Любовь фрау Клейст
Дочитав последние слова в тетрадке, куда его жена записала, как она предала его, спутавшись с грязным чернокожим наркоманом, Алексей Церковный кашлем прочистил горло:
— И что было дальше?
— Дальше было ничего, — ответила она.
— Сочувствую. — И желание еще раз ударить ее охватило его так сильно, что он поспешно отступил на два шага от Полины, чтобы не сделать этого.
— Еще есть вопросы? — спросила она.
Он замахал руками, отгоняя от себя толстогубые цветы, которые вдруг выросли из середины стены, застилая ее лицо, голос, настольную лампу за ее спиной, кусок окна с распластавшимся на нем деревом, небо. Цветы расступились, но одновременно с этим он перестал чувствовать сперва свои руки, потом ноги, потом волосы, которые, оторвавшись от головы, так сильно оголили ее кожу, что вся она быстро и неприятно одеревенела.
В наступившей темноте замелькали обрывки слов. Сначала они просто прикасались к ресницам и рту, но вскоре облепили все лицо и начали мешать ему, как черные мошки, которые вдруг, неизвестно откуда, облепят, мешая гулять, любоваться природой.
Алексея затошнило, но тут на его ослабевшее тело обрушился холод. Оказалось, что он сидел на полу, неловко привалившись к стене, а рядом на коленях стояла Полина, сжимая в руках синее пластмассовое ведро, из которого она только что окатила его холодной водой. Она громко плакала. Губы ее припухли, вылиняли по краям, а в середине налились лихорадочной краснотой, с которой она торопливо слизывала слезы.
— Алеша, ты спал! — простонала она. — Ты заснул!
Он молча смотрел на нее и ничего не отвечал. Ему уже не хотелось ни бить ее, ни кричать, ни возмущаться. Жизнь была кончена. Она еще мигала ему откуда-то издалека, еще немного пульсировала и отсвечивала, но больше ее, этой жизни, не существовало. Он заснул, чтобы не видеть, как она умирала, и теперь, когда он проснулся, она была мертвой.
— Мне «Скорую» вызвать? — спросила Полина, тяжело поднимаясь с колен и громко сглатывая слезы.
— Какую там «Скорую»? — вяло сказал он, следя за ней глазами. — Проваливай к черту.
К дому подъехал школьный автобус, и два мальчика — семи и одиннадцати лет — с очень похожими черноглазыми лицами выпрыгнули из него, толкнули калитку и звонко, бессмысленно разговаривая о чем-то, направились к дому.
Полина быстро ушла на кухню, унося с собой ведро, а он встал и достал из стенного шкафа большое полотенце. Набросив его себе на голову и вытирая лицо, он открыл мальчикам дверь, и они, ничего не заметив, прошли мимо, задели его полураскрытыми, пахнущими школой рюкзачками и, не прерывая бессмысленного и звонкого разговора, начатого в автобусе, наполнили их уже мертвую жизнь своей этой детской крикливою радостью.
Когда-то, в начале их жизни, был остров. Они оставляли машину у моста и по мелкой воде брели к своему заповедному дому.
Весь остров краснел от шиповника. Белые лебеди с воспаленно-розовыми от солнца клювами плескались у берега, потом стряхивали зеленые капли и тихо скользили по блещущей глади.
Остров был маленьким, поросшим густым непролазным кустарником, и там, в этой чаще, был спрятан их дом. Над ним было небо, где вспыхивал белый большой самолет, единственный их и невольный свидетель, который летал очень низко, так низко, что даже слегка было видно пилота.
Один раз на остров забрела веселая старуха с большой мохнатой собакой. Собака с восторгом бросалась за палкой и бурно дышала худыми боками. Другой раз они обнаружили на берегу лилово-загорелого, толстого, с узкими глазами нудиста, неподвижно сидящего на плоском белом камне, как древнее ассирийское божество. Увидев их, он гордо встал и гордо пошел по блестящей воде, неся на вытянутых руках огромный, раздутый, лиловый живот с простодушным детородным органом, вошел в серебристую тень от осоки, присел и поплыл, так что круглый затылок с прилизанным пухом стал сразу похож на резиновый мяч.
Но чаще всего они были одни. Весь остров был их с его небом и морем, и здесь никому до них не было дела.
Они были частью спокойной природы, такой же, как лебеди, красный шиповник, болотце с нагретой и скользкой травою, которая терпко скисала от солнца, и в ней иногда застревали стрекозы.
Андрей засыпал, а она уходила купаться. Спина еще ныла, и руки горели, и грудь была твердой и тоже горела; она погружалась в прозрачную воду с разлетевшимися во все стороны мальками, отталкивалась от илистого дна и долго плыла — одиноко, свободно, как будто бы и не плыла, а летела.
Тогда было так хорошо, что всякий раз, возвращаясь к машине, Даша начинала мучиться страхом, что это конец. Она повторяла Андрею, что так должен выглядеть рай, но никогда не договаривала того, что приходило ей в голову: в раю не живут, из него выгоняют.
И Нина, зачатая здесь же, под небом, широко разостлавшим свою голубизну, внутри лиственного звона и океанского шума, которые сливались, закручиваясь в один очень сложный, сияющий звук, — и Нина была подтверждением рая. Они покидали его не пустыми.
