Позднее Цыпа мог сразу назвать количество банкнот и их достоинство, но в самом начале, когда еще не умел считать, Алу приходилось ждать, пока они не вернутся в гостиничный номер, где он подсчитывал добычу за день. И подводил общий итог.
Ал знал толк в одежде и манерах, и ему нравилось выбирать цели. Он приводил такой довод: они забирают только наличные, поэтому большого вреда в этом нет.
– Никто не носит с собой больше наличности, чем может позволить себе потерять, – говорил он, улыбаясь нам перед сном, когда мы пили какао. – Если бы мы опустошали банковские счета, это было бы уже ощутимо. Но взять наличность у игрока и кутилы – не значит лишить его средств к существованию. Разве что немного испортить ему один вечер.
В хорошей толпе, в удачный вечер они собирали по десять-двадцать тысяч за несколько часов. Они вели себя осторожно: дешевые места высоко на галерке, цели, сидящие далеко друг от друга, незнакомые друг с другом, и обычно потеря обнаруживалась, когда человек находился уже далеко от того места, где это произошло.
По возвращении Алу было что рассказать, а Цыпа всегда очень радовался, оказавшись дома. Он приезжал уставший, с темными кругами под глазами, и с удовольствием сидел на коленях у всех по очереди.
Мы ненавидели эти папины поездки. Речь, конечно, не о маме, а обо мне, Арти и близнецах. Цирк был нашим единственным миром и папиным миром. Другого мы просто ни знали. Ни разу в жизни никто из нас не ночевал в гостинице, не ел в ресторане и не летал самолетом. Папа же наслаждался всем этим как-то уж чересчур. И каждый из нас в глубине души подозревал, мрачно и злобно, что папа предпочитает всем нам своего нормального ребенка. С Цыпой он был волен поехать куда угодно. Мы же могли жить только в цирке.
Когда Цыпе исполнилось три года, они совершили более двух десятков таких поездок. Папа чувствовал себя светским львом и гражданином мира. Он приобрел несколько щегольских костюмов-троек и иногда надевал костюм даже на представления.
Цыпе было почти четыре года, когда они с папой отправились в один модный курортный город у горного озера, куда ни разу еще не пустили «Фабьюлон Биневски». Мы были для них недостаточно хороши и утонченны. На той неделе там проходил крупный турнир по покеру, а в воскресенье должен был состояться чемпионский боксерский бой. Папа рассчитывал на хороший улов.
Мы стояли в каком-то крошечном городке, где приток публики был постоянным, но не выдающимся.
Пока папа находился в отъезде, я старалась держаться поближе к Арти, хотя он злобствовал больше обычного. После первого представления он плюнул мне в лицо, потому что у близняшек продалось на восемьдесят билетов больше.
Однако его последнее представление в тот день прошло на ура, и когда я пришла помогать ему, он уже вылезал из аквариума. Арти обошел близнецов с большим отрывом, и я ждала, что он спросит о количестве проданных билетов, но его мысли были заняты чем-то другим. Я завернула его в чистое махровое полотенце и помогла сесть в коляску. Я думала, Арти устанет после четырех представлений в день, но он был бодрым.
– Отвези меня к телефонной будке на улице.
Мы выбрались наружу через заднюю дверь и прошли по темной аллее за киосками, окружавшими парк аттракционов. Толпа значительно поредела, но аттракционы еще работали – последние спазмы веселья в летней ночи.
– Тим сегодня дежурный на входе, – сказала я, обращаясь к затылку Арти. – Он пойдет с нами.
Вообще-то нам не разрешалось покидать территорию цирка, но я надеялась, что мы сумеем уговорить охранника.
– Нет! – возразил Арти. – Мы выйдем через служебный вход. Нас никто не увидит. И с нами никто не пойдет.
В телефонной будке под уличным фонарем была дверь с двумя створками и изрядно потрепанная телефонная книга, висевшая на цепи. Я сильно разнервничалась, пытаясь вкатить в будку коляску Арти. Мне пришлось трижды оттаскивать ее назад, пока колеса не встали прямо.
– Успокойся, говна-пирога.
– Арти, у меня странное чувство. Как будто у меня есть волосы.
– Это мурашки, жопа ты с ручкой. Ты оказалась в большом, страшном мире, вот тебя и трясет. Давай, соберись. Возьми монетку у меня в кармане.
Монетка была завернута в бумажку.
– Номер – на листочке.
Я вскарабкалась на коляску Арти и принялась рассматривать телефонный аппарат.
– Дай мне трубку.
Он приставил трубку к уху, держа ее плечом, а я с опаской опустила монетку в щель и начала набирать номер.
– Я никогда в жизни не разговаривала по телефону. А ты, Арти?
– Не отвлекайся, внимательно набирай.
Вскоре я услышала в трубке длинные гудки.
Через полчаса Арти, растертый мочалкой и порозовевший, лежал на животе на массажном столе. Я налила немного масла ему на шею и стала втирать его в гладкую кожу на голове и вниз – в мускулистые плечи и спину. Арти смотрел в стену широко распахнутыми глазами.
– Кому ты звонил? И зачем? – спросила я.
Его плавники слегка приподнялись, когда он пожал плечами.
– Не твое дело, жопенция. Давай, три сильнее.
