— Что-то не встречал таких героев, — успел пробурчать муж, но Валя не слушала:
— Но и сейчас тебе совсем не поздно продолжить учебу. Некоторые в твои годы только поступают в институты. Например, те, кто после армии пришел…
— Да ты точно издеваешься надо мной! — заорал Степан. — Как ты любишь изображать из себя жертву! Особенно если знаешь, что тебе это ничем не грозит! Мне твои родители — да и мои тоже — плевать будут вслед, если я пойду учиться, а вы с Ванечкой будете непонятно где ночевать! Ты на себя-то посмотри: худая, бледная, квелая. Мать твоя вечно спрашивает: а Валечка не болеет? А может, она перерабатывает?
Степан очень похоже и очень обидно изобразил говорок ее матери. Но Валя и без того была слишком ошеломлена. Она не понимала, почему муж разозлился на нее. Ведь она так хорошо все продумала во время сегодняшней прогулки, столько раз проговорила про себя диалог, который, как ей казалось, должен был состояться между ними.
Она готовилась сказать мужу: мы с тобой — единый организм. Если будет лучше тебе — будет лучше и мне, даже если придется много работать и в чем-то себе отказывать. Главное, что все живы и здоровы и не столкнулись в жизни с настоящим горем, таким, которое навсегда обжигает и калечит душу. Как это случилось с Ильей… Нет, про Илью она, конечно, ничего не скажет…
Она ждала, что муж будет смущен и радостно растерян, обнимет ее, посадит, как раньше, себе на колени, и они полночи прошепчутся, как заговорщики, обсуждая планы на будущее. Возможно, Степа предложит ей через пару лет тоже восстановиться в институте. Валя уже не чувствовала в себе особой тяги к учебе, но согласилась бы, пожалуй, чтобы не разочаровывать мужа. А может, разговор пойдет совсем по другому пути и закончится давно забытыми жаркими объятиями. Даже жаль, что они в гостях у Степиных родителей…
Но такого она не ожидала. Степа продолжал кричать, будто она совершила какое-то непотребство. Валя попыталась сосредоточиться и вслушаться в его выкрики:
— У меня душа сожжена, разве это непонятно? Была жизнь — и вдруг закончилась, все, тупик! Ни друзей, ни любимой работы, только какие-то рожи мерзкие вокруг! И жена, которая каждым своим словом показывает: вот, посмотри, как я несчастна, до чего ты меня довел!
В прихожей хлопнула дверь: вернулись с прогулки старики с Ванечкой. Мальчишка вбежал в комнату, — и сразу сжался, заскользил испуганными глазенками по лицам родителей. Увидев сына, Степан перестал кричать и отвернулся от Валентины. Раздавленная, ничего не понимающая, она сгорбилась на стуле, не имея сил даже выйти из комнаты. А потом вдруг спросила, зацепившись за одну фразу из мощного потока обвинений:
— А почему у тебя нет друзей? Ведь должны были остаться хотя бы со школы. Помнишь Илью, с которым мы тогда все вместе гуляли в парке? Разве он не был твоим самым близким другом?
Сказала — и испугалась, увидав исказившееся лицо мужа. Он вперил в нее тяжелый взгляд и прошипел сквозь зубы:
— А при чем тут Илья? Почему ты вообще про него вспомнила? Что такого тебе наговорили?
— Ничего, — пробормотала Валя, пытаясь вникнуть в смысл последней фразы. Но только хотела спросить об этом, как муж вскочил с дивана и вышел из комнаты.
Ночью она никак не могла заснуть, лежала рядом с мужем и всем телом ощущала исходящие от него даже во сне раздражение и обиду. Они остались ночевать у его родителей — им давно уже нечего было стесняться, кроме ночных коротких перепалок. Когда за окном начало светать, она потихоньку встала, зашла в ванную и включила воду. Села на детский стульчик, пристроила на угол раковины чистый листок бумаги. Начала быстро писать:
«Дорогой Илья! Все случилось так, как ты и предвидел. Я получила твое письмо случайно и с большим опозданием. Сразу пишу ответ.
Илья, мне было очень тяжело узнать про смерть твоей мамы и про то, что случилось с тобой. Но я полна веры в то, что с тобой не произойдет ничего плохого, что ты все-таки не озлобишься на жизнь и на людей. Знаешь, я начинаю верить, что внешние вещи ничего не решают в нашей жизни. Важно только то, что у тебя внутри. Теперь я знаю, что многие люди на свободе еще более прочно сидят в темнице, чем ты сейчас. Им уже никогда не выйти на волю. И это, как ни странно, потому и происходит, что они не знают, что такое настоящая тюрьма.
Наверное, ты сейчас усмехаешься и думаешь: какая дурочка, пишет мне такие вещи! Может, тебе даже обидно, что я вроде бы как принижаю твою беду. Тебе ведь так и не удалось в полной мере пожить обычной человеческой жизнью. Наверное, она кажется тебе очень притягательной. Что ж, когда-нибудь у тебя будет эта жизнь. И я уверена, что ты проживешь ее гораздо лучше, чем многие другие.
Это не потому, что я хочу тебя утешить. Нет, я на самом деле верю в это всем сердцем. Я успела понять, что жизнь довольно подлая штука. Или, может, наоборот, справедливая, не могу разобраться. Но она почти всегда обламывает тех, кому в начале сулила счастье и успех. И наоборот, если поначалу все идет очень плохо, это почти гарантия того, что в дальнейшем все сложится хорошо.