Визит к психологу закончился плохо: Нина проплакала всю обратную дорогу. Ни Юра, ни Даша не знали, о чем она разговаривала с высокой веснушчатой женщиной, которая неожиданно вызвала у Даши почти отвращение своей глянцевой и очень бледной, подвижной шеей, не идущей к ее хитрому, румяному и, несмотря на все старания казаться участливым, равнодушному лицу.
Как только она повела Нину к себе в кабинет и Нина пошла, ссутулившись, обреченно оглянувшись на родителей, покорно и одновременно вызывающе — потому что выражение ее худенькой напрягшейся спины было и покорным, и вызывающим одновременно, — Даша поняла, что не нужно было приходить сюда, не нужно было добиваться именно этой, считавшейся очень знаменитой докторши, потому что все, что случилось с Ниной, должно было случиться.
Разговор за закрытыми дверями продолжался чуть больше получаса. Нина вернулась с пылающими щеками и брезгливым ртом. В машине она разрыдалась. Съехали на обочину, остановились.
— Пойдем погуляем, — сказал Юра.
Она замотала головой, давясь слезами.
— Ты хочешь домой? — спросил Юра.
— Ты нас довези и езжай на работу, — резко сказала Даша. — Она ляжет спать, и я тоже.
Как ни странно, он подчинился, и Даша — без всякого стука, бледная, с закушенной нижней губой — вошла в Нинину комнату.
— Послушай! — И Дашу качнуло, как будто под ней была палуба. — Чего ты решила добиться? Чтоб мы с папой умерли, что ли?
Нина испуганно обернулась.
— Чего ты решила добиться? — тихо повторила Даша, сжав виски руками. — Я не знаю, отчего ты плачешь, отчего ты перестала есть, что с тобой. Я ничего не знаю. Но я чувствую, что тебя что-то мучает, и мне кажется, что ты могла бы довериться мне или папе…
— Довериться папе? — звонко спросила Нина. — Нет, я не могла бы довериться папе.
— А мне?
— Но ты ведь не скажешь мне правду.
— Какую? Скажу! — У Даши потемнело в глазах.
— Ведь я поняла еще раньше! — забормотала Нина. — Еще до того, как они мне сказали. На свадьбе все было заметно! И как ты смотрела, и как ты стояла…
— Куда я смотрела?
— Куда? Ты смотрела на них! И Джина сказала: «Смотри! Твоя мама все время смотрит на мою!» Она сказала: «Твоя мама смотрит на мою, потому что мой папа был ее бойфрендом!»
Даша вдруг ощутила вокруг себя пустоту, в которую быстро, как в воронку, втягивалось все, что имело для нее хоть какой-то смысл. Все исчезало: она, ее дочка, их жизнь, небо, воздух. Хотелось лечь на пол и долго кричать, но пол расползался, ноги утопали в пустоте.
— Ну, что ты так смотришь? — кричала Нина, и Даша по ее покрасневшему лицу понимала, что она кричит, но не слышала крика. — Она ведь сказала мне правду! И Соня сказала! Им мама сказала, их мама. Что он был твой бойфренд. Ведь это же правда!
— Им мама сказала? — громко повторила Даша. — Когда же она им сказала?
— Не знаю! Она им всегда говорила! Скажи мне, что это неправда!
сказать ей, что это неправда? Она не поверит. Все это должно было с нами случиться.
— Сначала я думала, что это сплетни, — быстро и горячо заговорила Нина. — Ведь ты любишь папу? Ведь ты его любишь? Ведь вы же с ним вместе?
сейчас я скажу: «Разумеется, сплетни». Сейчас я солгу ей, она не узнает.
— Зачем ты молчишь? — торопилась Нина. — Когда ты молчишь и так смотришь, я просто не знаю! А вдруг это правда? Ведь правда совсем не должна быть приятной!
— Да, доченька, все это правда.
И тут наступило родное, в глубоких, прерывистых «ма-а-а-ам» рыдание, под звуки которого все возвращалось: окно, небо, воздух.
На фоне неба, в котором моргали и с болью и страхом смотрели вниз звезды, стояла Нина, прижавшись всем телом к стеклу, и рыдала.
Даша тихо подошла к ней. Нина вдруг молча, изо всех сил обхватила ее своими худыми руками. Теперь они плакали обе.
— Ты папу не любишь? Совсем? Ни на сколько?
— Я папу люблю.
— Мама, я знаю, как это бывает: когда у человека есть дом и семья, и все люди думают, что он счастлив, а у него нет чего-то, без чего он не может просто дышать, и он ужасно несчастлив. Тогда у него появляется кто-то, какой-то другой человек. Он запретный, его нельзя любить. Но в книгах все пишут не так. Там пишут, что вот есть хороший секс, а есть плохой секс, и между людьми есть химия или нет химии, и все происходит от этого, от этого люди расходятся, женятся… Но, мама, все это не так! Все это совсем не так просто!
Сквозь слезы, которые заливали ее, Даша слушала с удивлением и страхом. Ангел ее с кудрявыми волосами, сероглазый, весь в тоненьких косточках, ребрышках, родинках, обтянутый тоненькой кожей, любимый, захлебывающийся ангел пытался объяснить ей, из чего составлена жизнь, в которой он сам, бедный ангел, не понял еще ничего, кроме боли.