Я окинула его взглядом и сказала:
— Верно! Вы самый обыкновенный!
Я хотела, чтобы эти слова прозвучали как обвинение. Но чем больше я его ругала, тем ему, похоже, становилось приятнее. Он смотрел на меня и улыбался. Вероятно, у меня и в самом деле был смешной вид, в такие минуты я выгляжу как разъяренная коза или что-нибудь еще более забавное.
— Я вам кое в чем признаюсь, только вы не сердитесь, — сказал он.
Я ничего не ответила — я мрачно молчала, продолжая злиться. А он снова заговорил:
— Вы сделались мне очень симпатичны... Когда рассердились. Вы ужасно мило выглядите...
Я взглянула на него испуганно. Этого еще не хватало — чтоб я ему стала симпатична. Что же дальше? Сегодня же надо уезжать.
Наклонив голову, он улыбался и поглядывал на меня с хитрецой. Это меня успокоило. Значит, снова надо мной смеется. На здоровье. Но больше я ничего не хочу!
— Ах, вот как, — сказала я, — значит, я симпатична вам как человек. Это меня радует. Я польщена. И вероятно, я вам интересна как человек, правда?
— Правда.
— Ну что ж, напишите обо мне в какой-нибудь газете. Сообщите читателям, что встретили человека, который не интересуется деньгами. Редкий экземпляр. Очерк будет иметь большой успех... Уж поверьте. Хотите, я подкину вам биографические данные? Заработаете на мне лев-другой... Только гонорар поделим. Вы этого еще не знаете, но с некоторых пор я сама себя содержу. Еще одно светлое пятно в моей биографии: «С юных лет она трудится в поте лица, и ее хрупкие плечи не сгибаются под тяжестью выпавших на ее долю испытаний...»
Вот такой приятнейший разговор вели мы со Стефаном № 2, когда нам пришлось прервать его по не зависящим от нас причинам. Мы сидели в столовой совсем одни. Сразу после ужина Манасиев и вегетарианец отправились в Софию на машине Манасиева. Архитектор Станимиров заявил, что плохо себя чувствует, доставив этим Стефану истинное удовольствие, и ушел в свою комнату. Директор вертелся около нас, заботясь главным образом о танго и вальсах мюзик-бокса. Правда, мы попросили его уменьшить звук, потому что, когда слушаешь одни и те же записи много раз, они начинают надоедать...
— Вас к телефону... Марию к телефону, — крикнул директор.
Я пошла в канцелярию. Звонил отец.
— Как ты там? — спросил он.
— Хорошо.
— Успокоилась?
Я ничего не ответила. На такие вопросы я не отвечаю.
— Директор говорит, что ты веселая.
— Страшно веселая, — ответила я.
— Хорошо... Тебе много звонят. Давать телефон дома отдыха?
— Не давай!.. А кто звонит?
— Твои друзья... И какой-то Стефан...
— Гм... Вот что... Телефон давай, но не говори, где я. Испортят мне весь отдых... А если снова позвонит этот Стефан, скажи, чтоб непременно позвонил мне сюда. Это очень важно.
— Хорошо... Тебе что-нибудь нужно?
— Ничего.
И я попрощалась с ним.
Да, конечно, как раз сейчас пришло время Стефану вспомнить про меня. За год обучения в сестринской школе я, видно, прониклась сознанием профессионального долга, потому что как только я услышала имя Стефана, у меня моментально возникло желание помогать. Трогательно, ничего не скажешь. Я даже начала испытывать нетерпеливое желание увидеть его поскорей. На дворе сентябрь — значит, подошло время свадьбы Ирины с инженером. Может быть, они уже поставили свои подписи в загсе, и теперь Стефану действительно нужно, чтоб кто-то охлаждал его лоб. Да и в медицинской помощи он мог нуждаться, потому что его болезнь могла дать от этой невеселой женитьбы новую вспышку — туберкулез всегда питается угнетенным состоянием духа.
Но вместо Стефана позвонили мои друзья. Отец, видно, обрадовался, получив от меня разрешение, и как только мои ребята ему позвонили, переправил их ко мне.
— Эй, куда ты исчезла?
Это был хрипловатый и нахальный голос, голос одного из моих приятелей, Миладина.
— Что тебе нужно? — спросила я.
— Хотим на тебя посмотреть.
— Ни к чему.
— А нам — к чему. Нам без тебя грустно.
— Пойдите в кино.
— Все уже пересмотрели.
— Валяйте по второму разу.
— Скажи лучше, когда ты возникнешь?
Я не ответила. Я так разозлилась, что готова была перейти на высокий штиль, но в эту минуту в канцелярию вошел директор.
— Алло... алло, — кричал Миладин. — Мария, скажи серьезно, что с тобой, может, тебе что нужно, может, ты нездорова... Скажи, мы примчимся на помощь... Признавайся, что у тебя неладно, а? — Это было сказано довольно многозначительно.
— Неладно у тебя, — ответила я. — С мозгами. Сходи к врачу.
— Послушай, — сказал он очень внушительно, — завтра мы у тебя будем.
— Вы мне совершенно не нужны!
— Ну ладно, до завтра. — Он прикидывался, будто меня не понял. — Ты там не очень кисни. Мы знаем, что ты на Витоше. Обойдем все турбазы и дома отдыха и найдем тебя. Будь здорова.
