Операция прошла благополучно. Фира выписалась. Дома навещать ему было не всегда уместно. Прошёл и домашний период. И снова жизнь потекла как бы по обычному руслу. Но поведение Фиры чуть-чуть стало другим. И непонятно было, что изменилось. Благодарность порой мимикрирует под любовь, любовь как бы неосознанная плата. А бывает, что сушит уже расцветшую до этого любовь. И уже не поймёшь, где любовь, а где спасибо. А это уже иные чувства, другие эмоции. Человек живёт между чувством вины и чувством благодарности. И то, и другое в определённых ситуациях могут жизнь вдруг нелепо перекрасить. Нелепый, напрасный камуфляж.
Фира ещё больше смотрела на него снизу вверх. Ещё больше, а может, и иначе, светились её глаза. Если глаза светятся? До просто, по-другому она смотрела, и они по-другому для него гляделись. Что-то изменилось. Появилось почтение с её стороны. Исчезла и дрожь, когда его голое тело входило в соприкосновение с её наготой. Почтение, благодарность сменили отчаянность и самозабвенность. Стало всё будничнее, скучнее, серее, меньше, пока не исчезло вовсе. Перекрасилось.
Хаос воспоминаний, словно бури пролетал через всё его ураганное отношение к Любимой. И ничто не могло запятнать сегодняшнее.
А вот и ещё было. Да сильно раньше.
У него тогда ещё не было машины. Он стоял около ворот больницы и ловил такси. Благо такси в ту пору было вполне доступно его доходу, особенно в первые дни после зарплаты. Вышла молодой доктор, психиатр, которая приходила к нему в отделение как консультант. Почти каждый день из множества алкоголиков, почти постоянно поступающих к ним по скорой помощи, кто-то из них впадал в белую горячку. То ли общество беспредельно перешло все границы разумного употребления водки, то ли водка качества выше фантастического разумения в производстве этого самого популярного в стране напитка, то ли и то и другое. Так ли иначе, но белая горячка скоро станет более частой болезнью, чем насморк или аппендицит. Пришлось взять в больницу постоянного психиатра. Это и была сия молодая дама, остановившаяся рядом. Ефим Борисович первый раз её увидел в нормальной одежде, без халата, причесанной, с хорошо сделанным лицом. Конечно, всё то же, кроме халата, было и в отделении, но он был на работе. Другие рефлексы владели им в отделении. Там он не видел или не обращал внимания, сколь она стройна, привлекательна, да и глаза свои, посверкивающие призывным огоньком, она, видимо, прятала за маской сурового доктора по делам душевных неурядиц. Или эти призывы рождались не в её глазах, а в его душе, жаждущей радости и веселья.
«Доктор, Лариса Васильевна, здесь на воле, без маски строгих обязанностей консультанта, вы глядитесь замечательным человеком, свободным от ярма необходимости залезать в чужие души». Доктор засмеялась. «Да и вы, Ефим Борисович, более расковано нанизываете слова, чем представляя мне очередного алкоголика». Они веселятся. На улице солнце, а не жарко. «Знаете, есть такой французский поэт Превер. И у него есть такие слова: Товарищ солнце, разве это не дребедень хозяину взять и отдать такой день». Видно, никакие тяжёлые беды не остались позади в корпусе, который они только что покинули. Скинув обязанности, они как бы обрели свободу и жажду нормальной жизни без оков службы. «И что?»
«Намёк поняли? Вы ведь тоже хотите словить такси». «Я ещё не решила. Думаю, куда мне сейчас поехать». «И не думайте. Я за вас решу». «Ну?» «Вот такси. Свободны, хозяин?» «Ну». «Великое, всеобъемлющее „Ну“. Садитесь, Лариса Васильевна. Своё решение я вам скажу в пути». «Ну, допустим. Посмотрим какое, удачное ли ваше решение. — Сказала Лариса Васильевна, уже вдвигаясь в машину. — Будем считать, что мы, психиатры, тоже экспериментаторы». — Это она уже договаривала, пока усаживался рядом Ефим Борисович.
«Вы такая молодая, прекрасная, светлая, весёлая, что если позволите, я вас буду вас звать менее длинно — просто Ларой. Даже не Ларисой? А?» «Ну что ж. Совместная езда на одном диване, нас настолько сблизила, что другого выхода нет». «Вы, я вижу, из нашего караса». «Это что — карас?» «Есть великая книга „Колыбель для кошки“ Курта Воннегута. Из одного караса — люди одного поведенчески-психологического круга. Для краткости». «Правильно. Краткость то ли сестра, то ли мать таланта. Поскольку вы старше меня, язык не повернётся называть вас Фимой. У нас в клинике принято окликать инициалами. Можно я буду звать вас ЕБ?» «Хм. Двусмысленно. Ну, называйте, если вам удастся». «Не поняла?» «Ну, а Некрасова читали?» «Ну». «Ну, так ну. У него есть строчки: „Вырастешь, Саша, узнаешь“». «Всё равно не поняла. Так куда я еду?» «Как куда? Разве ещё не ясно? Ко мне. Я уже сказал водителю». «Здрасьте. С какого поворота? Вы, Ебе, очень решительны». «Сами так назвали». «А именно? Вообще, я сегодня устала. Давайте в другой раз». «Зачем нам разы считать. В другой раз не будет такой погоды, у вас такого настроения, и вы, конечно, будете куда-то спешить. К тому же, к следующему разу вы уже прочтете Воннегута и будете совсем иной». «Ну, Ебе, вы так же и отделением командуете?» «По обстоятельствам, родная Ларочка. По обстоятельствам. И по погоде, по погоде». «Нет. Я всё же поеду домой». «Но это глупо. Вот уже мой дом. Мы приехали».
