самим художникам не нравилось причислять себя к одной группе – «Давать себе название – подобно катастрофе», – отмечал де Кунинг, – их объединял интерес к нерепрезентативному искусству и экспериментам (и иногда немного левые политические взгляды).
Работы абстрактных импрессионистов почти сразу оказались в центре внимания как нечто новое и по‐настоящему американское. Фредерик Таубес (1900–1981) – художник и автор статей для Британской энциклопедии – восхвалял только что возникшее направление в энциклопедии издания 1946 года, называя его «независимым, самодостаточным, истинным выражением национальной воли, духа и характера…». Искусство США больше не является скопом европейских влияний – это больше не смесь переосмысленных в лучшую или худшую сторону иностранных «‐измов». Клемент Гринберг, критик и теоретик абстрактного экспрессионизма, еще сильнее связал это направление с Америкой, написав в 1948 году: «США, став центром притяжения производства и политической силы, наряду с этим стали главным центром западного искусства».
Не сказать, что абстрактные экспрессионисты часто слышали такую похвалу. Художник и критик Леон Голуб жаловался на отсутствие концепции и предмета в работах экспрессионистов в своей статье 1955 года, опубликованной в College Art Journal:
«Абстрактный экспрессионизм слишком расплывчат… В чем разница (и как ее можно охарактеризовать) между подсознательным импульсом, космосом или каракулей?»
Рудольф Абель: художник, фотограф и советский шпион в Бруклине времен холодной войны
В 1953 году скромный художник средних лет по имени Эмиль Роберт Голдфус снял художественную студию и комнату в общежитии недалеко от нынешнего Бедфорд‐Стайвесанта. Так как Голдфус был художником и фотографом, для него было обычным делом постоянно рыскать по городу в поисках натуры и вдохновения, так что его регулярные перемещения туда‐сюда по району не особо тревожили кого‐либо – и зря. На самом деле Эмиль Голдфус – это псевдоним Рудольфа Абеля (это имя, кстати, тоже псевдоним; при рождении его звали Уильям Август Фишер), уроженца Англии, посланного в Нью‐Йорк во времена холодной войны в качестве «крота» КГБ. Целых четыре года Абель выдавал себя за начинающего художника и тайно докладывал советскому правительству об американских антикоммунистических акциях вплоть до своего ареста ФБР в июне 1957 года, о котором The New York Post трубила как о «задержании самого важного шпиона, когда‐либо пойманного в Соединенных Штатах». Масштабная история шпионской деятельности и творчества Фишера/Абеля/Голдфуса получила кинематографическое воплощение в фильме Стивена Спилберга «Шпионский мост» 2015 года. Лента получила широкое признание, а актер Марк Райлэнс был удостоен премии «Оскар» за роль Абеля.
На первый взгляд абстрактные импрессионисты кажутся не слишком надежными (и даже странными) кандидатами на роль флагманов установления американского культурного превосходства. Примите во внимание тот факт, что работы, выставленные на «Продвижении американского искусства», не были полностью абстрактными – то есть вы все еще могли различить, что на картине «Гарлем» Джейкоба Лоуренса (1946, Музей изобразительного искусства Джулии Коллинз Смит, Обернский университет, Оберн) изображен Гарлем с его постройками и людьми, пускай в жизни они и не так похожи на красные, черные и белые геометрические фигуры. Даже притом, что предметы изображения на картинах были достаточно различимы, публика забросала выставку помидорами, превратив ее в фиаско.
Продвижение ультраавангардных работ абстрактных экспрессионистов – напомню вам, состоящих из брызг краски и больших мазков – может показаться безумным при таком раскладе.
По сравнению со своими коллегами с «Продвижения американского искусства» абстрактные экспрессионисты выглядели дикими и даже немного анархичными, а еще их работы не имели широкого признания за пределами узкого круга художников и исследователей (и даже среди них было немало скептиков, что понятно из приведенного выше критического высказывания Леона Голуба). Однако стоит помнить, какие цели преследовало ЦРУ: им требовалось искусство, являющееся отражением продвинутого мышления и продвинутой цивилизации, построенной на свободе самовыражения.
А абстрактный экспрессионизм действительно был искусством во имя искусства, искусством во имя эксперимента, искусством, создаваемым потому, что его можно было создавать, лишенным образовательной или воспитательной цели.
