— Лер, вечером машина приедет, Семён с новым охранником, Ангелина послала, нам сегодня надо ехать в Москву. Дома очень много дел.
— Да? — Лера удивлённо приподняла брови и непроизвольно посмотрела на Максима.
Он улыбнулся в ответ, кивнул:
— Мы уже обо всём договорились. Я тоже приеду через неделю-другую, так что увидимся.
В понедельник, двадцать восьмого июля, Максим въехал на редакционную стоянку и припарковался на своём привычном месте. Надо же, никто не занял. Казалось, прошла целая жизнь с тех пор, как он, разозлённый, разговаривал здесь с Кириллом. Хотя, вообще-то, месяца не прошло. Глаза Максима сузились — интересно, Кирилл сейчас здесь? В принципе, никакого преступления он не совершил, просто за деньги снабжал Широкова информацией. То, что за деньги, в этом Максим не сомневался — два года назад Кирилл взял ипотеку, дорогое удовольствие. И ещё Максим не был уверен, лично ли. Вполне возможно, тот действовал через посредников. Конечно, в смысле уголовного кодекса, это вряд ли можно квалифицировать как преступление, хотя вопросы к Кириллу наверняка будут, но вот в смысле дружбы и журналистской этики… это, безусловно, предательство. Предательство, которое могло стоить жизней. И в том, что случилось по-другому, заслуги Кирилла не было.
Максим решительно вышел из машины, перекинул через плечо ремень сумки с ноутбуком и уверенно пошёл к крыльцу.
Помещение редакции напоминало музей, который забыли закрыть. Стеклянные стены увешаны разноцветными стикерами и графиками тиражей. Центральное пространство освещалось холодными LED-панелями, но в полутёмных углах упрямо горели старые жёлтые настолки, мерцая, как последние стражи эпохи бумажной журналистики. У кофемашины — священное место. На стене висела доска с графиком дежурств и фото сотрудников. Некоторые лица перечёркнуты красным — те, кто ушёл «на ту сторону». И подпись: «предатели не пьют наш кофе». Рядом на холодильнике магнитиками прикреплены визитка следователя МВД, фото разгромленного однажды после обыска офиса редакции, пропуск в Госдуму и детский рисунок с надписью: «Папа, возвращайся!». Пахло дорогим кофе и бумажной пылью. За перегородками мелькали силуэты, стоял приглушённый гул, будто где-то вдалеке начинался шторм. Сюда не водили экскурсии. Но если бы эти стены могли говорить, они рассказали бы больше, чем все выпуски газет, вместе взятые.
Главред откинулся в кресле, крутя в руках серебряную ручку:
— Ну что, отдохнул? Или просто ждал, когда твой материал сам себя допишет?
Максим саркастично усмехнулся:
— Конечно, ждал, особенно после того, что с Самойловым случилось.
Главред хмыкнул, взял из стопки папку с пометкой «Широков/дело№…» и перекинул её Максиму:
— Теперь понимаешь, почему я завернул твой бред про «гипотетические схемы»?
Максим не ответил. А тот продолжил:
— Ты был на полпути. Сейчас Широков арестован на два месяца, и у тебя есть шанс…
Он замолчал. Пристально взглянул Максиму прямо в глаза:
— У тебя ведь есть шанс, Максим?
Несколько секунд они смотрели друг на друга. Наконец, Максим кивнул:
— Есть.
И прикрывая за собой дверь, услышал:
— Только не тяни. «Новая» и «Медуза» уже роют в этом направлении, сам ведь понимаешь, что они напишут.
За своим рабочим столом, открыв ноутбук, Максим прислушался к себе, будто проверяя, узнаёт ли это место. Оно, кажется, даже не заметило его отсутствия. Пальцы привычно зависли над клавиатурой, но через секунду Максим откинулся назад — без кофе мысли слипались, как мокрые страницы блокнота.
— О, смотрите, кто вернулся!
Редакционная кухня никогда не пустовала, как говорится, если завтра кофе исчезнет, девяносто процентов журналистов умрут к полудню, выживут те десять, кто с утра пьёт коньяк.
Кирилла Максим увидел сразу. Похоже, многие были в курсе — пространство между ними как-то вдруг опустело. Машина урчала, выдавая струйку чёрного, как настроение у Максима, кофе. В воздух поднялся аромат, смешиваясь с запахом бумаги и напряжения.
— Макс, привет! Как отдохнул?
Максим медленно обернулся. Кирилл покраснел, но глаза не опустил. Где-то за перегородкой смеялись верстальщики.
— Кир, тебе лучше самому уволиться. Вместе мы работать не будем.
У Кирилла дёрнулась щека.
— Ты и доказать можешь?
Максим усмехнулся и насмешливо уставился на Кирилла:
— Что доказать?
Во взгляде Кирилла промелькнуло недоумение:
— А ты… о чём?
Максим взял чашку и сделал первый глоток. Ему вдруг стало противно. До тошноты. Кирилл стоял слишком близко, и от него осязаемо пахло страхом, который лип к коже, как грязный сироп, и Максим подумал, что предательство для него теперь всегда будет пахнуть кофейной горечью.
— Ни о чём.
В дверях обернулся:
— Я, конечно, точно не знаю, но думаю, что Широкова вычислили по тебе, и если ты лично с ним связывался, то тебе лучше приготовить для следствия какую-нибудь убедительную версию. Так вот, Кирюш, предательство — это не поступок. Это процесс.
До конца дня больше о нём не думал. Всё, пройдено.
