– Я хочу быть такой же, как ты!
Арти замер. Его плавники не шевелились. Он медленно опускался на дно, пристально глядя в зрительный зал, лицо, вдавленное в черный раструб, почти прижималось к стеклянной стене. В зале кто-то рыдал. По трибунам пронесся шепот: «Да, да». Арти молчал. Слишком долго молчал. Может, ему плохо? Судорога? Что-то с сердцем? Я шагнула вперед, готовая бежать за сцену к лестнице, поднимавшейся к краю аквариума. Но тут Арти произнес:
– Да, ты этого хочешь.
Я услышала его дыхание, услышала шумный вдох Арти. Он умел контролировать дыхание и никогда прежде не допускал, чтобы его вдохи-выдохи попадали в микрофон.
– И я хочу для тебя того же.
Он не стал продолжать свою обычную речь. Сказал, что ему надо подумать, как вручить женщине этот дар. Велел, чтобы все, кто присутствует в зале, пришли к нему завтра – хотя знал, что придут лишь немногие, – и у него будет что им сказать.
Макгарк не знал, что делать со светом. Он включил мигающую радугу, из-за чего Арти сделался почти невидимым в рябящей воде. Наконец Арти сам нажал на выключатель и затемнил аквариум.
Публика потянулась к выходу, а я побежала за сцену. Арти уже выбрался на платформу и катался по расстеленному на ней полотенцу.
– Арти, что-то не так? – прошептала я, карабкаясь вверх по лестнице.
– Все так, – ответил он, улыбаясь. Его глаза сияли восторгом. – Сейчас я по-быстрому приму душ, и мне надо срочно увидеться с доктором Филлис.
Женщина, мечтавшая стать такой же, как Арти, вернулась на следующий день. Уборщики закончили подметать полы на трибунах и теперь рассыпали свежие опилки. Первое представление прошло, как обычно. До следующего – и последнего на сегодня – оставался час.
Я сидела в билетной будке у шатра близняшек, считала дневную выручку и перекладывала ее из ящичка под кассой в инкассаторскую сумку. Кто-то настойчиво постучал в окошко, закрытое картонкой с надписью: «Все билеты проданы».
– Все билеты проданы! – крикнула я, защелкнув замо́к на сумке.
– Там какая-то тетка в шатре Арти! – сообщил бригадир рабочих сцены. Он пожал плечами. Я забрала сумку и пошла вместе с ним к шатру Арти.
Она сидела в пятом ряду, там же, где вчера, но сейчас являлась единственной зрительницей в пустом зале. В шатре была удушающая духота. Рядом с женщиной стояла большая хозяйственная сумка. У самой женщины был такой вид, словно она сейчас хлопнется в обморок. Лицо красное, будто обваренное. Белки глаз отдают нездоровой желтизной, сетка лопнувших сосудов, как брызги крови. Голова точно взбитая подушка, в которой тонет крошечное личико. Руки и ноги торчат из платья, которое было бы великовато полузащитнику в американском футболе, а на ней смотрелось как дешевая обивка на пуфике. Она просто сидела, глядя на неосвещенный аквариум, и слушала журчание насоса, фильтровавшего воду.
Я поднялась к ней. Женщина увидела меня, испуганно съежилась и схватилась за свою сумку.
– Привет, – произнесла я.
Она настороженно кивнула и придвинула сумку ближе к себе. Она боялась, что ее прогонят. Я как раз и собиралась прогнать ее.
– Я здесь работаю. Чем могу вам помочь?
Я остановилась в конце ряда и не стала подходить ближе. Она пошевелила губами и заговорила тоненьким, пронзительным голоском:
– Я жду Водяного мальчика. Хотела купить билет, но в кассе никого нет. Когда касса откроется, я заплачу за билет.
Она смотрела на меня с опаской. Я была в синем платье с матросским воротничком, которое мне сшила Лил, и в темных очках с синими стеклами в тон платью. Кепку я не надела, и женщина долго рассматривала мою лысую голову.
– Я продам вам билет прямо сейчас, чтобы вы не беспокоились, – любезно предложила я.
Рулончик билетов лежал у меня в кармане, и мне надо было убедиться, что она не собиралась выхватить из сумки автоматический пистолет и изрешетить Арти пулями. Женщина достала из сумки кошелек.
– Вы вчера были на представлении? – спросила я.
– Он со мной говорил, – пролепетала она, отсчитывая монетки. – Сказал, чтобы я пришла снова. Он мне поможет.
Я присела рядом с ней и, пока она говорила, искоса поглядывала на красную сыпь от потницы на сгибах ее локтей и коленей и в складках многочисленных подбородков. Женщина объяснила, что оказалась в ужасной, безвыходной ситуации, и это заставило ее понять… Она сама из Уоррена, штат Айдахо, мама была школьной учительницей, но в прошлом году умерла. Она достала из сумки фотоальбом и показала мне фотографию толстой старухи.
– А что за ужасная ситуация? – спросила я.
Если окажется, что женщина задушила свою престарелую маму, то я побегу за охраной, и ее выведут отсюда под белы ручки с красной потницей.
– Это из-за мужчины, – промолвила женщина с напускной скромностью.