Машина остановилась у нужного подъезда и после небольшой перепалки они всё же вышли вдвоём.
«Ну и что же мы будем делать?» — Это она спросила уже в лифте. «Чай пить, конечно. Если вы откажетесь от коньяка, которым в изобилии снабжают нас больные. Всеобщая уверенность, что лучшего гонорара, чем алкоголь не существует. Спиртовой реванш за победный бой с павшей на них болезнью. А я не пью. А они несут. Но с вами выпью». «А я тоже не пью». «Значит, будем пить чай. Ну, разумеется, сначала посмотрим мои книжечки и всякое прочее». «Ну и телевизор, конечно?!» «Безусловно. Как же без него. В шахматы ещё сыграем».
Эти слова и смех по их поводу, были сродни аплодисментам, говорящими о единогласном одобрении и утверждающей резолюции, что и оказалось началом всего дальнейшего, красивого, прекрасного и лёгкого, так украшающего нашу жизнь.
Впереди ещё было много дней радостных и лёгких.
«Ебе, вы сегодня что?» «Ещё не знаю. У меня ещё одна операция». «Могу себя на сегодня считать свободной?» «Во всяком случае, нынче я пас». «Ну и славно. Я в театр схожу с коллегой». «Завтра позвонишь?» «Ну».
А на завтра он опять был занят. И она пошла к кому-то на день рождения… И однажды: «Ебе, я еду на конференцию в Ригу. Приеду, позвоню». «Угу». «Что угу?! Словно каша во рту». «Именно. Ем. Рот забит». «Ну, целую. Пока». «Счастливо, Ларочка».
Они ещё перезванивались. А порой встречались на каких-то общих, как теперь бы сказали, тусовках. Тогда этого слова ещё не знали.
И сегодня выходной день. Воскресенье. Ночью Илана не могла приехать. Но обещала быть пораньше. Ефим Борисович с утра метался по квартире. Готовиться специально не надо. Но он ждал, ждал. Он всё время ждал. Он выбегал на балкон, хотя это было нелепо — Илана перед выездом должна позвонить. Так было всегда. Он хотел позвонить сам, но боялся — вдруг она решила сегодня поспать подольше. Пусть девочка отдохнет.
Но звонка всё нет и нет. А он продолжает бегать между балконом и телефоном. Потом стал бегать с двумя телефонами в руках: трубка радиотелефона стационарного и мобильник — нынче вечный спутник. Если раньше порой он забыть мог его, то теперь не расставался с ним даже ночью — вдруг позвонит… она.
Наконец, не выдержал и позвонил сам.
Да, да! — блядство украшает жизнь, а любовь — это обязательно страдание, метания, томление… Но счастливые солнечные страдания, к которым стремишься, к которым тянет всю жизнь, даже если этого не понимаешь верхними отделами мозга. В этом и есть, наверное, основа мазохизма, когда тяга к душевным страданиям переходит к жажде физических. Это, пожалуй, и способствует сексуальному удовлетворению, Это когда секс без любви, без счастливых страданий и томлений. Томление и суета. Первое — любовь; второе — блядство. В любви нет политики — часто делаешь то, что потом обернётся… Навязчивостью. Назойливостью. Канюченьем. Домога… Да какая разница чем, кем это обернётся — ведь любишь. Если только кто знает, что это такое!
Не выдержал… и позвонил сам.
— Доброе утро. Не разбудил?
— Доброе. Какое разбудил! Сейчас поеду на рынок. Мне надо успеть. На днях у дочки день рождения…
— А не сказала ничего вчера.
— Забыла. А вернее не о том думала.
Это понравилось Ефиму Борисовичу. Хорошо, что у него, с ним думала не о том. С ним ей было не до рынка. Может, это самодовольство? А вообще-то, естественно думать ему так. Да и не исключено, что так и было на самом деле.
— А можно я с тобой поеду?
— Нет, нет. Не надо. Я постараюсь побыстрей и позвоню. А вместе получится долго.
— Только звони, пожалуйста. Мне надо слышать твой голос. Тогда я живой.
Илана смеется.
— Конечно же. Буду звонить. Я очень хочу, чтоб вы были живой.
— Хорошо. Жду. Всегда жду. Целую.
— И я.
Сначала Ефим Борисович сел к столу — пытался работать. Не получалось. Да, «сначала было слово». В начале нужно слово. Но начало работы не находило нужного слова. Все слова, что рождались в голове, крутились вокруг совсем иных проблем, а не тех, которых ради он сел за стол и включил компьютер. А ведь всегда любовь ему помогала. Мысли начинали сшибаться в голове, спорить сами с собой, одна меняла другую… Но сначала должно быть нужное слово.
Он отошёл от стола. Вышел на балкон. Да нет же, не приедет она сейчас. Снова в комнату — очередная попытка осмысленно прочесть начатую вчера книгу. Что это с ним? Любовь длится не первый день и всегда только помогала. Включил телевизор — вот дело без смысла и напряжения. Но и не без раздражения, если тоже смотреть со смыслом. Он смотрел, думал о своём, не обращая внимание на мелькающий экран.