София с искренней радостью приветствовала юную гоблиншу.
– Вы светитесь здоровьем и явно счастливы, – с улыбкой заметила госпожа Чернова, отметив сияющий вид девушки.
– Благодаря вам! – пылко воскликнула та.
– Рада, что помогла, – ответила София. – Вы не вините меня в том, что я расстроила ваши планы?
– Нет, – покачала головой Ферлай, – я поступила дурно и справедливо наказана. Господин Маутерс…
На звуке дорогого имени голос гоблинши дрогнул.
– Присаживайтесь скорее! – попросила София, с неподдельным состраданием глядя на девушку.
Жених Ферлай наверняка разорвал помолвку, и госпожа Чернова не могла осуждать его за это.
Ферлай позволила усадить себя в кресло.
– Вы считаете, что между мной и господином Маутерсом все кончено? – догадливо спросила она и светло улыбнулась. – Вовсе нет! Сначала он действительно разгневался и ушел, но потом вернулся, ведь он все равно меня любит! Мы помирились с условием, что я впредь так не поступлю. Через месяц мы поженимся! Я так счастлива! Надеюсь, вы придете на свадьбу?
София, совладав с удивлением, выразила живейшую радость и заверила гоблиншу, что непременно будет.
Раскрасневшаяся Ферлай с удовольствием приняла поздравления. Что еще нужно влюбленной девушке, кроме признания любимого? Конечно, обсуждать с подругами мельчайшие детали счастливых событий!
Полчаса минули в весьма приятной для обеих беседе. Барышня Варгуларс наслаждалась разговорами о женихе, а София смогла отвлечься от тревожных размышлений.
– Я чуть не забыла! – вдруг спохватилась Ферлай. – Вы наверняка посчитали меня неблагодарной…
Госпожа Чернова принялась возражать, но гоблинша стояла на своем.
– Это вам. – Ферлай достала из ридикюля и протянула молодой женщине бархатный футляр.
София открыла крышку: на черной подложке мягко светился янтарный кулон на цепочке тонкого плетения, по виду серебряной.
– Не отказывайтесь! – воскликнула гоблинша с жаром, упреждая возражения. – Я счастлива и от всего сердца желаю вам того же, а эта вещица посодействует, на ней благословение Фрейи, богини любви!
– Она пригодится вам самой или вашей будущей дочери! – слабо возразила София, очарованная теплом янтаря.
– Госпожа Чернова, – серьезно сказала Ферлай, – если бы не вы, меня бы уже похоронили. Но я жива и собираюсь замуж за любимого. Разве я могу желать вам – моей спасительнице – меньшего?
Во все времена существовала традиция одаривать ворожей сообразно своему положению, хотя они не смели требовать платы. Потому каждый, кто обращался к гадалке, старался как-то отблагодарить ее, и считалось неприемлемым скупиться. Софии преподносили то роскошный секретер красного дерева, то драгоценную щетку для волос, то отрез на платье… Жаль только, продавать такие презенты невместно.
Фермеры и слуги в знак признательности оставляли на кухне откормленного гуся, круг колбасы, корзину яблок или горшочек сливок, что нынче было для госпожи Черновой куда полезнее драгоценных безделушек.
Поколебавшись, молодая женщина приняла подарок и искренне поблагодарила, скрывая навернувшиеся слезы.
Быть может, если бы у нее раньше была эта вещица, господин Чернов остался бы жив? Как знать…
Потом Ферлай, разом помрачнев, нерешительно произнесла:
– Я хотела вам кое-что рассказать…
София заверила, что готова слушать.
– У меня есть старая нянька… – начала издали барышня Варгуларс, сложив руки на коленях, будто в классе, и внимательно их изучая, – у нее две сестры. Дочка одной из них служит горничной у госпожи Дарлассон.
Гадалка, не ожидавшая, что разговор коснется хозяйки библиотеки, невольно вздрогнула и напряглась.
Гоблинша взволнованным тихим голосом продолжала:
– Так вот, она рассказывала, что госпожа Дарлассон была… возлюбленной сторожа… как же его? Ах, да, господина Ларгуссона. Считается, что жилая часть дома и библиотека отделены, но из ее спальни есть потайной ход. Слуги говорят, что этим путем часто пользовались…
Ферлай смутилась и умолкла.
София стиснула подлокотники кресла и с трудом признала:
– Вы правы, это важно. Благодарю за рассказ и прошу меня извинить, мне нехорошо.
– Конечно, не буду больше вас беспокоить.
Гоблинша сделала ксиксен и ушла, оставив хозяйку дома в полнейшем смятении.
Выходит, госпожа Дарлассон не только имела любовника, но и могла спокойно покинуть место преступления. Неужели все так и было?!
Благодаря деятельной натуре господин Рельский снискал уважение знакомых. Нередко он сожалел, что дни слишком коротки и невозможно все успеть. Множество дел и забот отнимали большую часть времени, потому для праздного безделья у него чаще всего не оставалось ни минутки. В немалой степени именно из-за этого в свои годы он все еще был неженатым.