Я не смогла удержаться и покосилась на нее с подозрением. Она тут же расплакалась. Я взглянула на фотоальбом у нее на коленях, на обложку, разрисованную розовыми цветочками. Похоже, она была из тех женщин, кто пишет слово «ЛЮБОВЬ» у себя в дневнике большими фигурными буквами с завитушками и разрисовывает всю страницу сердечками. Ее звали Альма Уизерспун. Ей было двадцать два года, хотя с виду – все пятьдесят пять. Как я поняла, у нее был друг по переписке. Грабитель банков, осужденный на двадцать лет без права на досрочное освобождение. Она добыла его адрес около года назад. Он отбывал наказание в федеральной тюрьме в Эрвилле. Альма послала ему фотографию своей бывшей одноклассницы, первой школьной красавицы. Когда умерла мама, Альма переехала в Эрвилл, чтобы почаще передавать возлюбленному свежие булки и тортики.
– У нас любовь, – говорит она. Это звучит, как ЛЮБ[сердечко]ВЬ. – Он хочет на мне жениться! – стонет она. – И начальник тюрьмы разрешил! Я думала, все можно проделать по телефону, но начальник тюрьмы говорит, что мне надо присутствовать лично. Прийти к нему в кабинет, и… и Грегори увидит, какая я на самом деле!
В общем, ей нужно поговорить с Водяным мальчиком. В этом городе она никого не знает. Родных у нее не осталось, обратиться не к кому. Мне не нравится ее сыпь. А вдруг это заразно? Я даю ей билет и отодвигаюсь подальше.
– Представление скоро начнется. Можете подождать здесь. Вас никто не побеспокоит.
Я отнесла деньги в сейф и пошла помогать Арти готовиться к выступлению. Я разминала ему мышцы и рассказывала об Альме Уизерспун. Он лежал на массажном столе и кивал. Он все время улыбался. Его глаза горели странным огнем.
– Возможно, он был у нее не первым другом по переписке, кому она вешала лапшу о своей неземной красоте.
– Ни родных, ни друзей? – уточнил он.
– Она так говорит.
– Хорошо, – улыбнулся Арти, потянулся и выгнул спину под моими руками.
Я зазывала публику к близняшкам:
– Сиамские красавицы, соединенные в гармоничной извечности…
Мне очень нравилась эта «извечность»: слово, красивое само по себе, создавало певучую ритмику фразы, и я выговаривала его, словно играла на флейте, повышая голос на целую октаву. Публика шла охотно, большинство зрителей уже расселись внутри, последние человек двадцать стояли в очереди за билетами.
Мимо прошествовала Альма Уизерспун в компании двух рыжих, помогавших рассаживать публику в шатре Арти. Рядом с высокими стройными девушками Альма казалась еще уродливее и толще. Она шла вперевалочку, увешанная сумками и свертками, которые прижимала к своим обильно потеющим телесам в россыпи воспаленных пупырышек от потницы.
Альма Уизерспун не смогла бы сделать карьеру в цирке при всем желании. Ее веса не набралось бы и на одну ногу «Тысячестофунтового Джоко» или «Пышки-Пердиты», но ее полнота была явно нездоровой. При этом, по словам папы, он в жизни не видел таких гордецов, как Джоко и Пердита. Что касается Альмы… У дохлого опоссума, сбитого на дороге, и то больше гордости, чем у нее.
– Близнецы-музыканты! Чудо природы! – выкрикивала я, наблюдая, как рыжие помогают трясущейся Альме подняться по пандусу в душевой трейлер, припаркованный за павильоном «Игры на удачу».
Дверь душевой распахнулась. Альма испуганно дернула головой при виде накрахмаленной белой фигуры в дверном проеме. Доктор Филлис кивнула, отражение медицинской маски мелькнуло белым бликом в толстых стеклах очков. Рука в белой перчатке поднялась, подзывая. Альма Уизерспун шагнула в душевую.
– Болевой шок и опасность заражения полностью исключены. Методы юного Фортунато дают стопроцентный результат.
Доктор Филлис говорила, внимательно наблюдая за Арти: может, ее доводы все же заставят его передумать?
Арти смотрел сквозь окошко в двери лазарета, где на койке спала Альма Уизерспун, а Цыпа сидел рядом с ней на трехногом табурете. Цыпа был в белом халате, выданном доктором Филлис. Рукава халата пришлось закатать. Цыпа склонился над Альмой. Его взгляд нежно скользил по рыхлым складкам серой кожи на ее щеках и подбородках.
– Вы посмотрели таблицу, которую я вам дала? Процесс заживления идет в три раза быстрее нормы для ее возраста и комплекции. Артуро! Вы понимаете, что я говорю?
Резкий, звенящий голос доктора Филлис вонзался в уши, как хирургический скальпель. Арти, до этого полностью поглощенный зрелищем за окошком: бугром плоти под простыней и комом бледного теста вместо лица на подушке, – повернулся к докторше и спокойно произнес:
– Док, я знаю, что вы способны отрезать ей все и сразу. Понимаю, что это было бы продуктивнее. Но я хочу, чтобы у нее была возможность передумать и отказаться в любой момент.
Он повернулся обратно к окошку и расслабленно откинулся на спинку коляски. Он смотрел на женщину, спящую в палате за дверью. Его лицо было спокойным, умиротворенным. Вечно сжатые губы будто сделались мягче. Арти погрузился в некую сонную блаженную негу, почти безмятежную, почти пронизанную теплотой. Сейчас в лице Арти проглядывал Цыпа, и это было так странно, так непривычно. Арти был счастлив, по-настоящему счастлив. Я знала причину, но не могла ее уразуметь: Арти был счастлив из-за того, что какой-то занюханной Альме Уизерспун ампутировали все пальцы на ногах, а потом, когда эта Альма Уизерспун восстановилась после операции, она принялась умолять, чтобы ей отрезали ноги.