Пропускаю следующий день. Он прошел в соответствии с нашей программой, если не считать того, что какой-то бездомный пес, как мы его ни гнали, упорно крутился около нас и появлялся все снова и снова, шурша листьями и создавая известное напряжение. Цыган хотел дать ему хлеба, хотя у нас его оставалось совсем мало, — лишь бы он от нас отстал. Но парнишка сообразил, что, если мы его покормим, он уже никогда не отвяжется.
— Верно, — сказал Цыган. — Нам нужна другая собака.
Наконец пес отчаялся и побежал добывать пропитание в другом месте.
К вечеру, около восьми, капитан Янакиев прикатил на своей машине. Мы, естественно, не надеялись на то, что капитан облегчит нам дело и сам явится в лес, предоставив нам возможность выполнить нашу задачу безо всяких трудностей и осложнений. Поэтому мы выработали два плана. Согласно одному, мы должны были напасть на него в его комнате, когда все улягутся спать. Вероятно, на ночь он запирал дверь. Нужно было найти способ заставить его нам отпереть. Я предложила, что я постучу и попрошу его выйти. Услышав женский голос, он ни в чем не усомнится и откроет. Тут подбежит Цыган и мы оба выстрелим. При этом мы постараемся ворваться в комнату, чтобы выстрелы были слышны не слишком далеко. Цыган и парнишка приняли мое предложение. Мы решили, что парнишка будет ждать нас на опушке и прикрывать, если к капитану бросятся на помощь. Впрочем, вероятность этого была минимальной. В Охотничьем домике не было других военных, и, даже если бы на звук выстрелов кто-нибудь и выскочил, преследовать без оружия никто нас не станет. Парнишка должен был стрелять только по вооруженным.
Это был наш второй, запасный план. А первый, главный, выдвинул Цыган. Скорее всего, компания опять отправится в ресторан. Наверное, по дороге к селу они разбивались на маленькие группы. В кустах у дороги надо было устроить засаду. Как только капитан поравняется с ней, двое из нас выскакивают на дорогу независимо от того, есть ли рядом с капитаном люди или нет. Если действовать смело, никто не успеет вмешаться. Стрелять надо в упор. Потом — в лес, и по заранее намеченным тропам мы так быстро, как только сможем, уйдем в горы. В полку, вероятно, услышат выстрелы, но, пока они организуют погоню, мы выиграем по крайней мере полчаса. Этого достаточно, чтобы по холмам обойти село, выйти повыше полкового лагеря и уйти в противоположную Охотничьему домику сторону, туда, где нас вряд ли будут искать. Утром мы постараемся быть уже в районе отряда, километрах в сорока отсюда.
Засаду должны были организовать мужчины, потому что потом они сумеют гораздо быстрее выбраться. А я буду ждать их в нашем укрытии.
Таковы были два наших плана. Но события развивались немного по-другому, поэтому я расскажу все по порядку.
Компания, как мы и ожидали, собиралась во дворе Охотничьего домика. Вышел из своей комнаты и капитан. Его окружили веселые девушки. Я была уверена, что никто из компании не знал о деятельности капитана в карательных отрядах, да и он сам едва ли хвастался своими подвигами перед этими детишками. Мне казалось, что даже такой изверг, как он, должен испытывать потребность в перемене атмосферы и что эти вечерние вылазки служат ему отдыхом в другой, почти нереальной обстановке, едва ли не столь же чуждой ему, как и нам. Наверное, он ощущает себя засевшим в засаде, когда слушает невинную болтовню этих глупых мальчиков и девочек, не подозревающих о том, как страшен и сложен мир... Может быть, он мечтал о другом мире, в котором будут только удобства и удовольствия, красота и спокойствие, и во имя этого другого мира делал свою теперешнюю страшную карьеру. Свой личный, собственный, гарантированный ему мир он должен был купить ценой многих убийств. Когда в отряде ему выносили приговор, подсчитали, что за два месяца он совершил собственноручно по крайней мере восемнадцать убийств. Это — не считая пыток, надругательств и поджогов, которые он организовал.
В ту ночь, естественно, для таких размышлений не было времени. Цыган и его ученик взяли оба наших пистолета, оставив мне винтовку, и отправились в заранее намеченное для засады место у дороги в село. Я осталась одна, с винтовкой на коленях, и, чуть высунув голову из кустов, смотрела, что делается во дворе Охотничьего домика.
Компания на этот раз не спешила в село. Начало смеркаться, и с моего наблюдательного пункта уже трудно было рассмотреть что-либо подробно. Я заметила, что одна из девушек, в белом платье, все время стояла рядом с капитаном. Я подумала, что, вероятно, это его возлюбленная, ради которой он приезжает в Охотничий домик.
Потом часть компании отправилась в село, но несколько человек осталось во дворе, и в этой группе выделялись темный мундир капитана и белое платье его девушки. Наверное, в компании возникли разногласия относительно того, как провести вечер. Видно было все хуже и хуже. Тогда я приняла решение: попытаться проникнуть в их намерения, потому что выполнение первого плана явно срывалось и Цыган с учеником, убедившись, что капитан не появляется, могли уйти из засады.