Представители этого направления значительно различались по своему творчеству и стилю, и это еще раз подчеркивало, что даже художники, которых описывают общим термином «абстрактный экспрессионизм», могут удивительно отличаться друг от друга. Вы ни за что не перепутаете Барнетта Ньюмана с Виллемом де Кунингом и всегда сможете отличить работы Ли Крансер от картин Марка Ротко. Вместе все эти черты выгодно выделяли экспрессионизм на фоне соцреализма – доминирующего в Советском Союзе художественного направления, – выставляя его ограниченным и формальным, а вот это могло действительно разозлить русских. В 1994 году бывший сотрудник ЦРУ Дональд Джеймисон признался в интервью Фрэнсис Стонор Саундерс:
«Мы поняли, что именно такое искусство… может выставить социалистический реализм еще более стилизованным, ограниченным и однообразным, чем он являлся. Москва в те времена жестко пресекала любые попытки неследования ее инструкциям. Так что нужно было просто четко и адекватно разъяснить, что все, что русские власти так жестко и старательно критиковали, так или иначе заслуживало поддержки».
ЦРУ держало работу с абстрактным экспрессионизмом в секрете с целью скрыть ее не только от Советского Союза, но и от самих художников. По словам Джеймисона, «большинство из них не очень уважало правительство и – в особенности – ЦРУ». Многие художники вообще признавали себя анархистами, в частности, Ньюман Барнетт, который был так захвачен идеями анархизма, что в 1968 году в предисловии к переизданию «Записок революционера» Петра Кропоткина (1899) подробно написал о влиянии анархо‐коммунистов на его жизнь и творчество. Другими словами, если бы вы сказали Клиффорду Стиллу или Элен Франкенталер, что хотите использовать их работы для продвижения государственной повестки, ответом, скорее всего, было бы твердое нет.
Решением ЦРУ было дистанцирование. Управление было отделено от выставок и художников двумя‐тремя (а иногда и бо́льшим числом) другими учреждениями так, чтобы проследить государственное финансирование было невозможно. Для этих целей ЦРУ привлекало фонды, группы художников и, что наиболее важно, музеи для организации специальных выставок, мероприятий и сбора коллекций. Деятельность осуществлялась через основанный в 1950 году Конгресс за свободу культуры (CCF) – художественное агентство, связь которого с ЦРУ оставалась в тайне вплоть до 1966 года. Поэтому выглядело так, что это какой‐то музей или частная компания выставляет и продвигает абстрактный экспрессионизм, но не правительство, ни за что! И никто ничего не заподозрил, даже сами художники. Особенно сами художники.
Тайны искусства: прав ли Дэн Браун? Музыка на Тайной вечере
С тех пор как Дэн Браун прославился своим нашумевшим романом «Код да Винчи» (2003, Doubleday Books), множество конспирологов обратило свое внимание на произведения живописи. Быть может, существуют и другие тайны, находящиеся буквально на поверхности великих картин? Некоторые с этим согласны, что заставляет их углубляться в поиски скрытых смыслов, заключенных в работах абсолютно разных художников: от Микеланджело до Ван Гога и Пикассо. Но «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи (1498, Санта‐Мария‐делле‐Грацие, Милан), возможно, содержит в себе самый настоящий код да Винчи. В 2007 году итальянский музыкант и компьютерный инженер Джованни Мария Пала опубликовал сорокасекундную композицию, которую он создал – внимание! – на основе положения человеческих рук и кусков хлеба, изображенных на покрытой трещинами фреске Леонардо. При воспроизведении она «звучит как реквием. Словно саундтрек, подчеркивающий “Страсти Христовы”». Я настроена скептически, однако, если да Винчи действительно так задумывал, я не удивлюсь. Леонардо известен как один из самых талантливых и любознательных людей в истории, который не только разрабатывал музыкальные инструменты и изучал физику передачи звука, но и занимался нотной грамотой и композицией, о чем свидетельствуют записи в нескольких его записных книжках. Если кто и мог создать вечное (хотя и достаточно хрупкое) произведение искусства и тайно поместить в него музыку, то это Леонардо (больше интересного об истории искусств и музыке в главе 10).
