Я приведу в своих записках письмо Ирины. Пересказ занял бы больше места, к тому же письмо это объяснит кое-что случившееся до моего водворения в дом отдыха. И кое-что случившееся после.
Вот письмо Ирины:
«Милая моя мурашка,
как странно, что я впервые пишу тебе письмо. Наверное, и тебе покажется необычным читать письмо от меня. Это, мне думается, одна из серьезных трагедий нашего времени — вместо того чтобы писать друг другу письма, люди разговаривают по телефону. Правда, по голосу иногда понимаешь и то, о чем не принято говорить. Но зато как мало можно сказать! Кстати, признаюсь, что мне хочется позвонить тебе. Иногда я ловлю себя на том, что мечтаю о телефонном разговоре. Может быть, мы отравлены цивилизацией? Нет! Просто мне хочется услышать наш язык. И потом — твой голос. Сейчас мне пришло в голову, что я должна тебе сказать одну вещь: знаешь, мурашка, у тебя очень красивый голос. Если б даже твоим мальчикам не нравилось в тебе ничто другое, они все равно влюблялись бы в тебя из-за голоса. В твоем голоске одновременно есть что-то и нежное, и горькое — тебе этого не понять, потому что своего настоящего голоса никогда не слышишь...
Спасибо тебе за добрые слова. Мне они действительно были очень нужны.
Вокруг меня, в моей больнице, умирает слишком много людей. Гораздо больше, чем мне приходилось видеть раньше. Это главное, с чем я не могу смириться — даже я, такой ко всему привычный человек. Мне не хотелось бы писать тебе об этом, но если ты твердо решила, если ты не собираешься отступаться от нашей проклятой профессии, ты должна уметь слушать о смерти и смотреть на нее. Смотреть в ее безжизненные глаза. Самое страшное, что угасающие глаза теряют свою красоту. По этому признаку всегда можно понять, когда человек кончается.
В иные минуты моя старая злость разыгрывается, как когда-то. Мы не на фронте, но на нас, ты знаешь, нередко рушатся небеса. Я давно уже перестала испытывать страх, когда я сижу, скорчившись, в убежище и вокруг все летит вверх тормашками. Я испытываю только досаду. Несколько дней назад я попросила разрешения уходить во время бомбежек не в убежище, а в окоп к зенитчикам. Мне разрешили, потому что это не более опасно, — те все равно бросают бомбы наобум. У них нет определенных объектов, потому что в нашем округе все, что можно было разрушить, уже разрушено. Все остальное — спрятано. Объект для них — леса. А лесов в этой стране более чем достаточно. Таким образом, и для них и для нас все превращается в лотерею. Они никогда не могут понять, выиграли они что-нибудь в этой лотерее или нет, но и они и мы очень хорошо видим, когда они проигрывают. Мои зенитчики уже сбили один самолет. Я мечтаю оказаться там, когда они собьют второй. Никогда не думала, что в такого рода действиях можно испытывать голый азарт. Попасть в эти летящие с огромной скоростью мишени чрезвычайно трудно. Но их обстреливают из множества стволов. И кто-нибудь да попадает. Во всей этой истории янки меняют лошадь на курицу. Полный идиотизм. Когда попадут мои ребята, я пошлю тебе телеграмму.
Как видишь, я все так же легкомысленна. От избытка переживаний некоторые умнеют, а я как будто наоборот. И все-таки в голове твоей Ирины рождаются кое-какие мысли... Особенно когда я сижу в окопе и жду прилета тех. Как это ни странно (а может, это и естественно), я думаю о прошлом. В том-то и дело, девочка, что все мне кажется таким же самым. Словно не прошло двадцати с лишним лет и я просто из одного леса переместилась в другой. Только оружие изменилось. Но чувства у меня — честное слово — те же. И прежде всего я испытываю ту же злость. Такая злость делает человека сильнее. Когда сталкиваешься с идиотизмом — будь как можно злее. Это дает тебе много преимуществ. Хотя, с другой стороны, это страшно утомительно.
Сейчас я подумала о том, имею ли я право тебе это говорить. Словно старая волчица учит молодого волчонка кусаться. Не слишком ли я зла?
Могу ответить только одно — здесь, на этой земле, задавать такой вопрос совершенно неуместно.
Если кто-нибудь при других условиях так бы озлобился, я заподозрила бы его в человеконенавистничестве. Впрочем, ты знаешь, я говорила это тебе много раз: мы должны уметь объяснять себе поступки других людей. Наш прекрасный мир слишком разнообразен, поэтому мы должны научиться смотреть на него с разных точек зрения. Когда я была там, с тобой, я начала было умиляться собственной доброте, однажды мне пришло даже в голову, что я демонстрирую терпимость и добродушие, чтобы преодолеть другой комплекс, — комплекс «старой девы». Но уверяю тебя, ни на секунду я этого комплекса не ощущала. А добродушной я стала потому, что двадцать лет этому училась. Научившись до этого быть злой.
Означает ли это, девочка, излишнюю гибкость? Или — отказ от собственной личности? Думаю — нет. Думаю, что это означает владеть оружием для любого времени.
Я стараюсь писать тебе об этом как можно более осторожно и точно. Потому что можно задать и такой вопрос: зачем нам оружие? Не можем ли мы предоставить его другим, а сами будем шествовать по этому миру, вдыхая аромат цветов и имея лишь одну заботу — кому бы подарить свою любовь? Это страшно заманчиво. Должна тебе признаться, в моей жизни были дни, когда я чувствовала себя способной только на то, чтобы одаривать любовью. И — ты это знаешь — мне было кому ее дарить. Я хочу сказать, что можно дарить любовь всем и в то же время — одному! Тогда я действительно была украшена цветами и распространяла аромат доброты и любви. И мне особенно приятно вспоминать об этом времени сейчас, когда я снова обрела способность ненавидеть, притом ненавидеть действенно.
