— Можно вам позавидовать, — сказал архитектор без всякого выражения.
— И вели очень интересный разговор, — дополнила я наивно.
— Могу себе представить, — так же равнодушно отозвался Станимиров.
— Жалко, что мы не позвали и вас, — сказала я приветливо, оглядывая всю троицу: — Было бы еще веселей.
— Не сомневаюсь, — равнодушно ответил архитектор.
Я уверена, что мы со Стефаном напрасно объясняли, где мы были и что делали. У компании по этому вопросу было совершенно определенное мнение, и разубедить их было невозможно. Мне, разумеется, это было до лампочки, и я говорю здесь об этом только для того, чтоб было понятно, какая установилась атмосфера.
Я ем очень быстро. Первой закончив обед, я сказала всем «до свиданья» и поднялась в свою комнату.
Интересно, как легко человек привыкает к новым обстоятельствам. Со мной по крайней мере это так. Когда я вошла в свою комнату, мне вдруг стало приятно, меня охватило ощущение полного покоя. Достаточно, видно, переночевать в новой для тебя комнате, увидеть там сон, пережить какое-нибудь воспоминание, как она превращается в твою личную берлогу, твое убежище, укрывающее тебя от остального мира, где ты можешь думать и вспоминать сколько душе угодно. Говорят, что кошки никогда не меняют жилье. Вероятно, потому, что не могут расстаться со своими воспоминаниями.
ГЛАВА XIII
Я долго не могла привыкнуть к длинным белым коридорам и к постоянному острому запаху дезинфекции. Ночью полутемные коридоры становились безлюдными, тихими. Зажженным оставляли по одному матовому шару, и его свет, отражаясь от белых стен, полов и дверей, превращался в молочную мглу, скрадывавшую точные очертания ниш и углов. Но именно тогда больница начинала мне казаться приемлемым для меня местом, исчезало дневное напряжение и смутные опасения, что я ошиблась в выборе профессии, что мне чужда человеческая беззащитность и боль, в течение всего дня стекавшиеся в больницу. Ночью я любила медленно проходить по белым, до последней пылинки убранным коридорам, в совершенной тишине, и тогда даже случайные шумы, доносящиеся из палат, эти вздохи и стоны словно оставались в каком-то ином мире, за пределами молочного мира ночных коридоров. Однако спокойствие их было неустойчиво, ненадежно, потому что ночью человеческая жизнь, видно, особенно хрупка и уязвима — ночью часто доставляли спешные случаи с кровотечениями. Вообще в этой больнице только кровотечения и требовали срочных мер, остальные туберкулезники поступали вполне здоровыми на вид. Но болезнь их давала неожиданные вспышки, заставала врасплох во время сна, атаковала так сокрушительно, что, когда их приводили или приносили, они бывали перепуганы не столько самой болезнью, сколько страшной внезапностью обострения, сковывавшей их сознание.
В практику учениц школы медсестер входили и ночные дежурства. При этом на нас не слишком рассчитывали, нас надо было сначала хоть чему-то выучить. И прежде всего — хладнокровию. Днем мы делали внутримышечные, подкожные и внутривенные вливания, записывали указания врачей во время обходов, ассистировали при накладывании пневматоракса. Ночью мы оставались, чтобы обучиться храбрости — потому что именно тогда мы, сестры, оказываемся лицом к лицу с внезапными и жестокими приступами болезни.
Этого юношу (назовем его Стефан) привезли около двух ночи. Карета «скорой помощи» завыла издалека, и, пока я думала, к нам ли она едет или в соседнюю больницу, я услышала, как тормоза завизжали совсем рядом. Вахтер дал звонок в дежурку, и мы вдвоем с дежурной сестрой побежали вниз. Двое здоровенных санитаров с бесчувственными лицами внесли носилки и довольно небрежно поставили их на пол. Юноша сжимал в руке окровавленный платок, он был в пижаме, и на пижаме тоже виднелись пятна крови. Хорошо знакомый мне ужас, который я видела уже столько раз, стоял и в его глазах. Врач из «скорой помощи» сказал нам, что он ввел ему кальций и что кровотечение остановилось. И уехал.
Когда мы подымали его на лифте, снова пошла кровь. Юноша захлебывался, в груди у него захрипело. Платок стал совсем красным. Дежурный врач распорядился немедленно, даже не перекладывая его с носилок на постель, ввести ему в вену кальций.
Я засучила рукав на его правой руке и стянула ее выше локтя резиновым жгутом, пока сестра готовила вливание. Кожа у этого мальчика была смуглая и нежная, как у девушки, синие струйки вен едва просматривались, и, как я их ни стягивала и ни прижимала, они оставались едва заметными. Попадаются больные с такими венами — настоящая мука для сестер. Особенно трудно бывает, когда пациент нервничает. Дотрагиваясь до кожи этого юноши, я ощущала, как тело его напрягается, рука вздрагивает, каждым мускулом он пытается сдержать кашель, рвущийся из груди.
Дежурная сестра была молодая, щупленькая, нервная женщина с покрасневшими глазами. Я работала с ней и раньше, но впервые видела ее в такой плохой форме. Напряженность больного передалась и ей. Когда она вводила ему под кожу иглу, я почувствовала в ее движениях неуверенность. Она искала вену и все не могла ее найти, видно было, как синяя жилка ускользает от нее. Кончик иглы пытался нащупать дорогу, но я ощущала всем своим существом, что игла — слепа, что ей очень трудно. Лицо сестры исказилось от напряжения. Она на миг закрыла глаза, потом резким движением выдернула иглу и отвернулась. И сказала тихо:
— Другую руку.
