м, что Игорь меня любит, я нужна ему. И во-вторых, что я должна знать правду. И на пути к истине ничто не могло меня остановить.
Вечером Меркулов опять говорил с кем-то по телефону. Он звонил из другой комнаты и мог услышать, если бы я подняла у себя трубку. Поэтому я выскользнула из кровати, набросила на голое тело халат и босиком, на цыпочках, прокралась в коридор.
Я приникла к двери. К сожалению, на этот раз мне была доступна только часть разговора — то, что говорил Игорь.
— …Зачем ты это сделал? — вопрошал он негромко, но вкладывая в голос максимум эмоций.
— …Сам прекрасно знаешь — о чем я! Мы же договорились, что не будем ничего предпринимать в его отношении…
— …Как кого? Ты что, меня за идиота принимаешь?
— …Я о Ружевском. Его взорвали! Только не пытайся меня убедить, что ты не имеешь к этому отношения! Все случилось после нашего разговора…
Потом он долго молчал. По всей видимости, собеседник на другом конце провода — я была уверена, что это Иннокентий — старательно убеждал его в своей непричастности к взрыву.
— …Хорошо! — сказал, наконец, Игорь. — Я тебе верю. Но нам надо встретиться и все обсудить!
Как только трубка легла на рычаг, я тенью шмыгнула назад, в спальню. Кое-что прояснилось. К убийству следователя мой дорогой причастен не был, и это было самое главное. Иннокентий, кажется, тоже был невиновен, хотя это еще оставалось под вопросом. Наверное, я зря фантазировала насчет секретных экспериментов…
Несколько дней прошло без особых событий. Борицкий пригласил меня на какую-то презентацию в нашем центре. Сути мероприятия я так и не уяснила, потолкалась вместе с другими сестричками перед камерами. Репортаж мелькнул потом в вечерних новостях.
В Новгороде это стало событием в семье Шараповых. Надежда — звезда телеэкрана! Мама, по словам Ленки, целыми днями рассказывала о моем теледебюте знакомым. Теперь уже и речи не шло о том, что я сделала ошибку, перебравшись в «Аякс». Мама забыла про все, что говорила раньше.
— Послушать ее теперь, — хихикала по телефону Ленка, — так это именно она тебя туда и пристроила, в «Аякс» этот!
Ну что ж, по крайней мере, она теперь успокоилась и не переживает, это уже хорошо.
— Мишка ее изводит с утра до вечера! Совсем избаловала мальчонку — стоит ему пискнуть, она уже несется. И папаша — туда же…
— Все правильно — детей нужно баловать, пока есть возможность.
— Ну-ну, — сказала Ленка, — тебе же потом расхлебывать.
— Можно подумать, что тебе уже пришлось с этим столкнуться!
— Нет, мы с Толиком еще немного подождем. Пущай встанет на ноги как следует! Ты же знаешь, мать мне в свое время все уши прожужжала, мол, как стыдно, ты — младшая у нас, а с ребеночком раньше меня… Ох, как мне стыдно!
— Ну, хватит ерничать! — сказала я. — Самой-то не хочется разве маленького?
— А то! — неожиданно вздохнула она. — Меня прямо завидки берут, как посмотрю на Мишку. Только знаешь, пока не очень получается…
Ах вот в чем дело, оказывается. До сих пор сестра уверяла, что не заводит ребенка лишь потому, что ждет «более благоприятных условий». Мол, однажды Толик перевезет ее в хрустальный дворец со множеством слуг, и вот тогда она сразу нарожает столько детишек, что о демографическом кризисе в стране можно будет забыть! А дело было не в условиях совсем… Только вот ехидничать по этому поводу я ни в коем случае не собиралась — это же настоящее несчастье.
— Ты к врачам обращалась?
Она что-то пробурчала невразумительное. Похоже, дальше женской консультации у Ленки дело пока не продвинулось.
— Я ходила к бабе Мане, — сказала она.
— Это кто еще?
— Местная ворожея, недавно появилась, — немного смущенно призналась сестра. — Приехала из какой-то глуши — лечит народными методами…
— Я тебя умоляю! — я вздохнула. — Ты же умная у меня, какая баба Маня? Кто тебе ее присоветовал?
— Мама, кто же еще? Да тут листовки по всему городу расклеены… Я и сама понимаю, что глупость, но знаешь, когда такая непруха, прямо за соломинку хвататься начинаешь…
Знаю, знаю, сестренка.
ВОТ ПУЛЯ ПРОЛЕТЕЛА…
Томилин в последнее время здорово нервничал. Оказалось, что одного из его замов нашли с простреленной головой, и теперь он был уверен, что киллеры подбираются и к нему. Пистолет перекочевал из тумбочки под подушку. Сестра-хозяйка, до смерти боявшаяся оружия, жаловалась, что боится перестилать постель — вдруг он случайно выстрелит. Лесоруб уже ни к кому не приставал, ему было не до этого.
Я принесла ему на ночь успокоительное — алкоголь он больше не употреблял. Раньше спиртное ему приносил убитый зам — как выяснилось, единственный человек, которому он доверял. От прочих же Томилин ожидал подсыпанного яда и требовал, чтобы они выпили сначала немного сами. «Отведай сперва ты из моего кубка!» Это приводило к неприятным эксцессам, свидетельницей одного из которых я как-то стала.