Ну вот, понаписала тебе всяких глупостей. Теперь давай поговорим о деле. Какой тебе дали срок, — ты ничего не написал об этом в первом письме? И какие вещи можно тебе выслать? Я в ближайшее время узнаю, как послать тебе посылку. А ты напиши, в чем нуждаешься. И не вздумай отмахиваться. Мне просто необходимо хоть что-то для тебя сделать.
В общем, жду от тебя подробное, деловое письмо. Пожалуйста, ни на миг не теряй надежды.
Галя».
Однажды вечером Валя сидела на диване перед включенным телевизором и складывала в уме очередное, уже, наверное, сотое письмо к Илье. Степан еще не вернулся с работы. За столом Ваня, широко раскрыв рот и высунув разноцветный язык, рисовал что-то гуашью на ватмане. Занятие это чрезвычайно увлекло его, и непривычная тишина воцарилась в квартире. Впрочем, Валя, поработав в детском саду, мало реагировала на звуки. Даже орущий телевизор не раздражал.
«Илья! Получил ли ты, наконец, мою посылку? Подошла ли по размеру шапка? Вот ты отказывался, играл в молчанку насчет своего размера, а будет обидно, если не подойдет. Кто там тебе еще шлет посылки, что ты так настойчиво просишь меня не волноваться? Напиши уж прямо, тогда я успокоюсь.
Ты вот все допытываешься о моей личной жизни, словно пытаешься меня поймать на признании, что у меня все идет плохо. Но это не так. Может, я и написала тебе сгоряча какие-то горькие слова, но не торопись делать выводы. В жизни человека столько всего намешено, что невозможно по одному письму построить цельную картину. Ничего ужасного в моей жизни не происходит. Я сейчас смотрела какой-то сюжет о семейной жизни. Вот там действительно все страшно: муж избивает жену, детей, они среди ночи прячутся на детской площадке у дома.
Когда увидишь такое, стыдно за собственные жалобы на жизнь. Нет, все у меня хорошо. Просто теперь я понимаю, что не всегда трудности сближают людей. Может, сближают, но кратковременные. А вот длительные трудности разводят, заставляют вроде как стыдиться друг друга. А может, и правда, любовь приходит к людям лишь на какой-то срок, и мы все совершаем ошибку, когда пытаемся растянуть ее на всю жизнь.
Может, когда-нибудь люди будут жить иначе: заключать брачный договор на какой-то срок, а по истечении его искать себе новую пару. И дети не будут из-за этого страдать, потому что станут воспринимать все как должное. Вот только как угадать, для кого сколько времени продлится любовь?
Ванечка растет, радует меня. Сколько у него интересов! То стихи пишет, да еще и юмористические. Недавно подошел к бабушке и прочел ей стихотворение:
Деловитою походкой подбегает таракан:
«По последней нашей сводке, к вашим в плен попал братан.
Если вы сейчас же, братцы, не отпустите братана,
Со всей Гатчины питаться приведу к вам тараканов!»
Но мама моя стихи не оценила, начала кричать: где ты видел эту пакость? Неужели опять пожаловали? Ванечка посмотрел на нее укоризненно и сказал: «Бабушка, я же это в своей голове вообразил!»
А теперь вот у нас новая страсть — рисование. Берет огромный лист ватмана и полностью его изрисовывает. Сюжета нет, но получается неплохо. Я потихоньку вырежу и пошлю тебе кусочек из его нового творения.
Мама говорит, что в его возрасте я была такая же разносторонняя. И куда все подевалось? Знаешь, мне не нравится, когда говорят: все лучшее — детям. Нет, все правильно, я и сама для Ванечки ничего не пожалею. Только очень уж грустно думать, что через какие-нибудь пятнадцать лет он больше не будет ребенком, и вроде как ничего хорошего ему уже не будет положено.
Кстати, я знаю из книг, что раньше все было иначе. Лучшее распределялось по старшинству, а младшие дети даже в зажиточных семьях иногда не наедались досыта и подъедали за старшими самые неаппетитные куски. С одной стороны, ужасно. А с другой, у детей был стимул расти, самим становиться главами семейства. Солидность была в почете, и никто не цеплялся в страхе за уходящую молодость. А сейчас вот даже Ванечка уже понял, как выгодно быть ребенком, и делает испуганную рожицу, когда слышит слова: «Ты уже взрослый».
Тут Валентина на миг остановила поток сознания и в сотый безнадежный раз напомнила сыну, что кисточку полагается мыть в баночке, а не во рту. И вдруг с экрана до нее донеслись слова:
— В военной прокуратуре нас заверили, что дело рядового Ильи Громова не будет пересматриваться в ближайшее время.
Валя так и подскочила на месте. Господи, неужели она так часто думает об Илье, что у нее уже начались слуховые галлюцинации? Она почти на предел включила громкость телевизора.
— Напоминаем вам подробности этого громкого дела, — ровным голосом вещал импозантный ведущий. — Рядовой Громов попал в Чечню через несколько месяцев после призыва и был продан в рабство местному богатому чеченцу собственным полковым командиром. Вместе с ним в плену оказался рядовой Сергей Задоров. Только через два года им удалось совершить побег. Всю дорогу до русского блокпоста Илья нес товарища на руках. В плену от непосильной работы у Сергея начался тромбофлебит, затем на ногах образовались огромные гниющие раны. В госпитале врачи немедленно ампутировали ноги, но спасти жизнь уже не смогли. Илья Громов неоднократно обращался в различные инстанции, требуя отдать под суд его командира. Его сочли клеветником, лжецом и сумасшедшим. Через два года после возвращения из плена, в годовщину смерти своего товарища, Громов совершил самосуд: застрелил быв