Вот, собственно, и ответ. Ты должна быть готова, мы все должны быть готовы ко всяким временам.
Милая мурашка, надеюсь, что, как ни новы для тебя эти мысли, ты их поймешь или по крайней мере будешь держать их про запас до той минуты, когда они тебе понадобятся. Дело в том, что я смотрю сейчас на мир другими глазами, настроена на другую волну, потому что, когда участвуешь в борьбе, она забирает тебя всю, целиком, до конца. Пока борьба идет! И — если ты в ней участвуешь!
Я уверена, что это письмо покажется тебе неожиданным и странным. Ты знаешь меня совсем другой. Слишком недолго мы с тобой были близки. Раньше ты была маленькой. И если это письмо может тебе чем-то помочь, так это тем, что ты взглянешь на некоторые явления и с другой стороны. Ведь самое большое преимущество и самый большой недостаток юного возраста — односторонность. Если у тебя нет побочных соображений, ты можешь твердо отстаивать какую-либо истину. Но в то же время ты лишен возможности видеть эту истину во всем ее богатстве и прекрасной многосторонности. В этом виноват только возраст, и ничто другое.
Будет! Хватит мудрствований. Ты не нуждаешься в напутствиях. В твоей жизни все будет сложно, потому что у тебя есть характер. Но это в тебе и хорошо. Во всяком случае, я за тебя не беспокоюсь, я знаю, что ты будешь счастлива. Это, в сущности, и есть то главное, что я хотела тебе сказать».
Это — письмо Ирины, без нескольких последних строк, в которых она меня целует и сообщает мне свой адрес.
ГЛАВА VII
Как видите и как говорит сама Ирина, письмо действительно странное. Впрочем, для нее, насколько я ее знаю и насколько я ее понимаю теперь, написать такое письмо было вполне естественно. Но для такого человека, как я, у которого переживаний так мало и они такие заурядные и постные, это письмо было чем-то необыкновенным. То есть дело в том, что оно как раз все меньше и меньше кажется мне каким-то особенным, словно моя Ирина сумела привить мне что-то свое, и, как это ни чудно́, я много раз ловила себя на том, что думаю, как она, или по крайней мере, вспоминая истории из ее жизни, до такой степени вживаюсь в них, что, я уверена, могу теперь пересказывать и объяснять их более точно и более ясно, чем она сама. А очень важно, чтоб эти истории были рассказаны, я, собственно, потому и села писать и, как вы, может быть, поняли, с самого начала стремлюсь поскорее начать рассказывать об Ирине. Но то, что происходило в доме отдыха, мне тоже надо было себе уяснить, потому что, как вы увидите и дальше, моя необузданная фантазия находилась в то время в прямой связи с моими приключениями в доме отдыха, там она почувствовала себя на свободе, там я в первый раз ощутила, что я, Мария, существую в этом мире, что у меня есть характер и что все, чему предстоит со мной случиться, будет зависеть только от меня и от моей инициативы. Это заявление может вам показаться слишком самонадеянным, но я уже известна своим «биологическим нахальством», так что терять мне нечего.
Итак, в то утро, проснувшись, я перечитала письмо Ирины и потом долго лежала в постели и думала. Было еще очень рано, что-то около шести. Не всегда приятно просыпаться рано. Иной раз хочется поваляться в постели и побыть наедине с собой часок-другой, пока не пора будет вставать, а иногда в самом начале вспомнишь какую-нибудь нелепую историю, она потянет за собой другую, вытянет целую цепь неприятностей, потом надо вставать с этой цепью и весь день таскать ее на себе, так что день у тебя будет пропащий и ты с нетерпением будешь ждать ночи, когда сможешь раздеться и вместе с одеждой сбросить с себя и эту цепь. Я, может, немножко утрирую, но вы не обращайте на это внимания, мне просто важно донести до вас свою мысль.
Но в то утро ничего такого не было, никакая цепь на мне не повисла, и, в сущности, именно тогда со мной произошла какая-то перемена, так что все остальные дни в доме отдыха прошли под знаком этого моего нового настроения. Вот вам одна из причин — быть может, не самая главная — того, что я взялась за эти записки: мне так дорого настроение, которое овладело мной в доме отдыха, что я всегда с огромным удовольствием к нему возвращаюсь — разумеется, когда мне это удается. А самый верный способ — это вспоминать и записывать.
В своем письме Ирина сказала очень важную вещь, которая, видимо, определила мое настроение: злость делает человека сильнее. Вполне понятно, почему Ирина, разговаривая со мной под бомбами, написала эти слова. Я воспринимаю их не совсем так, как они сказаны. То, что я испытывала, не было направлено ни на кого и ни на что конкретное. Я знала только, что отношусь определенным образом ко всему, что меня окружает. А если относишься определенным образом, то уже знаешь, как действовать, как держаться, что говорить, как смотреть, на кого смотреть, как улыбаться, здороваться и так далее. И не только знаешь все это, а просто делаешь, не задумываясь, будто говоришь другим: вот это я, я улыбнусь вам именно так, а не иначе. И если быть совсем точной, это была даже не злость, а то, что я узнала себе цену и испытала потребность действовать, а не выжидать и колебаться, потребность смело — может быть, тут был и элемент неосознанного азарта — говорить все именно так, как ты это чувствуешь. Вот вам! И не стесняться говорить какие-то вещи, которые могут пойти вразрез с правилами хорошего тона. И простите меня, хочу я заметить, если это скажется и в моих записках!