Недавно мамы не стало. А её сервиз так и стоит – теперь у Юли. Убрала в коробку на антресоль, как память.
Кира с Ларисой долго спорили, что же подарить Юле на юбилей. В итоге купили духи. Новые, дорогущие, в невероятно красивом голубом гранёном пузырьке. «Побалуем подругу, столько всего ей в этом году выпало. Пусть порадуется!» – решили они.
Юля никогда не получала таких волшебных духов. Пузырёк был словно из кусочка живого льда, переливался на солнце. Аромат был на сто процентов её. Верхние ноты лёгкие и кокетливые. Роза манит и заигрывает, сопровождаемая магнолией и ландышем, и вдруг неожиданно раскрывается тонкими нотами тёплого янтаря и кедра… Как на маминых тарелочках – кедровые шишки в нежной позолоте.
«Не буду пользоваться, – решила Юля. – Оставлю для особого случая». Поселила духи на видном месте – на полочке под любимой картиной, где сделан специальный светильник. Пузырёк переливается всеми гранями и каждый день поднимает настроение!
Прошло около года. Юля так ни разу и не воспользовалась подаренным ароматом, лишь любовалась и мечтала.
Как-то, придя вечером с работы, с порога почувствовала аромат своих неприкосновенных духов. Любимая картина валялась на полу – рама треснула. При падении она задела полку и разбила духи.
Соседи за стеной затеяли ремонт – малыша ждут, перепланировка, сносят стены. Вот, видимо, и упала картина.
Бросилась вытирать духи своими платками и шарфами, пытаясь хоть как-то сохранить любимый запах. Подмела пол, налила кофе. Расстроилась жутко.
Наутро была суббота. Юля поставила табуретку и решительно залезла на антресоль. Вытащила мамин сервиз, распаковала, выставила в шкафчик на кухне. «Будем пить из него каждый день», – решила она.
Не стоит откладывать жизнь.
Пять платьев Беатрис
Есть два способа прожить жизнь: или так, будто чудес не бывает, или так, будто вся жизнь – чудо.
«О чём думали родители, давая такое экзотическое имя ребёнку?» – спрашивала я себя каждый раз, когда смотрела на эту тонкую, почти прозрачную девочку.
В нашей, считай, сельской школе – а работаю я учителем биологии в очень маленьком провинциальном городке – все дети были в меру шебутные, в меру подвижные и в меру воспитанные. Выделявшихся чем-то никто не любил. Как, в общем-то, и в любой школе.
Наш Янск статус города получил совсем недавно, а до этого долгое время был придатком ещё одного, такого же грустного городка. Потом приехала какая-то комиссия и решила, что наша окраина может уже именоваться городом, и присвоила нам имя собственное – Янск. Почему Янск, не знал никто. Но многие догадывались, в честь кого назван теперь этот новый отдельный населённый пункт…
Но я, собственно, не об этом. Я про девочку, Беатрис. Вы представляете? Он назвал её Беатрис. Чтобы вы понимали, в нашей местности духи с названием «Хлоя» считались ругательством. В классе были только Маши, Тани и Наташи. И тут… Беатрис!
В пионерском прошлом Василий – а именно так зовут отца нашей нимфы – переписывался с девочкой из Франции. Тогда принято было писать письма детям из ГДР, Польши, Болгарии, а его подругой по переписке стала француженка. Так гордился этим, хотя оно и вышло случайно. Оленька, пионервожатая, была очень увлечена французским. Поэтому, развивая интернациональную работу, написала в посольство Франции в Москве и попросила контакты детей именно из этой страны. Это был очень смелый и неординарный поступок. Когда пришли первые письма, Оленька распределила французиков среди своих подшефных мальчиков и девочек. За одной партой с Васей сидела Маша – именно она и получила задание писать Беатрис. Вот всё встало на свои места… Но, как часто бывает, судьба распорядилась иначе. Маша поскользнулась зимой на уроке физкультуры, попала в больницу и писать отказалась. Чтобы не портить статистику, продолжить переписку поручили Василию.
Вася писать не хотел, тем более – девчонке. Но: «Партия сказала: надо! Пионер ответил: есть!» Сначала было совсем неинтересно. Письма получались сухими и совсем неживыми. Так как писал он на французском, пришлось ходить на факультатив. Но мама строго сказала, что это может пригодиться в жизни. И он послушался.
Его завораживали буквы латинского алфавита на конверте, которые он поначалу с трудом мог прочитать. Но по мере обучения буквы стали обретать смысл, и вся эта переписка превратилась в увлекательную игру.
Она посылала ему обёртки от шоколадок – они так вкусно пахли, их можно было нюхать без конца. Тогда у нас не было таких, и вкладышей от жвачек, естественно, тоже не было, и наклеек. Были переводные картинки, он посылал их в ответ.
Думал ли Василий, как выглядит Беатрис? Конечно. Начав переписку в десять лет, он постепенно втянулся. Знания французского улучшались, и этому немало способствовала сама девочка. Он представлял её какой-то эфемерной, в общем-то, девочкой, наверное, кем-то вроде Алисы Селезнёвой из фильма «Гостья из будущего». Фантазировал, как она гуляет или идёт в школу по солнечным старинным улицам. Франция виделась ему чем-то вроде Бремена из мультика про бременских музыкантов.
