Прокрутив всё это в голове, я понял, что она меня не любила. Это был любовный угар от тоски по мужчине рядом. И дело не в сексе. Для неё это не проблема жизни, хотя не осознанно, но она рождена для более, чем будничного секса. А ведь секс важен для человека. Секс сделал человека, а не труд. Обезьяна тоже трудилась. Секс вызвал любопытство, нормальную человеческую, душевную конкуренцию. Но не секс определяет любовь. Не он двигал нашу любовь. И не было любви. Была тоска, был угар. И искрометное счастье. У меня.
А у неё… Иначе она не могла бы так вдруг оборвать. Я не сделал ничего сомнительного, плохого, ничем не обидел. Мне кажется. Разве что, нудно жаждал частых звонков, желая слышать родной голос: «Это я. Вы как?» И мне уже было достаточно. Нет, так не обрывается. Любовь оставляет, ушедши, след. Я говорил с ней и никакого следа не усмотрел. Спокойствие. Впрочем, я говорил, что она жёсткая и в случае нужды возьмёт любовь за горло. Или её сильный характер не только совладать может с любовью, но и с лицом, глазами, голосом при случившейся встрече и разговоре.
Ну да ладно. Я про себя хочу. Я всё сказал про её проблему, про её любовь-нелюбовь. У неё прошёл угар и она обрела спокойную жизнь рядом с достойным человеком. А я как любил, так и люблю. По-видимому, это моя лебединая песнь. Мне важна моя любовь. Она к ней уже отношение не имеет. Мне важно любить её. Мне важно. Она запустила мотор и он работает — вечный двигатель в пределах моей жизни. Даже если и будут у меня некие амбулаторные эпизоды, которые, конечно, не совладают с тем, что меня настигло и дало жизнь на будущее, сколько бы оно не продлилось. Это мне — не ей. Действительно… Пушкин, опять Пушкин: «Я Вас любил (люблю), любовь ещё, быть может, в моей душе угасла не совсем, но пусть она Вас больше не тревожит, я не хочу печалить Вас ничем…». Но сам-то я имею право любить, пусть и себе в подушку. Кто мне запретит!? Всё равно спасибо ей. «Я Вас любил, так искренне, так нежно, как дай Вам Бог любимой быть другим». Искренне желаю ей такого же счастья, что посетило меня, когда она была рядом. И не смей! Ни одного плохого слова. Она ангел. Для меня ангел. Святая. Да! Святая! И молчи. Я… Она… Любовь и гнев не совместны…
— Ладно. Пора тебе угомониться. «Душа покоя просит». Пора и твоей душе. Впереди беспечальная жизнь. Живи и радуйся. Отрешись. Встань на путь…
— Ничего ты не понял. Мне не нужен покой. Я живу. Я старик и страдаю. Солнечное страдание… Благодарю за счастливые страдания. Любовь — вариант мазохизма. Тянет к этим страданиям. Ведь знаешь, что впереди страдания, но и счастье. Это блядство жизнь украшает и никаких страданий. А что ТАМ, ДАЛЬШЕ, ЗА ПОВОРОТОМ мы не знаем. Здесь знаю — потому и жду. Я весь во «вдруг» — вдруг позвонит. Она. Я не расстаюсь с мобильником — вдруг!
Ефим Борисович переходил от картины к картине. Он смотрел на эти абстрактные композиции и не вдавался в идиотские размышления, что бы они обозначали. Они рождали в нём какие-то чувства, что-то его непонятно волновало, как и когда он слушал музыку. Когда он последний раз был с Иланой в консерватории, что-то похожее возникало у него и в тот раз. А что? Да кто ж его знает — волнует. Картины ли, музыка ли — всё не стандартное вызывало у него сходные волнения. А, может, и страдания. Сейчас всё было в одну точку. Он и пошёл на эту выставку в надежде вдруг встретить… А зачем? Для продления, возбуждения, вроде бы, уходящей печали? Да нет — раз пошёл, стало быть, никуда они не уходят. Вот эти разноцветные углы фигур кололи душу и…
— Ефим Борисович. Здравствуйте. Какая встреча. Вас только и можно случайно встретить. Хоть бы позвонили когда-нибудь.
Ефим расплылся в улыбке, поцеловал руку относительно молодой женщине и мучительно вспоминал, кто эта, так сказать, прекрасная незнакомка. Он смутно припоминал её. Он явно знал её — но сопоставить её с какой-то жизненной ситуацией не мог. Его привлекли украшения в ушах и на пальце, которые он видел и на Илане. Уже этим она ему понравилась. Но где, кто, когда? Да, ладно — выяснится в процессе разговора.
— Судьба должна же сводить людей при случайных встречах. Вот и без звонков свело нас здесь.
— Юра мне говорил, что последнее время вас вообще мало кто видел. Вы скрылись в своей берлоге. Вы работаете ещё?
— Считаете, что пора на пенсию?
— Отнюдь. Вы прекрасно глядитесь. Никогда не скажешь, что возраст пенсионный. Я прекрасно помню, что когда был Юрин юбилей, вы сказали, будто ваш уже прошёл. Я и тогда не поверила.
Вспомнил! На юбилее своего товарища он сидел рядом с ней и даже на своей машине довёз её до дома, который где-то недалеко от него. Теперь бы вспомнить, как её зовут. Она взяла его под руку и подвела к картине, которую ей хотелось бы купить. И в его памяти возник тот эпизод, когда она было его пассажиркой. Звали её Лена. Она какая-то бизнесменша и в тот раз, как сказала, приехала без машины, чтобы можно было выпить. Ефим Борисович решил показать, что он всё прекрасно помнит и даже их совместную поездку в тот раз.