Молодой человек, который доставил — по его же заказу — очередную бутылку водки, в ответ на приказ попробовать ее сначала покраснел и объяснил, что не пьет. Томилин тут же вытащил пистолет, и мне пришлось заступиться за курьера. Томилин в ярости швырнул бутылку в стену. Когда я вывела беднягу курьера в коридор, тот выглядел так, что впору было уложить его в свободной палате.
— Моя жена меня ненавидит! — хмуро объяснял Томилин, пока я убирала осколки. — Она, наверняка, и убрала Максима!
Максимом звали убитого заместителя.
— Только вам я теперь верю, — сказал он вдруг и взял меня за руку, явно безо всяких посторонних намерений. В его глазах читался страх. — Посидите со мной ночью, пожалуйста!
— Я не могу, у меня дневная смена. К вам приставят сестру-сиделку, только попросите.
— Я заплачу!
— Не надо, — я покачала головой. — Да и зачем — у нас охрана хорошо налажена, никто сюда не проберется. А если все-таки боитесь, то наймите, в конце концов, телохранителя — для вас ведь это не проблема.
— Я же объяснял, все это ерунда! Захотят грохнуть — значит, грохнут! Думаете, у Максима не было охраны? И куда она подевалась, когда его расстреливали?
Откуда мне знать? Вот уж, правда — задумаешься поневоле, что лучше совсем не иметь денег, чем так бояться. Я ушла, оставив его трясущегося в обнимку с пистолетом.
Зашла к министру. Тот лежал спиной к двери и, как мне сначала показалось, спал. Его величество нужно было разбудить для постановки градусника. Будить, конечно, следовало как можно тактичнее.
— Это вы, Надя? — спросил он вдруг, не оборачиваясь.
— Да, а как вы узнали? — удивилась я.
— По шагам, у меня очень чуткий слух и хорошая память, несмотря на возраст! Я, очевидно, выгляжу в ваших глазах совсем стариком…
Я не успела ответить, да и что тут скажешь — он был постарше Борицкого.
— …но старость не означает — слабость! — я осторожно приподняла предплечье и засунула подмышку градусник. — Мой отец тоже работал в административном аппарате и до глубоких лет вел активный образ жизни. Я не могу похвастаться, правда, его физической формой, но интуиция и слух меня никогда не подводили. Более того, вы не поверите, — он многозначительно взглянул на меня, — но я даже могу угадывать мысли человека, достаточно мне немного с ним пообщаться. Нет, я не приписываю себе никаких сверхъестественных способностей — просто интуиция и только она! Хотите, например, я угадаю, о чем вы сейчас думаете?
— И о чем же?
— Когда же ты, старый болван, замолчишь?
— Я занесу в карту, — ответила я, — пациент улыбается, что говорит о явном прогрессе в лечении. А насчет моих мыслей вы ошиблись.
Через пятнадцать минут я собрала градусники, сделала запись в журнале, и с больными на сегодня было покончено.
Спустилась в гардероб и, быстро одевшись, выскочила на улицу. Сегодня Меркулов задерживался на работе, и мы договорились, что я доберусь домой своим ходом. Уже выйдя на аллею, ведущую к воротам, увидела бегущую навстречу сиделку из нашего отделения. У нее тряслись руки.
— В чем дело? — спросила я.
— Он умер!
— Кто?
— Тихомиров! Я только на секундочку отошла. Он сам попросил посмотреть, что лежит около дерева. Я пошла, а там ничего нет — ему просто показалось. Возвращаюсь, а он…
Она всхлипнула, замахала руками и помчалась в центр. Я огляделась, неподалеку возле деревьев, темнело кресло с неподвижным телом. Взяв себя в руки, я подошла. Тихомиров сидел, чуть склонив голову — можно было подумать, что он просто задумался. Ветер шевелил седые редкие волосы. Я подошла ближе и посмотрела ему в лицо. А потом наклонилась и поцеловала.
Не знаю, зачем я это сделала. Может, потому что это был один из немногих настоящих людей здесь. Потом перекрестилась и пошла прочь. Я почувствовала на губах соленый вкус, это слезы сами собой лились из глаз. У ворот я оглянулась: из центра уже выскочил санитар Гена и напрямую, через размокшие газоны, бежал к умершему.
На следующий день по всем каналам прошло сообщение о смерти Тихомирова. К скупой биографической справке и отрывкам из старых лент авторы репортажей обычно прибавляли кадры нашего центра, где «актер провел последние месяцы жизни». Как всегда бывает, о человеке вспомнили, когда он уже умер. Телевизор в столовой был постоянно включен, и многие сотрудники бурно реагировали, когда на экране появлялась громада «Аякса», — прямо как дети!
На Борицкого эта смерть также подействовала угнетающе. Неудивительно, если вспомнить, с каким сочувственным вниманием он следил за актером. К тому же он не выносил репортеров, а в этот раз был вынужден выписывать разрешение на съемки нескольким телекомпаниям. Правда, дальше парка их не пустили, но и этого было достаточно.
Главврач вызвал меня к себе в кабинет, чтобы выговориться.
— Я просто физически ощущаю все эти объективы, которые сейчас направлены на наш центр. Что за мерзость! — он бродил по кабинету, словно лев в клетке.
— Но этого и следовало ожидать, Леонид Васильевич… — робко вставила я. — Так ведь всегда бывает.