Ни про что серьёзное или дружеское писать не получалось. Вначале переписка была скорее корыстной, потому что чаще всего в письмах были слова: «Посылаю тебе то-то и то-то…»
Так продолжалось шесть лет. Они выросли. Письма стали более личными. Но фотографий друг другу они почему-то не высылали, и тут уж наш герой пофантазировал вволю. Начитавшись романов и насмотревшись фильмов, он нарисовал в своём воображении, придумал и полюбил первой юношеской любовью свою маленькую француженку.
Потом всё резко оборвалось. Письма перестали приходить. Он долго не мог понять почему: спрашивал в школе, просил мать помочь разобраться, писал в посольство. Ответа не было. Потерял Вася свою француженку.
Он долго не женился – не мог найти в нашей округе подобную. Потом, отчаявшись и смирившись, под давлением друзей, которые все переженились, и родственников, намекавших на внуков, женился на той самой Маше, соседке по парте, а в будущем – бухгалтере в местном совхозе. Так и жили. Ночью он видел во сне придуманную Беатрис и, оставшись наедине с собой, перебирал её письма, а днём шёл на работу – от звонка до звонка, принуждая себя не мечтать, а жить в моменте, как все. Жена жила своей параллельной жизнью – с хозяйством, мамой, работой и подругами. Постепенно письма доставались всё реже, а потом и вовсе куда-то пропали.
Прошло несколько лет. Его ровесники уже втянулись в эту серую, такую предсказуемую и безысходную жизнь. Жизнь, в которой отсутствовала та любовь, что Вася придумал себе, отсутствовали нежность и взаимопонимание, про которые он читал в романах. К жене, в общем-то, претензий не было. Работает, готовит, стирает, не гуляет. Но и не любит. Хотя все вокруг примерно так и жили, и что-то другое нормой не считалось.
И тут, совершенно для всех неожиданно, родилась дочь. Жене ещё в юности установили воспаление придатков и что-то там с трубами. Вася не знал точно, но детей много лет не было. Он уже и не думал, что появятся. А тут вдруг дочь!
Какие он испытал чувства? Сначала было недоверие к жене. Что-то не то, какой-то подвох. Потом, за время её беременности, привык к этой мысли. Но, когда он первый раз взял на руки этот тёплый пищащий свёрток, увидел её фарфоровое личико, эти огромные голубые глаза, прозрачную кожу, малюсенькие пальчики с прозрачными ноготками, он влюбился по-настоящему первый раз в жизни. Больше не отпускал дочку от себя. Кормил, пеленал, гулял, разговаривал и, конечно, назвал. Именно он дал ей имя. Точнее, он его не давал – у неё сразу было имя, она с ним родилась. Сомнений быть не могло. Беатрис.
Отношение Маши к дочери поначалу удивляло его. Как можно не любить этот маленький и такой живой кусочек себя? Эти внимательные и лучистые глаза, которые следят за тобой и словно пронзают тебя до глубины, изучают, насколько ты заслуживаешь доверия, а потом широко раскрываются в ответ на улыбку.
Ты словно проваливаешься и купаешься в этом счастье, поглощающем тебя целиком, понимая, что больше не принадлежишь себе.
Как можно оставаться равнодушным, видя вопросы в этих глазах, когда эти маленькие ручки просят помощи, а ножки только начинают ходить и идут к тебе, а потом она вся падает в твои объятия и хохочет?
Маша как-то сразу определила дочь чужой. Сначала пыталась что-то делать, агукать, играть, но как-то не получалось у неё. Тогда она самоустранилась от возни с младенцем, ушла в общение с подругами и работу. Определила сама для себя границы отношений с дочерью и мужем и продолжила свою собственную историю параллельно с ними, почти без пересечений.
Дочь всегда знала, что папа её очень любит. Что она самая красивая и хорошая девочка. Хотя вокруг было много других. Они были физически и психологически более крепкими, чем она, которая болела семь месяцев в году – то отит, то гайморит, то ОРЗ, то ещё что-нибудь. В сад Беатрис почти не ходила. Отец перевёлся на сменную работу, не доверял дочь никому и всегда был рядом. Она жила в книгах и сказках вместе с отцом, учила с трёх лет французский, которого никто не знал и не понимал, кроме него. Потом она спрашивала папу, был ли он когда-нибудь во Франции, на что Василий отвечал, что они вместе обязательно поедут, поэтому нужно учить. Потом началась школа. Это было ужасно, ведь такое имя было только у неё. Среди Маш, Тань и Наташ быть Беатрис очень непросто. Только ленивый не склонял её имя – хотя по имени вообще почти никто не звал.
Я не буду вам, дорогой мой читатель, перечислять всё то, что выпало на долю этой не похожей на всех девочки в детском коллективе. Поверьте, что ей было нелегко. Но откуда-то в ней был внутренний стержень. При всей внешней хрупкости и почти эфемерной прозрачности она была как кремень, как несгибаемый прут со своими ценностями, целями и пониманием своей особенности. Уча с трёх лет французский с отцом, к десяти годам она пошла в поэтический кружок в доме культуры, увлеклась танцами, стала неплохо писать и играть на фортепиано. Училась средне, но отличалась прилежностью. Красивой в классическом понимании её назвать было нельзя, но было в ней что-то такое, как бы неземное. Про таких говорят – не от мира сего, а потом воспевают и поклоняются.