Так, значит, отец предал меня. Наверное, он сказал им, где я, а они обещали его не выдавать. Что ж, думала я, возвращаясь к Усатому, пусть приходят, но пусть потом не жалуются. Только и радости им будет, что пройтись по горам.
Сейчас, когда я думаю о том, почему мне стало неприятно, когда мои друзья до меня добрались, я нахожу одно-единственное объяснение: вероятно, мне была страшно дорога роль человека, который порвал со своим обычным существованием, — я словно ушла в подполье, чуть ли не как моя Ирина. При этом настраиваешься на особый лад, становится интересно посмотреть, каково это — порвать с друзьями и семьей, и вдруг какие-то нити, связывающие тебя с прежней жизнью, нити, которые ты еще не успела порвать, начинают тебя дергать, и достаточно телефонного провода, чтоб от твоего бегства ничего не осталось... Вернее, осталось что-то смешное и жалкое...
ГЛАВА XVII
То, что я хочу рассказать тебе, моя девочка, рассказывать нелегко. Я даже не уверена, надо ли тебе это знать, нуждаешься ли ты в той немалой дозе зла, которая содержится в этой истории. Не раз я думала об этом — необходимо ли в твои восемнадцать лет знание, в котором есть жестокость. Я не хочу говорить тебе, к какому убеждению я пришла. Быть может, единственно правильное решение — это чтоб ты знала... Если ты решишь, что тебе не надо это помнить, есть простой выход — уверяю тебя, что люди с легкостью забывают то, что они хотят забыть. Но может быть, ты решишь, что забывать это нельзя...
В апреле 1944 года Стелла Попова передала мне повестку в партизанский отряд. Я скрыла от нее, что я беременна. Попросила ее только дать мне отсрочку на двадцать дней.
Эти двадцать дней я буду помнить всю жизнь, дни были тяжелые, и рассказывать о них я могла бы долго. Прежде всего мне надо было принять решение. На первый взгляд это было легко, потому что у меня не было выбора. Но на самом деле это было связано с самыми глубокими переживаниями, о которых я сейчас не могу тебе рассказать. Практически осуществить принятое уже решение тоже было сложно и трудно, потому что в Софии оставалось совсем мало врачей. Это тоже отдельная история. К счастью, все обошлось без осложнений. Когда я через двадцать дней явилась к Стелле, вид у меня был вполне здоровый, а еще через несколько дней связной повел меня в партизанский отряд.
Об этом отряде, моя девочка, уже много написано, вышло три книги воспоминаний, там и обо мне есть, и если тебе интересно, я как-нибудь их тебе покажу. Много раз и меня уговаривали написать воспоминания о том времени. Правда, это был короткий период, всего несколько месяцев, потому что вскоре, в сентябре, мы вернулись по домам и нам пришлось начинать жизнь сызнова... Но, несмотря на это, воспоминаний у меня, я думаю, достаточно, на книгу бы вполне хватило. Могу признаться тебе, что я даже пробовала, но у меня ничего не получается, как-то не удается передать суть событий, а пережевывать то, что уже известно, о чем уже писали, явно не имеет смысла. И дело не только в этом — когда я берусь за воспоминания, я слишком сосредоточиваюсь на себе, точно я была самой важной персоной в отряде, на том, как я видела все происходящее, о чем я думала — а я была тогда страшной фантазеркой и чего только себе ни напридумывала, — но это слишком лично и, прямо скажем, недостоверно, потому что все остальные в отряде, каждые из них, воспринимали все по-своему, и наши свидетельства могут не совпасть... Поэтому, думаю, и трудно мне писать воспоминания...
Рассказывать — это совсем другое дело, и поэтому я расскажу тебе эту историю, я хочу, чтоб ты ее знала.
Охотничий домик представлял собой двухэтажное здание, широко раскинувшееся в форме буквы П. Почему оно называлось Охотничьим домиком, один бог знает. По существу, это было что-то вроде гостиницы, содержавшейся на общественных началах, и в июле она была до отказа забита отдыхающими. Село называлось Баня, два его бассейна с минеральной водой славились на всю округу.
Это было все, что мы могли узнать предварительно. Маловато, разумеется, но выбора у нас не было, приходилось начинать с тем, что мы знали.
Нас было трое. Мы спрятались в кустарнике, на холме, повыше Охотничьего домика. Из нашего укрытия видна была внутренняя часть П-образного здания. Оба этажа его были опоясаны террасами, на которые выходили двери комнат. По огромному двору носились дети, у входов суетились женщины.
Где-то среди этого многолюдья находился человек, которого мы должны были убить.
Мы вели наблюдение уже второй день. Ночью трудно было заснуть, и часы тянулись бесконечно. Ночи стояли теплые, такие теплые, что, когда задувал ветерок, он доставлял нам великое удовольствие. Находились мы у подножия гор, и на рассвете откуда-то сверху спускалась прохлада, прогонявшая сон, но скоро солнце начинало пригревать нам спины, и мы снова задремывали — спокойные и почти счастливые. Я, во всяком случае, не волновалась. Не знаю, как чувствовали себя двое мужчин, которые были там со мной, но я провела эти три дня в полном спокойствии. Дело в том,