Работа над статьёй шла легко, и это было верным знаком — сейчас Максим всё делает правильно. Созвонился с Кожевниковым, согласовал, о чём можно упоминать, а что лучше придержать и дать намёками. Договорились быть на связи. Нет, здесь его ещё никто не опрашивал. Потом снова с головой ушёл в счета, цифры и фамилии.
Захлопнул крышку ноута часов в пять вечера — допоздна решил не засиживаться. Закрыл глаза. И сразу вспомнил — Кристина. Максим вернулся в субботу, но ей пока так и не позвонил.
У неё действительно оказалось очень много дел. Самойлова похоронили, но это было только начало. Наследственные вопросы, его родители, адвокаты, заседания совета директоров. По вечерам Кристина звонила Максиму почти каждый день, и в темноте он слушал её усталый голос. Помочь ничем не мог, и это убивало. Иногда в разговоре возникало ощущение какого-то лёгкого раздражения, Максим говорил, что приедет завтра же, но она отказывалась, не хотела его во всё это впутывать. Из Ладвы он выехал в четверг, позвонил Кристине, сообщил, но… в субботу рано утром, войдя в квартиру, понял, что сил нет даже на разговор, сразу уснул, проснулся поздно, ночью звонить не стал. И в воскресенье не стал. Почему, не понял. Сейчас вдруг осознал.
Там, в деревне, Кристина слилась для него с тем редким состоянием покоя, который поселяется в груди внезапно — когда просыпаешься среди ночи и понимаешь, что за окном дождь, а под рукой тепло её кожи. Когда не надо ничего объяснять, потому что она уже всё знает — по тому, как он щурится, как вздыхает, по молчанию, которое не неловкое, а наполненное. В деревне Максим понял это особенно остро. И боялся теперь, что в Москве она станет другой. Что наденет маску — ту самую, которую здесь носят многие: холодноватую, отполированную успехом. А он не сможет ничего с этим сделать.
Максим вышел из редакции с ощущением, что тащит на плечах всю тяжесть прошедшего дня. Дежавю. Подошёл к «Вранглеру», положил на заднее сиденье сумку с ноутбуком. Сел за руль и закрыл глаза — час в пробках, как минимум. Тряхнул головой, потянулся к ключу… остановился.
На их разномастной редакционной стоянке он алел, как насмешка — ярко-красный «Мини Купер», отполированный до зеркального блеска. Не просто насмешка, а дерзкая выходка: хромированные диски ловили солнечные зайчики, словно подмигивая, чёрная решётка скалилась голливудской улыбкой.
Глухой стук дверцы рассыпался эхом в тёплом вечернем воздухе.
Кристина не спеша шла к его машине, а он не мог оторвать от неё глаз. Да, на ней было элегантное платье, а не простые джинсы и футболка, в которых она сидела на онежском валуне. Да, волосы уложены аккуратной тяжёлой волной, а не собраны в небрежный пучок. Но когда вышел из машины, увидел ямочки на щеках, увидел всё ту же Кристину — ту, что смеялась под холодной водой в самодельном душе из перевёрнутой бочки, ту, что рисовала ветку на его шраме. И Максим зажмурился — так соскучился по ней. Дурак!
Не выдержал, сделал шаг навстречу, ещё — и вот она уже в его руках, тёплая, пахнущая чем-то сладким и знакомым, её дыхание дрожит у самого его рта.
— Почему не позвонил?
Не ответил, зарылся в её волосы, почувствовал, как дрожит её спина под его ладонью. Чуть отстранился, посмотреть на неё, увидел тени под глазами.
— Устала?
— Устала.
— Ты к врачам так и не обращалась, что тебе давали в клинике, может, надо что-то восстановительное пройти?
Она замерла. Потом бросила на него взгляд, который он не совсем понял. Мягко улыбнулась:
— Не знаю, что мне там давали… но точно знаю, чего не давали…
Максим непонимающе нахмурился. Кристина приподняла брови, улыбнулась ещё шире, но в глазах затаилась тревога:
— Противозачаточные таблетки точно не давали.
Её слова повисли в воздухе — прозрачные, еле ощутимые, но от них у Максима перехватило дыхание. Секунда тишины. Потом удар. Сначала в висках. Потом пульс. Потом — в груди, где вдруг стало тесно от чего-то тёплого и тяжёлого, что рвалось наружу смехом, криком, может быть, даже слезами. Он посмотрел на неё — на любимые ямочки, на дрогнувшие губы, на пальцы, сжимающие рукав его рубашки. И вдруг понял — она тоже боится. Не потому что не хочет, а потому что ждёт его ответа.
И тогда его накрыло, не страх, не паника, а странная, почти детская ясность. Даже если весь мир кричит, что ты мудак и не справляешься — её улыбка, её «ну и что?», её руки, обнимающие так, будто она вбирает в себя все его страхи — это и есть дом. И Москва тут ни при чём. Потому что это — не про место. Это про то, как сердце бьётся ровнее, когда она рядом. Про то, что даже в самой многолюдной московской толпе он смог бы найти её с закрытыми глазами — по запаху духов, по звуку её голоса, по тому, как мир будто замирает, когда она рядом. Потому что любовь — это путешествие без возврата. Ты не можешь любить, разлюбить, найти, бросить и вернуться туда же, откуда всё это началось. Ты уже другой. И она другая. И даже если вам покажется, что дорога ведёт в никуда, обратный билет не купить. Только вперёд. Только вместе. Только с любовью.