Женщина на экране тянет руку к бумаге, выползающей из машины. Целая простыня перфорированной бумаги, густо покрытой печатными знаками. Женщина быстро просматривает распечатку, сгибает лист несколько раз и кладет перед собой.
– Линда увлекалась шитьем. Она сама сшила ночные рубашки себе и сестрам, а братьям – пижамы. Конечно, она не подумала об огнеупорной ткани. Она была совсем юной. Ей даже в голову не пришло. И мать тоже не проследила.
Женщина на экране отодвигает стул и встает. Берет распечатки, поворачивается спиной к камере и, прихрамывая, уходит.
– В общем, случился пожар. Искра попала на одежду кого-то из младших. Загорелось мгновенно. Ребенка Линда спасла, но загорелась сама. Выбежала из дома, чтобы не поджечь кого-нибудь еще. Представляю, как это было. Вспыхнула, словно факел. Длинная ночная рубашка, длинный халат, длинные волосы. Она потом долго лежала в больнице. Перенесла многочисленные пересадки кожи. На ней практически не было живого места. От пластических операций отказалась. Дорого. Линда чувствовала себя виноватой. Родителям надо было поставить на ноги еще четверых. Сказала, что сделает пластику позднее, когда сама на нее заработает. Родители уговаривали ее, но она не согласилась. Вернулась в школу вся в шрамах. Вы сами видели, какой она стала. Линда изменилась. Стала совершенно другим человеком. Все прежние увлечения и интересы исчезли. Друзья пытались вести себя вежливо, но она их пугала. Всех поклонников как ветром сдуло. Но ее это не волновало. Было любопытно за ней наблюдать, за ее переменами. Похоже, Линда все решила еще в больнице. Переосмыслила свою жизнь. Всерьез взялась за учебу. Стала много читать. Поняла, что теперь, за отсутствием красоты, состоятельного мужчину не подцепишь, и та жизнь, которая ей рисовалась, уже недоступна. Но она не сдалась. Добилась всего сама, своим умом. Я ею восхищаюсь, честное слово. Мы подружились. Общаемся до сих пор. Она химик-технолог. Проводила какое-то новаторское исследование. Получила международную премию. Линда постоянно мне говорит, что тот пожар – самое лучшее из всего, что с ней могло произойти.
Камера снимает пустую комнату с ЭВМ. Потом кадр сменяется. Кабинет. Женщина в парике сидит за столом лицом к камере. Сравнивает новую распечатку с другими, лежащими на столе. Морщит лоб, но только с одной стороны. Затем мы переносимся в кухню. Та же самая женщина, но не в белом лабораторном халате, а в мешковатом свитере и джинсах, открывает микроволновку и достает пластиковый поднос с несколькими отделениями, такой же, как те, что лежат в морозилке мисс Лик.
Запись заканчивается, экран покрывается серой рябью.
– Это неудивительно, если подумать о прецедентах, – произносит мисс Лик. – Калеки-художники и все в таком роде. Помните артурианцев? Прямо поветрие было во всей стране.
Мое застывшее лицо ее не настораживает. Она продолжает:
– То же самое, по сути. Потом все это быстро свернули, поскольку конец был печальный, но после пожара, изменившего Линду, прошло не так много времени, и я увидела связь. Я сама сбежала бы с тем цирком, если бы отец мог управиться с бизнесом без моей помощи. Вы помните Артуро?
Я киваю, но не чувствую собственного лица. Может, я улыбаюсь? Неужели она все знает? Мисс Лик шевелит пальцами, ждет ответа.
– Как вы к нему относились, к Артуро?
Во рту у меня пересохло, горло свело болезненной судорогой. Голос выходит наружу, как ржавая цепь:
– Я любила его.
Она в полном восторге:
– Ха! Я так и думала. Вам же тоже хотелось туда? Хотелось упасть на хвост этой кометы, а?
Я обреченно киваю.
– Вы никуда не торопитесь? Я отвезу вас домой. Хочу показать вам еще одну запись.
Я отрываю взгляд от пустого экрана. Мисс Лик перебирает диски на полке. Она покажет мне все свои тайны. Я тянусь за бутылкой виски. Коричневая жидкость льется в бокал и доходит до самого края, я едва успеваю остановить руку. Осторожно ставлю бутылку на место. Два глубоких вдоха. Я уже не различаю, где виски, где страх. Бокал мисс Лик пуст. Я отливаю в него три четверти виски из своего переполненного бокала.
– А, спасибо. Смотрите…
Она тянется за бокалом. Я гляжу на экран.
На экране несутся машины – окна, дверные ручки – смазанная картинка. Затем размытое изображение фокусируется. Мы стоим напротив типового многоквартирного дома явно в не самом благополучном районе. У ржавых кованых ворот навалены пакеты с мусором, компания детишек ошивается у подъезда. Какой-то мужчина проходит мимо, шатается на ходу, размахивает руками, разговаривает сам с собой. Камера наезжает на крыльцо и дает крупный план парня и девушки, сидящих на нижней ступеньке. Девушка опирается спиной о перила, выпятив грудь в сторону прыщавого парня с сигаретой в зубах. Он пытается изображать безразличие и усталость от жизни. У девушки черные волосы, уложенные над ушами замысловатыми кольцами. Ее лицо – византийская мечта. Она поджимает губы и выдыхает колечко дыма прямо в лицо парня. Щурится в вызывающей полуулыбке.