— Может, вы и сейчас, как и тогда, без машины?
— Именно. — Она засмеялась. — Помните наш выезд. Машина на техобслуживании. Мои ребята занялись ею.
— Какое счастье. Остаётся спросить, что за ребята. И могут ли помешать нашему сегодняшнему выезду.
— Не берите в голову лишнее. Сегодня нам никто не помешает.
— Это многообещающе звучит.
«Илана меня так никогда не подхватывала под руку. Илана меньше ростом. Только украшения почему-то такие же…»
Они ещё недолго походили меж картин и скоро пошли к выходу.
— Безусловно. Я очень рада, что вас встретила. Надеялась, что вы позвоните, как и обещали в тот раз.
«Хоть убей, не помню, что я обещал. Илана заполонила всё. Какие обещания. Я помнил только, если кто-то заболел и просил о помощи. Как у всякого начинающего маразматика, профессиональная память держится дольше».
Лена беспрерывно что-то говорила, а он мысленно вспоминал Илану и почему-то сравнивал их.
— Может, Леночка, поедем ко мне? У меня дома тоже есть картинки. Они вам могут понравиться. Но не для продажи.
— Вы думаете, я их смотрю сугубо меркантильно?
— Не думаю, но к слову пришлось. Так ко мне?
— Вообще-то я сегодня маненько притомилась.
— Кофием, так сказать, отпою. Большего, пожалуй, ничего нет. Алкоголь, впрочем, дома имеет место. Но пить тогда придётся вам в одиночестве. Иначе я вас не смогу отвезти домой.
— Ладно. Там разберёмся. Едем к вам.
Дома он подвёл её к стене, где расположилась небольшая его коллекция. Лена смотрела их, хоть и глубокомысленно по виду, но на самом деле весьма рассеянно. Они переступали от картинки к картинке. Ефим рассказывал, что, кто и откуда. Недолго. Пожалуй, они даже и не переступали — всё рядом. Не зал и не коллекция, а несколько картин. Лена придерживала его за локоть.
«Илана бы… Так то… А сейчас…»
— Сейчас кофе сделаю.
— Не надо. Дай лучше выпить. У тебя что?
— Коньяк, водка.
— Налей немножко коньячку. Может, ты тоже выпьешь? С поездкой разберёмся. Такси есть. Видно будет.
«Илана так и не перешла на ты. Разберёмся. Может, хочет остаться. Вот и разберёмся».
Сначала они приняли душ. Вместе. Под струями воды это получалось не хуже. Но всё же заканчивали они столь удачный вечер в постели. Руки у ней вначале были холодными, но после душа он прикосновение их просто не ощущал, пока она не перешла границы спокойных областей. Но тут уже не имело значения, теплы ли руки иль холодны.
«Как всё просто. И никаких лишних слов. Но о чём-то всё же надо говорить. Это с Иланой можно было молчать. С Ариной… А если бы Дина дожила до нынешних дней… А где Арина?».
Поскольку он выпил, то домой он её отвёз утром, перед работой.
Ефим Борисович прохаживался поблизости от входа в галерею и поджидал Лену. Он подошёл к углу дома, и вдруг из-за угла прямо на него вышла Илана с каким-то мужчиной. Ох, эта, вечно ожидаемая, система «вдруг»! Дождался. Ефим, будто не существует инерции, застыл словно столб. Сильный характер Иланы, видно, тоже дал сбой. Она изменилась в лице — то ли испуг, то ли растерянность, то ли… И всё же Ефим первый отреагировал на встречу:
— Здравствуйте, Илана Владимировна.
— Здравствуйте. — А теперь больше растерянность, чем испуг. Хотя… — … Поз… познакомьтесь… Доктор… Ефим Борисович. Григорий Анатольевич… Мой муж.
Ефим Борисович чуть поклонился и протянул руку. Григорий Анатольевич, видно, замешкался, что-то уронив, и нагнулся, поднимая какую-то бумажку, не заметив протянутой руки. Ефим разглядел — это был пригласительный билет, по-видимому, на этот же вернисаж, откуда только что вышел он.
Илана молчала, то ли выжидая начала разговора, то ли собираясь начать прощаться. Ситуация неловкая.
— Как наша больная, Илана Владимировна? — Спасительный, обычный для докторов, повод начать разговор. Не говорить же: «Какая хорошая погода. Конечно, в такую погоду приятно погулять». И вообще, какую же больную имел ввиду Ефим Борисович?
Илана тоже доктор, поэтому и ответила вполне профессионально:
— Спасибо. Благополучно. Не жалуется.
Вмешалась третья сила: А может, и первая:
— Кто, Иланочка? У вас общие больные?
— Да нет… — Илана чуть помолчала, как бы вспоминая имя больной, но, на самом деле, скорее всего, придумывая. — Доктор…
Ефим Борисович, имея больший опыт, чем Илана, нашёлся быстрее, хотя… Ведь, кто ж её знает, что она говорила. Так можно поставить её в неловкое положение.
— Я об Ашхен Кареновне.
— А, понял. Вы тот хирург, что оперировали нашу Ашхен? Очень рад. Очень рад. Приятно познакомиться. — Григорий Анатольевич протянул руку и они утвердили знакомство рукопожатием. — Тогда мне всё понятно. Имя ваше почему-то не произносилось. Страна должна знать своих героев. Спасибо вам.
— Большого героизма тут не было.
Илана переводила глаза с одного на другого. Молчала.