— В сущности, выражаясь... почти научно... ты вроде как наш идеал, — добавил Никола.
Я почувствовала, что приподымаюсь над землей.
— Эй, полегче, не пугайте меня, — сказала я и взглянула на Петруна, чтобы вместе с ним засмеяться. Но Петрун почему-то не выказал желания смеяться.
Миладин и толстый поэт погрузились в задумчивость. Мне стало жарко. Эти ребята разошлись всерьез. Грусть лилась потоками.
— Ладно, — сказала я. — Занавес. Пьеса кончилась. Пусть теперь скажет Петрун — он не умеет играть.
Петрун приподнял брови. Ответ он искал где-то в верхушках сосен. И он явно колебался:
— Искренне?
— Непременно.
— Я ленив. Это все объясняет. Я тебя люблю, потому что вижу тебя каждый день. Никакую другую девушку я каждый день не вижу.
— Вот это верно... Видите? Вот она, правда. А вы чего-то навыдумывали. Всему причиной, что мы постоянно вместе. Я для того и сбежала, чтоб вы меня забыли. С глаз долой, из сердца вон.
После этого я вскочила, шлепнула Петруна по щеке и крикнула ему:
— Ты водишь!
И побежала изо всех сил. Остановилась я за одним деревом. Петрун протянул ногу и коснулся пятой точки Николы.
— Ты водишь, — сказал он и прислонился к сосне так плотно, точно хотел к ней приклеиться.
Никола вскочил. Миладин уже бежал. Никола с неожиданной для него прытью кинулся ко мне, но я побежала, и он, перекатываясь, точно медвежонок, никак не мог меня догнать. Тогда он резко сменил курс и сумел перехватить горбоносого Миладина. Дотронулся до него и покатился дальше между деревьями. Я визжала, а Миладин гнался за мной на своих длинных ногах. Они помогали, но они же и мешали ему, не давая делать резкие повороты среди деревьев. Я оказалась неожиданно ловкой и неуловимой. Даже мне самой это было в новинку. Наша коньячная компания впервые играла в салочки. Можно будет попробовать еще как-нибудь — между столиками кафе. Миладин увидел, что меня не догнать, и устало поплелся к Петруну, по-прежнему подпиравшему дерево.
— С меня начали, на мне кончим, — сказал Петрун. — Садитесь и зализывайте раны.
— Нет, садиться уже не будем, — сказала я. — Пора двигаться... У меня есть дом... дом отдыха. Обо мне будут беспокоиться...
Трое парней привели себя в порядок, словно собирались в дальнюю дорогу, и я пошла впереди в качестве предводителя по тропинкам, которые уже хорошо знала. Шагая впереди ребят, я чувствовала себя почти хозяйкой леса и гор. Если бы понадобилось объяснить, почему мне вдруг захотелось с ними распрощаться, я бы не могла сказать ничего вразумительного. Скорее всего, это было то самое нетерпение, о котором я уже говорила, — оно точно распирало меня изнутри. До приезда в дом отдыха оно, может, и жило во мне, но не давало о себе знать. И проявилось в первый раз на уже известном вам юбилейном вечере, когда преподносились цветы и поцелуи. А уж когда оно проснулось, когда мы познакомились с этим нетерпением, мы словно потеряли способность обходиться друг без друга, и оно теперь сидит во мне, напоминая о себе, когда сочтет нужным. Появившись, оно переносило меня в другой мир, где возникал неясный образ Ирины, точно какое-то светящееся пятно, заключающее в себе голос Ирины, взгляд Ирины, которым она видела сквозь стену, когда рассказывала мне о своей жизни...
— Когда вернешься в город? — спросил Миладин у меня за спиной.
— Не знаю... У меня еще две недели.
— Не выдержишь... Я тебя знаю.
— А может, и выдержу, — сказала я. — В конце концов, это мое дело... Вас это не касается.
Я слышала их шаги по тихому ковру из сосновых игл. Славные ведь ребята, думала я. И хорошо, что пришли. По-настоящему я должна быть им признательна. Кто знает, как бы я провела без них этот вечер. Неблагодарное я создание! Ласкового слова не могу сказать.
— Ну что ж, ребятки, — сказала я. — Спасибо, что все-таки пришли. Искали меня по всей Витоше... Без друзей что б это была за жизнь!
— Я всегда это говорил, — отозвался Никола. — Держись за нас и ничего не бойся. Человек вне общества — ноль без палочки...
— Мария, Никола вчера сдал переэкзаменовку по диамату. Еще не опомнился.
Это сообщение сделал Миладин.
— Что же вы ничего не принесли, чтоб спрыснуть?
— Отложили до твоего возвращения.
— А если я не вернусь?
Я сказала это и остановилась. И резко повернулась на тропинке к ним лицом. Мне вдруг захотелось увидеть, как прореагируют эти ребята, что они испытают, если я исчезну, если я перестану для них существовать.
Они окружили меня.
— Ты серьезно? — спросил Петрун.
— Все бывает, — ответила я тихо.
— У меня было какое-то такое предчувствие, — сказал Никола, — что ты нас бросишь. Наше счастье не могло продолжаться вечно.
— Не смейся... Может, тебе действительно станет грустно.
— Я не смеюсь.
Миладин стоял ссутулившись, если б он подошел поближе, он навис бы надо мной, как крыша, хоть прячься от дождя.
— Куда ты уезжаешь? — спросил он.
— Тайна... А вы будете обо мне вспоминать? Что вы будете вспоминать?
— Или хорошо, или ничего, — ответил Никола.
— Что вы будете вспоминать? — спросила я снова.