Я сунула винтовку под кучу листвы и спустилась лесной тропинкой к Охотничьему домику. Эту тропинку я уже знала наизусть — два вечера нас водил по ней парнишка. Подойдя к опушке, я спряталась в густом орешнике. Ярко освещенный двор Охотничьего домика был совсем близко. Девушка в белом платье держала капитана под руку, в позе ее мне почудилась принужденность. Теперь я могла разглядеть лицо капитана. Он был молод и хорош собой — как нам и казалось издали. Черноглазый, с черными усиками. Пожалуй, эти черные усики, тонкие, с острыми кончиками, придавали его лицу что-то лисье, но, может, я это и придумала — под влиянием того, что я о нем знала. И в складке губ, насколько я могла разглядеть, таилось что-то неприятное, а так он был красив и строен. Он молчал, видно, характер у него был необщительный, и только улыбался шуткам других. Впрочем, какая там общительность, здесь он всем был чужой, и эти люди, вероятно, вызывали у него досаду. Хоть он был и немногим старше их, он резко от них отличался. Сказав что-нибудь, они смотрели на него — одобрит ли. Он стоял прямой, холодный и равнодушный, и только губы кривились в улыбке — молчаливой, рассеянной улыбке, которую он принес с собой из другого, настоящего своего мира.
Вблизи Охотничий домик выглядел больше, внушительнее, и мне на миг стало не по себе, когда я представила, что придется туда войти, пройти по террасе, добраться до дверей капитана и вызвать его, чтобы убить.
Уже совсем стемнело. Белело только платье девушки, и темная высокая фигура капитана рядом с ним казалась литой, излучавшей какую-то непонятную силу.
Трое из компании отделились и зашагали по дороге в село. Оставшись одни, капитан и его девушка направились к роще, к орешнику, в котором я пряталась. Я видела, как две фигуры медленно приближаются ко мне. Девушка уже не держала его под руку, они шли молча, в шаге друг от друга, и я испытала страшное разочарование от того, что не взяла с собой винтовку, — я могла бы выстрелить в него почти в упор. А сейчас я очутилась в ловушке, мне приходилось ждать и смотреть не шевелясь. Не могла я и побежать за винтовкой, потому что они бы услышали шум. И тогда капитан уже был бы настороже и мог бы совсем от нас скрыться.
Они остановились очень близко от меня — метрах в двух-трех. На фоне освещенного здания ясно были видны их фигуры, я замечала малейшие движения. Они по-прежнему молчали. Капитан поднял руку и положил ее девушке на плечо, но она слегка отстранилась. Капитан убрал руку. Девушка стояла, опустив голову, скрестив руки на груди, и от всей ее фигуры веяло каким-то горьким, молчаливым смирением.
Мне в моем укрытии предстояло услышать разговор, явно не предназначавшийся для чужих ушей. Я сидела, обняв колени, все мускулы были напряжены, глаза болели от того, что я усиленно всматривалась. Сначала я боялась только одного — как бы себя не выдать. Если они обнаружат меня, придется бежать и капитан спокойно выстрелит мне в спину. Но когда они молча остановились около моего куста, когда волнение этого грустного свидания передалось и мне, я перестала замечать собственное напряжение, я словно перестала дышать и просто застыла в листве орешника.
Первым нарушил молчание капитан. Он говорил тихо. Голос был молодой, точно у юноши, и он мягко произносил гласные, как и все в этом южноболгарском крае, — этот голос никак не вязался с жуткой биографией капитана. Но в интонациях его ощущались какие-то злобно-властные нотки, каждую фразу он выговаривал одним духом, словно то, что он сказал, не подлежало обсуждению, говорилось раз и навсегда, — ясно чувствовалась привычка человека, постоянно отдающего приказы. Хотя для такого разговора тон этот явно не подходил.
— Я готов выполнить все свои обязательства, — сказал он. — Я совершенно ясно и определенно вижу, что я должен сделать, и я иду на это безо всяких условий.
Девушка молчала. Она стояла все так же неподвижно, скрестив руки на груди, лишь вскинула голову — профиль прорисовался на светлом фоне — и снова ее опустила. И прошептала:
— Мне ничего не нужно... Я ничего от тебя не хочу... Ты знаешь, я прошу тебя только об одном... Оставь меня. Мне не нужны твои обязательства.
— У меня есть и права!
Девушка тут же отозвалась насмешливо:
— Вот как?.. Права?.. По отношению к кому?
— Ты знаешь! — резко сказал капитан.
Девушка ответила горьким смехом.
— Существуют и моральные законы! — продолжал он.
— Я ими пренебрегу!
Они снова замолчали. На этот раз — надолго. Видимо, капитан не умел вести такие разговоры. Ему трудно было говорить человеческим языком. Тем не менее в следующем его коротком и произнесенном с неожиданной горечью вопросе прозвучало что-то человеческое:
— Но почему... почему ты так? Что я тебе сделал?
Девушка подняла голову и пристально посмотрела на капитана, словно надеясь увидеть в его лице что-то такое, что она давно ждала.