Мировой судья не присутствовал на суде коронера, послав туда своего секретаря Фергюссона, которому поручил понаблюдать за представлением и передать записку инспектору Жарову…
Ближе к полудню господин Рельский расправился с первоочередными письмами и изнеможенно откинулся в кресле. Он привычно потер висок – последние месяцы все чаще болела голова – и позвонил прислуге. Спустя несколько минут ему принесли стакан бренди, прописанного доктором для таких случаев. Мировой судья, изнуренный болью, изредка прибегал к спасительной помощи, хотя не любил снадобья, ослабляющие самоконтроль.
Боль обручем сдавливала лоб, колола виски и путала мысли. Постепенно мучительное ощущение отступило, и мужчина, как это обычно бывало, тут же почувствовал небывалый подъем и готовность работать дальше.
Тут весьма кстати вернулся секретарь и подробно изложил все виденное. Госпожа Шорова своим рассказом привела общество в ажитацию, однако присяжные ограничились вердиктом: «Смерть господина Ларгуссона имела насильственный характер и воспоследовала из-за действий неустановленных по делу лиц или лица». Коронер графства был давним другом господина Рельского, а последний применил все свое влияние, дабы добиться столь обтекаемой формулировки. Конечно, обыватели остались весьма разочарованы, но мирового судью менее всего занимало их мнение.
Секретарь закончил доклад и почтительно уставился на патрона. Он походил на гриб: неизменная широкополая коричневая шляпа; накрахмаленная до хруста белая манишка; аромат ветивера и пачули, напоминающий мох, сосновые иголки и сырость…
Постукивая пальцами по столу, господин Рельский уточнил:
– Вы передали письмо инспектору?
Фергюссон тонко улыбнулся и ответил:
– Разумеется. Осмелюсь заметить, господин Жаров пришел в крайнее волнение и…
Он не успел договорить, распахнулась дверь, и доложили о приходе инспектора.
Полицейский взволнованно поздоровался и принялся мять в руках шляпу.
– Приветствую вас, – будто неохотно кивнул в ответ мировой судья. – Присаживайтесь, полагаю, наш разговор будет долгим.
Похоже, это известие нисколько не обрадовало полицейского, который с понурым видом опустился в кресло напротив.
Господин Рельский внимательно взглянул на гостя, от былой франтоватости которого не осталось и следа. Господин Жаров казался раздавленным. Так роскошное одеяние, намокнув, превращается в заурядную тряпку…
Мировой судья, хмыкнув про себя, велел секретарю:
– Фергюссон, вы мне пока не нужны. Займитесь проверкой баланса верфи «Ноатун»[30]
Дождавшись, когда секретарь покинет комнату, он обратился к инспектору:
– Давайте говорить начистоту. Вы не сделали ничего, о чем я вас просил. Полагаю, у вас были на то веские причины? Хотелось бы услышать ваши… аргументы.
Он в последний момент поменял слово «оправдания» на более нейтральное.
– Я все вам расскажу, – согласился инспектор безнадежно. Даже его холеные бакенбарды уныло обвисли. – Только дайте клятву, что оставите это в тайне!
– Хорошо, – медленно кивнул господин Рельский, – обещаю.
– Нет, – покачал головой инспектор. Отчаяние добавляло ему решимости. – Поклянитесь по всей форме.
Господин Рельский приподнял темные брови. Он был вправе оскорбиться, ведь полицейский усомнился в его слове джентльмена!
После некоторого раздумья он решил не спорить.
– Как пожелаете, – пожав плечами, согласился мировой судья.
Он взял лист бумаги, обмакнул перо в чернила и твердой рукой начертал:
«Руны на роге режу,
кровь моя их окрасит.
Рунами каждое слово
врезано будет крепко.
Я, Ярослав рода Рельских,
клянусь поведанную тайну
не разглашать никому,
в чем кровь моя порукой».
Давно уже никто не станет резать руны на роге и камне, как того требуют давние традиции, ведь для той же цели сгодится бумага. Требования клясться непременно в полнолуние, писать заклятия кровью девственницы и тому подобная чушь являются лишь данью дешевому мистицизму.
Закончив, господин Рельский прочел заклятие вслух, затем достал из ящика секретера шило и, проткнув им палец, поставил кровавый отпечаток на своей подписи.
– Возьмите, – сказал он спокойно и протянул лист полицейскому. – Надеюсь, вы довольны?
– Вполне!
Инспектор Жаров принял бумагу, аккуратно сложил и бережно спрятал в карман.
– Тогда я вас слушаю. – Господин Рельский обмотал палец белоснежным платком, извлеченным из кармана, и вопросительно взглянул на полицейского.
Тот глубоко вздохнул и принялся рассказывать…
Мировой судья молча слушал, ожидая признания в каких-нибудь тяжелейших грехах.
Когда инспектор закончил, Ярослав переспросил с недоверием:
– И это все?!
Господин Жаров молча кивнул и потупился.
– Вы хотите сказать, что побоялись признаться, что пишете книги? – Господин Рельский решительно ничего не понимал. Он потер висок – боль снова мстительно напомнила о себе, поморщился и взглянул на инспектора.
– Нет! – с жаром воскликнул тот и объяснил: – Вы не читали мои сочинения. Я пишу сентиментальные романы, в которых довольно откровенно обрисовываю общество Бивхейма. Книги издаются под псевдонимом «госпожа Одинцова», и вы должны понять, что огласка разрушит мою карьеру!