Большая роль в планах ЦРУ по завоеванию мирового культурного господства отводилась Музею современного искусства в Нью‐Йорке под руководством Нельсона Рокфеллера, политика, филантропа и будущего вице‐президента Соединенных Штатов при Джеральде Форде.
Рокфеллер вообще был очень тесно связан с нью‐йоркским музеем, так как его мать принимала участие в основании этого учреждения (Нельсон даже называл его «мамин музей»).
Помимо этого, он был знаком с миром разведки, так как выступал координатором по межамериканским делам в Латинской Америке во время Второй мировой войны (это была еще одна пропагандистская программа).
Для Конгресса за свободу культуры сотрудничество с Рокфеллером было очень выгодно. Он пользовался своим высоким положением президента попечительского совета нью‐йоркского музея, чтобы по поручению Конгресса организовывать некоторые из крупнейших и наиболее успешных выставок абстрактных экспрессионистов, в том числе знаменательную «Новую американскую живопись» 1958–1959 годов. Согласно пресс‐релизу от 11 марта 1958 года, выставка была «организована в ответ на многочисленные просьбы, поступившие в международный отдел музея». Такое заявление было призвано внушить людям мысль, что это иностранные государства желали увидеть «продвинутые течения американской живописи» (и ни в коем случае не то, что это все является тайной операцией ЦРУ). Под эгидой громкого названия нью‐йоркского Музея современного искусства «Новая американская живопись» путешествовала по Западной Европе в течение года, посетив практически все ее крупные города, включая Базель, Милан, Берлин, Брюссель, Париж и Лондон. Масштабное турне по странам, союзным Америке, отличавшее данную выставку от «Продвижения американского искусства», было стратегическим решением; это был способ укрепить связи с союзниками по холодной войне и впервые в истории продемонстрировать то самое культурное превосходство Соединенных Штатов.
Как, собственно, и на родине, за рубежом «Новую американскую живопись» принимали по‐разному. Лондонская The Times после показа картин экспрессионистов в Британской галерее Тейт объявила их «лучшими в своем роде… ярко демонстрирующими, почему Соединенные Штаты следует считать конкурентом, а возможно, и наследником Парижа – давней мировой столицы искусств». Зато, например, искусствовед Жорж Будай нашел картины поразительно угнетающими и непонятными, написав в Les Lettres françaises следующее:
«Откуда взялись эти пятна, напоминающие ночной кошмар? Что означают эти тревожные брызги? Что?»
Показ «Новой американской живописи» в Британской галерее Тейт может служить занимательной иллюстрацией того, как Конгресс за свободу культуры скрывал государственное финансирование. После открытия выставки в парижском Государственном музее современного искусства в январе 1959 года туда прибыли специалисты из галереи Тейт, и они были потрясены увиденным. Они изъявили желание увидеть эти картины на выставке в Лондоне, но связанные с этим затраты оказались слишком высоки для галереи. Представители уже смирились с тем, что «Новая американская живопись» пройдет мимо них, как вдруг – внимание! – американский миллионер и поклонник живописи Джулиус Флайшмен появляется словно из табакерки и оплачивает все расходы. Выставка, ко всеобщему счастью, едет в Лондон.
Приходит Фея‐крестная и финансирует крупную выставку в чужой стране просто из любви к искусству? Как великодушно! Сейчас, конечно, уже известно, как на самом деле обстояли дела: деньги для организации выставки в Соединенном Королевстве не принадлежали Флайшмену; они поступили через него от организации под названием Farfield Foundation, которая, в свою очередь, была секретным подразделением Конгресса за свободу культуры, замаскированным под благотворительный фонд. Руководство галереи ничего об этом не знало. Посетители ничего об этом не знали. А уж художники – и подавно. И осуществить это все было достаточно просто. Как позже рассказал Том Браден:
«Мы просто приходили к какому‐нибудь богатому и известному человеку из Нью‐Йорка и говорили, что хотим создать фонд. Затем мы подписывали соглашение о неразглашении и вводили нового партнера в курс дела. Если он соглашался, мы печатали визитки с его именем, и все – фонд готов. Это была действительно несложная схема».