Юноша не мог больше сдерживаться, его затрясло от кашля. Я дала ему большой кусок лигнина, и он быстро стал краснеть. Засучив рукав на другой руке, я наложила жгут, прижала вены. И снова игла начала искать дорогу под смуглой кожей. Теперь я уже знала, что сестра не найдет вену. Это бывает. Бывает и с сестрами-виртуозами. Все зависит от состояния сестры. Дежурная снова закрыла глаза. Губы ее были сжаты, подбородок дрожал. И тут меня охватило непреодолимое желание найти вену, — желание, перешедшее в какую-то вдохновенную уверенность.
— Дайте мне, — сказала я.
Она не могла мне отказать. Я взяла шприц из ее рук, не вынимая иглы.
И вот шприц в моей руке, теплый и живой. Я слегка надавливаю, потом отпускаю иглу, занимаю новую позицию. Теперь я чувствую кончик иглы, словно он мое продолжение. Я прикасаюсь к вене, перехватываю ее чуть ниже. Слабое сопротивление, потом кончик легко входит во что-то. Попала? Чуть оттягиваю поршень.
Темно-красная струйка врезалась в бесцветный раствор, превратилась в красное облачко, потом в розовый туман. Я медленно нажимала, и кальций вливался в кровь юноши. Когда я кончила и вытащила иглу, руки перестали меня слушаться.
Сестра тихо поблагодарила меня. Через минуту кровь, видимо, остановилась — юноша успокоился, прекратились хрипы, грудь прочистилась.
Мы уложили его в постель. Температура была высокая, пульс учащенный. Вероятно, пневмония, обострившая туберкулезный процесс. Мы начинили его лекарствами, но не знали, что кошмар будет длиться еще долго.
Кровь появлялась в эту ночь три раза. Надеяться можно было только на уколы и на счастливую звезду больного. Задет был слишком крупный кровеносный сосуд. У меня уже был опыт, и я знала, что, если удастся остановить кровь, все может обойтись без осложнений и уж дальше лекарства сделают свое дело. Но если кровотечение не прекратится, ничего сказать нельзя...
У нас на глазах лицо юноши теряло краски. Сейчас я не могу вспомнить точно, как он выглядел в ту ночь. На лице его словно остались только большие черные горящие глаза, и в них не было ничего, кроме страха. Не паники, нет, а такого страха, в котором заключено огромное душевное напряжение, сверхчеловеческое желание справиться с бедой. Больной был очень молод и полон сил. Таким труднее всего, но именно они и выживают. Разумеется, если им к тому же повезет.
К утру сестра пошла прилечь, и я осталась у постели юноши одна. Я успела заметить важную вещь: когда я клала руку на его лоб, он постепенно утихал, успокаивался, напряжение отпускало его, и он забывался. Но стоило мне убрать руку, как он открывал глаза и смотрел на меня. Я улыбалась, укоризненно качала головой, точно он был малый ребенок, и снова клала руку ему на лоб. При этом у меня появилось странное ощущение — что я могу внушать спокойствие. Я держала руку на его лбу, почти теряя сознание от усталости, и хотела только одного — чтоб этому мальчику наконец полегчало. И что-то от меня передавалось ему, переходило из моей прохладной руки на его горячий лоб.
Вот так. Я действовала на него успокаивающе, а когда займешь по отношению к другому человеку определенную позицию, ее потом не изменить, что бы ни произошло. Знай я это тогда, я, вероятно, бы задумалась...
Третье кровотечение началось утром, когда все врачи уже были на работе. Они стали совещаться, что делать дальше.
Мое дежурство кончилось. Я ушла и пришла в больницу лишь на следующий день. Вот что случилось, вкратце, за это время. Кровотечения продолжались одно за другим до вечера. Тогда решились на крайнее средство — пневмоторакс. Пневмоторакс — это вдувание воздуха между плеврой и легким. Легкое сжимается, и рана затягивается. Но при кровотечении это бесконечно опасно, потому что — не вдаваясь в подробности — воздух может растянуть какое-нибудь сращение, и рана откроется еще больше. Тогда уже спасения нет.
С согласия родителей попробовали эту последнюю возможность. Мальчику повезло. Кровь остановилась. Когда я пришла на работу, мальчик по имени Стефан уже начал выкарабкиваться и, несмотря на температуру и усталость, узнал меня и даже попросил шепотом снова положить руку ему на лоб, потому что ему от этого становится легче. После этого мне не раз приходилось класть руку ему на лоб, не только в буквальном, но и в переносном смысле, так как впоследствии выяснилось, что он действительно часто испытывает потребность в успокоении. А я уже успела к тому времени войти в роль «службы спокойствия». И не вышла из нее до сих пор, хотя несколько раз пыталась.
В больнице я выполняла эту функцию не слишком долго: температура у Стефана скоро снизилась, и у меня пропал формальный повод заниматься охлаждением его пылающего чела. Потом он начал вставать, а вскоре кончился срок моей практики, и я перестала ходить в эту больницу. Но еще до этого произошло кое-что интересное, о чем стоит рассказать.