Наступила тишина. Они, как видно, серьезно думали, моя настойчивость заставила их поверить в наше расставание.
—Я всегда буду помнить тот случай, — сказал Миладин, — когда мне было плохо и ты отвела меня домой...
— Помню. Ты напился.
— Да... Мне было очень погано... И ты вела меня через весь город, а я не хотел идти, пока ты меня не поцелуешь... И ты меня целовала. И мы снова шли... и ты снова меня целовала, чтоб идти дальше...
— Что мне было делать... Ты тогда здорово напился.
Миладин засмеялся, не то чтоб с ехидцей, но и не без этого.
— Это ты вообразила, что я сильно пьян... А я был не очень... Извини, но я тогда притворялся. Чтобы ты меня целовала... Это я буду вспоминать всегда, особенно в трудные минуты.
— Так, так, — покачала я головой, — ясно. И почему ты теперь признался?
— Как почему? Ты же уезжаешь!
— Ах, да... Ну, ладно. Вот что я тебе скажу. Как ты чувствовал себя на самом деле, меня не интересует. Для меня ты был пьян. Кроме того, я целовала тебя в щеку. И профессия у меня такая — оказывать первую помощь... Следующий.
Никола взглянул на Петруна.
— Давай ты, — сказал Петрун.
— Видишь ли, — начал Никола нерешительно, — ничего конкретного я вспоминать не буду. Так мне кажется... Хочешь, чтоб я говорил откровенно?
— Да.
— Видишь ли, в чем дело... Каждый может представлять себе все, что ему захочется... Если у него есть фантазия, конечно... Думая о тебе, я буду вспоминать не что-нибудь конкретное, а такое, чего в действительности, может, и не случалось. Понимаешь?
— Где уж мне, — ответила я с иронией. — Тебя ужасно трудно понять. Только с такими фантазиями жить тебе будет нелегко. Я, если хочешь знать, стою за реальные переживания.
Самое смешное, что это говорила именно я. Смешно было мне, а не им. Они-то были твердо уверены, что радист действительно существует.
Никола пожал плечами — кому что нравится... Оно, конечно. Но что нравится мне?
— Такому ленивому человеку, как я, вспоминать очень трудно, — сказал Петрун. — Я живу не воспоминаниями, а настоящим. Тем, что преподнесет судьба. Так что я буду ждать, когда ты вернешься... Конечно, мне будет тебя не хватать, но дело не в воспоминаниях, а просто в кафе рядом будет пустой стул... Такие-то дела.
Вывернулся. Вообще лентяи — большие хитрецы. Я это и раньше замечала.
— Ладно, — сказала я. — Я удовлетворена... Теперь проводите меня.
Мы проследовали транзитом мимо дома отдыха. Сквозь стекла виднелись силуэты господ, склонившихся над столом. Они ужинали. Мне вдруг тоже захотелось есть. Во мне проснулся волчий аппетит.
Потом я попрощалась с моими друзьями. Обещала перед отъездом позвонить. Ложь надо было поддерживать, а то получалось совсем неудобно — я ведь подбила их на исповедь.
Расставание было весьма трогательным. Они наклонились и подставили мне щеки. Только у Миладина была ярко выраженная щетина, у двух других — скорее пух.
Я долго махала им, затем повернула к дому отдыха.
Должна сказать, что мы впервые говорили на такие темы. И вдруг сейчас, пока я шагала одна по темной тропинке между деревьями, мне пришло в голову: а почему, собственно, они оповестили меня о своей любви? Может, отец им что-то сказал или они сами, увидев меня, сообразили, что произошло что-то неладное, что я не совсем в себе, и решили таким способом продемонстрировать мне свою солидарность? Что, в сущности, нужно девчонке вроде меня? Ничего — только знать, что ее любят... Славные ребята, эти мои шальные приятели. Такие-то дела, как говорит Перун, бог предков.
ГЛАВА XX
За ужином компанию мне составлял только Стефан № 2. Остальные уже отужинали и не считали нужным сидеть за столом ради меня, а может быть, они нарочно, проявляя тактичность и деликатность, покинули арену, чтобы предоставить возможность Стефану № 2 и мне остаться наедине. Эта мысль ветерком мелькнула у меня в голове и не задержалась там. Может, это было так, а может, и не так. Откуда мне знать, что думают взрослые мужчины? Что я понимаю в мужской психологии? Почти ничего! Вот когда дело касается моих дружков, тут я всегда могу определить, что у них на уме.
— Пока вас не было, вас спрашивали по телефону, — сказал Стефан.
— Наверное, отец?
— Вряд ли... Голос был юношеский, во всяком случае, молодой... Разве что у вашего отца молодой голос.
Какой голос у моего отца? Не слишком мужественный, но было в его голосе что-то высушенное, шелестящее, так что его никак нельзя было принять за юношу. Значит, звонил мальчик Стефан. Это самое вероятное. Мне стало досадно, что я его упустила. Я вдруг почувствовала, что во мне снова вспыхивает интерес к этому мальчику или, вернее, ко всей его запутанной истории. Что, например, происходит с Ириной, у которой должен быть ребенок? Не случилось ли чего плохого или она уже вышла замуж и все утряслось? Пожалуй, хороший исход для Ирины был одновременно плохим исходом для мальчика Стефана. Я уже не раз говорила о своем ненормально развитом или, если употреблять соответствующий термин, ги-пер-трофированном чувстве профессионального долга. Вот и сейчас за столом меня охватило почти неврастеническое желание узнать, что случилось, и вмешаться, если я кому-то нужна.