Стоит отметить, кстати, что Джулиус Флайшмен – так же, как и Нельсон Рокфеллер, – был связан с нью‐йоркским музеем, а именно – был членом его совета директоров. В схеме вообще было задействовано много людей из этой организации, но «официально» нью‐йоркский музей никогда не связывался с ЦРУ. Многие годы наличие этой связи оспаривалось, но, как отметил писатель Луис Менанд в своей статье 2005 года для The New Yorker, ни в каких официальных договоренностях не было нужды, так как в результате этого сотрудничества выигрывали все. Бороться с коммунизмом, прославлять свою страну и продвигать искусство? Для сотрудников музея и другой культурной элиты Нью‐Йорка это было несложно.
Когда все детали этой культурной стороны холодной войны всплыли на поверхность в конце 1960‐х годов, последовало закономерное переосмысление рассвета абстрактного экспрессионизма. Получило ли бы это переломное «направление» – если так можно назвать столь разношерстную совокупность авторов и картин – такую известность, если бы не поддержка ЦРУ? Резкий взлет абстрактных экспрессионистов кажется странным, если принять во внимание длительную антипатию Соединенных Штатов к авангардному искусству. Рассвет этого направления часто называют единственным периодом, когда слава мировой столицы изобразительного искусства ушла от Парижа и перешла на американскую землю. Случилось ли бы такое без вмешательства ЦРУ?
Как бы то ни было, я считаю, что да, и в качестве доказательства я люблю приводить свое собственное художественное образование. Несмотря на то что этот факт крайне занимателен, ни в школе, ни в университете на уроках истории искусств нам не рассказывали про правительственную поддержку абстрактных экспрессионистов. Потому что какое это имеет значение? Когда я смотрю на «№ 14, 1960» Марка Ротко (Музей современного искусства, Сан‐Франциско), этот мягкий переход цвета и формы постепенно приводит меня в состояние, близкое к медитативному. То, как ярко‐оранжевый цвет постепенно переходит в сливовый по краям и в пурпурно‐синий – такой темный, но при этом словно светящийся – в нижней части полотна… это действительно трансцендентный опыт. Работы Ротко – как и Джексона Поллока, Роберта Мазервелла, Грейс Хартиган – разительно отличаются от того, что было до них, и они поражают своей уникальностью.
Абстрактные экспрессионисты, как мы уже выяснили, были новаторами. Своими работами они заявили о новом способе создания искусства, о свежем видении: абстрагировании от изображения физического мира и обращении к индивидуальным внутренним мирам.
И я почти уверена, что даже если эти картины не использовались бы для борьбы с Советами, они в любом случае заняли бы свое место в истории.
Наиболее вероятным следствием государственной поддержки абстрактного экспрессионизма стало прижизненное признание и слава этих авторов – а этого удостаиваются далеко не все художники‐новаторы. Всемирная известность этого направления значительно ускорила признание современного искусства солидными учреждениями. Ведь действительно, спустя всего год после смерти Джексона Поллока в 1956 году в автокатастрофе нью‐йоркский Метрополитен‐музей (солиднейшее из учреждений!) приобрел его знаковую картину «Осенний ритм (Номер 30)» за $30.000, что с учетом инфляции составит примерно $300.000. Для мира искусств это не слишком впечатляющая цифра, учитывая, что на аукционах произведения зачастую продаются намного дороже (это про тебя, «Спаситель мира», – см. главу 8), но в 1957 году это была неслыханная сумма, тем более от учреждения, которое редко покупало современных художников – особенно начинающих или в середине карьеры. Даже несмотря на то что Поллок был уже мертв – следовательно, его было легче признать классиком, – это приобретение Метрополитен‐музея можно было счесть либо очень дальновидным, либо просто странным. Но посыл был один и тот же в любом случае: важность Поллока и его работ была признана.
И к этому же выводу пришло правительство США несколькими годами ранее. Хотя для него значимость картины определялась не тем, как и кем она была создана, какой музей ее выставлял и каким будет ее наследие.
Для правительства значимость работы была в ее заметности, ведь заметную, популярную картину – даже если это несколько брызг краски или мазков мастихином – можно превратить в международный символ свободы и индивидуальности, сделать ее метафорой целой страны.
Как в 1954 году сказал президент Эйзенхауэр: «Пока нашим художникам позволено творить с искренностью и убеждением, в искусстве будет противоречие и будет развитие. При тирании все иначе. Когда художники становятся рабами и орудиями государства, когда художники становятся главными пропагандистами режима, прогресс останавливается, и гений созидания умирает».