– Это Карина. Наполовину черная, наполовину итальянка. Из неимущих. Отребье как оно есть. Но одаренная. Отец ушел из семьи, когда ей было пять лет. Мать, алкоголичка, живущая на пособие по безработице, торгует собой на панели. Дает за гроши любому, кто на нее польстится. Старым хрычам, которым уже безразлично, где и с кем, или местным пропойцам, набравшимся до состояния, когда любая кикимора будет казаться красоткой. В основном берет в рот. С тех пор, как потеряла последние зубы. Поначалу она еще как-то держалась, но вскоре пошла вразнос, за пару лет до того, как был снят этот фильм. Похоже, Карина идет по маменькиным стопам!
Жесткая спинка стула давит на горб, твердый край сиденья врезается под колени. Ноги затекают. Я подношу бокал ко рту и шевелю стопами, чтобы разогнать кровь. Бокал пуст. Мисс Лик берет со стола бутылку и наливает мне виски. Я пью. Мисс Лик сидит на столе, постукивая пятками о боковину. Я смотрю на ее ноги в толстых шерстяных носках. Боюсь заглянуть ей в лицо.
На экране – операционная. Одинокая, одетая в белое фигура в медицинской маске склоняется над прикрытым простыней телом на столе. Камера наезжает на лицо белой фигуры, а потом изображение застывает.
– Этот кусок мы пропустим.
Мисс Лик жмет на кнопку. Застывшая картинка дергается, расплывается, и по экрану несутся смазанные пятна цвета. Я провожу рукой по лицу и вытираю мокрую руку о юбку. Парик съезжает на сторону, и мне никак не удается поправить его одной рукой. Мельтешение на экране рывком переходит в четкую картинку. Маленькая светлая комната. Желтые стены. Тюлевые занавески. Книжная полка. Письменный стол. Смена плана: кровать прямо под камерой. Россыпь подушек. Покрывало в тон занавескам. На кровати сидит темноволосая девушка. Рядом с ней – портативная консоль. Она что-то диктует в микрофон, глядя в раскрытую книгу у себя на коленях. Внезапно роняет микрофон и откидывается на подушки. Поднимает книгу, читает. Ее лицо все изрезано бордовыми шрамами. Губы искривлены, ноздри вывернуты наружу. Только глаза и высокие скулы под искалеченной кожей кажутся смутно знакомыми. Картинка дергается и опять расплывается на перемотке. Мисс Лик вздыхает:
– Это была кислота. Но ей дали хороший наркоз.
Я смотрю на темные деревянные двери большой часовни. Двери распахиваются, наружу выходят девушки в мантиях и шапочках выпускников.
– День, когда она получила диплом. Я все еще переживала. Она опутала мое сердце колючей проволокой.
Среди радостных девичьих лиц – лицо в сплетении бордовых шрамов. Фигура в мантии спускается по ступеням. Рука срывает с головы шапочку. Девушка идет прямо на камеру. Картинка дрожит.
Следующий кадр. Тусклый, серый кабинет, жалюзи на окнах. Девушка с изуродованным лицом сидит за одним из трех столов. В одной руке – стопка бумаги, в другой – микрофон.
– Она переводчик. Феноменальные способности к языкам. Она проработала здесь целый год, прежде чем мне удалось протащить камеру внутрь. Бюро полицейской разведки. Усиленные меры безопасности. Малейшее нарушение, и она могла бы лишиться работы.
– Это Карина, – произношу я.
Бокал был прижат к моей нижней губе. Имя упало в бокал и разбилось.
– Да. Ей сейчас двадцать шесть лет. Заместитель начальника отдела. Свободно владеет пятью языками.
Экран серый, пустой. Мисс Лик убирает диск в конверт в картотечном шкафу. Я держу бокал на вытянутой руке. Жидкость в бокале дрожит, но не сильно.
– Идею вам подала Линда? – интересуюсь я.
– Не Линда, а то, что с ней произошло. Сама идея была не ее, а моя. Это как продолжение артурианства. Я не адепт. Скорее апостол.
Мисс Лик особо подчеркивает это последнее обстоятельство. Она проводит рукой по ряду дисков в открытом ящике, выравнивая их в линию.
– Карина была у меня первой. – Мисс Лик смотрит в пространство. Вспоминает. Ностальгический взгляд, в котором и сомнение, и беспокойство. – С ней было сложно. Она долго упрямилась. Несмотря на немалые деньги, дорогую одежду, хорошую школу и репетиторов. Я сделала все, что могла. Болела за нее душой много лет.
– А ее мать? Она… – Я смотрю на мисс Лик поверх бокала.
Мисс Лик усмехается и кивает:
– Ежегодная рента. Она была счастлива. Я приняла меры предосторожности, собрала на нее компромат. На случай, если ей вдруг захочется больше денег. Мне повезло. Однажды ночью удалось заснять, как она кувыркается с каким-то занюханным мужичонкой. Он умер от переохлаждения. Был январь!
– Признаюсь, съемки меня поразили. Вы все снимаете сами? Они знают, что их снимают?
Она кивает. По ее щекам разливается бледный румянец.
– Мое давнее хобби. Конечно, приходится постараться, чтобы все проходило естественно. Это целое дело. Скрытые камеры, прочие технические приемы.
Мне надо вернуться домой и подумать. Мисс Лик пока не доверяет мне полностью. Она промотала сцену с операцией. Не хотела, чтобы я видела крупным планом, как кислота разъедает лицо Карины, как от ее пузырящейся кожи поднимается дымка химического ожога. Она не уверена, что я отнесусь с пониманием и меня не покоробит ее удовольствие от просмотра.