Недавно мы купили новый фургон, значительно объемнее прежнего. Впервые в жизни у Арти и близнецов появились отдельные комнаты, пусть небольшие, зато свои. Цыпа спал в общей комнате на откидном диванчике. Шкафчик под раковиной на кухне был гораздо просторнее, чем в старом фургоне, и мама покрасила его изнутри в ярко-синий цвет под названием «Синдбад-мореход».
Я думаю, фургон был куплен на деньги, собранные папой в поездках с Цыпой, хотя дела в цирке тоже шли в гору. В каждом городе, где мы давали представления, к папе буквально ломились артисты и циркачи всех мастей, ищущие работу и умоляющие посмотреть, что они умеют.
В новом фургоне Арти поставили массажный стол, обтянутый темно-бордовой кожей. Арти добился, чтобы стены у него в комнате задрапировали тканью такого же цвета. Понятия не имею, откуда он взял идею.
На следующий день папа с Цыпой вернулись домой на такси. Это был жаркий субботний день, публика валила валом. Мама как раз приготовила обед. Папа выглядел усталым и очень сердитым. Цыпа сидел на коленях у близнецов и ел бутерброд с джемом и арахисовым маслом. Папа пил лишь чай со льдом.
– Ал, что случилось? – спросила мама.
– Нечто странное, Лил. – Он покачал головой. – Не знаю, что и думать. Мы поселились в отеле, я пошел осмотреться, а Цыпа спал в номере. Потом я отвел его в ресторан, и мы уже собирались сделать заказ, как вдруг подошел управляющий отеля с тремя охранниками. Они вывели нас в коридор и попросили меня показать документы. Они вели себя вежливо и корректно, а я изображал озадаченного, но законопослушного честного гражданина, но тут появился начальник службы безопасности. Посмотрел на меня этак пристально, глазки маленькие, как две жопы селедки, и говорит: «Мы о вас слышали, сэр. Много слышали». В общем, они выставили меня из отеля и объявили, что мне не будут рады ни в одном из девяти сотен отелей их уродской гостиничной сети. Отныне и впредь. Как тебе такой поворот? Насчет Цыпы они ничего не заподозрили, а меня грозились арестовать за карманное воровство с использованием маленького ребенка в качестве прикрытия. Где-то я прокололся, но не могу понять, где и как.
Арти слушал его, озабоченно сморщив нос. Слушал молча. Говорить было нечего.
Так завершилась карьера Цыпы в качестве карманного вора. Папа «взял паузу, чтобы подумать», как он сам это назвал.
Но подумать о Цыпе всерьез папа смог лишь через какое-то время. У одного из огнеглотателей воспалились ожоги во рту, и около месяца папа почти безвылазно просидел в лазарете, изобретая наиболее эффективную мазь от ожогов. Близняшки начали сочинять музыку и обижались на папу, потому что он не разрешал им исполнять перед публикой песни собственного сочинения.
– Играйте классику. Людям хочется классики, – объяснял он. – Если заиграете что-то, чего они раньше не слышали, как им понять, хорошо вы играете или нет?
Близнецы обижались, и, чтобы их как-то развлечь, Хорст купил новую кошку, шелудивого детеныша леопарда, спасенного из какого-то придорожного зверинца. Мы вчетвером – близнецы, Цыпа и я – заразились от него стригущим лишаем. Конечно, папа нас вылечил, но Арти даже близко к нам не подходил. Под предлогом стригущего лишая он переселился из своей новой комнаты в раздевалку за сценой, где стоял его аквариум. И потом не вернулся в семейный фургон. Когда все вылечились, Арти вновь стал обедать за общим столом вместе с нами, но его личная жизнь проходила в «закулисье», как он сам называл комнатушку за сценой. Папа приставил к шатру охранника и посетовал на дополнительные расходы.
Марипоса, акробатка на зубах, пришла в «Фабьюлон», когда я была совсем маленькой. Она исполняла акробатические номера, держась зубами за двадцатифутовый шест, закрепленный на упряжи белой лошади Шатци, галопировавшей по кругу. У Марипосы был толстый курносый нос и открытая, добрая улыбка. Хрустальной Лил она нравилась.
Мы как раз сели обедать, когда Марипоса заглянула в открытую дверь фургона, и мама пригласила ее за стол. Та отказалась. Мол, она репетирует новый трюк.
– Но я хочу, чтобы ты посмотрела мое представление в четыре часа, Лил. Скажешь потом свое мнение.
Мы с мамой и Цыпой пришли в главный шатер ближе к концу представления, когда под вальс Штрауса на арену вышли Шатци и Марипоса. Мы стояли в проходе между двумя трибунами. Шатци была уже старенькой, но горделивой и быстроногой. Она бежала галопом по кругу, выгибая шею. Ее хвост развевался, как знамя.
Высоко наверху, в свете прожекторов под куполом цирка, Марипоса в пламенно-красном костюме выполняла сложные акробатические трюки, держась зубами за шест, который опасно раскачивался в ритме аллюра Шатци.
Я залезла на ящик для бутафории, чтобы лучше видеть. Мама приподняла Цыпу повыше и посадила себе на бедро. Мы видели, как Марипоса упала, но так и не поняли, как это произошло.
Она начала раскачивать ноги, чтобы перекувырнуться и выполнить стойку на руках на верхушке шеста. Либо Марипоса что-то не рассчитала, либо Шатци сбилась с шага. Одетая в красное фигура под куполом вдруг сорвалась и обрушилась вниз. Она упала на спину Шатци, бежавшей по кругу. Лошадь споткнулась и грохнулась на арену.