Уединение – обычная практика объединения, но я ее не применяю. Предполагается, что мы берем горемыку, пребывающего в отчаянии, отправляем куда-нибудь в захолустье и держим его в изоляции методом кнута и пряника. Как бы я все это осуществил? Я выступаю в бродячем цирке! Мне что, запирать их в поездах, добавляя вагоны по мере роста числа обращенных? Коммуны или резервации дороги в содержании и сложны в управлении. Тут у нас и без того развилась бюрократия почище госслужбы, так что мне геморроя хватает. Я не против того, чтобы быть боссом, но не хотелось бы напрягаться. Это было бы непрактично.
На самом деле, вся эта хрень мне без надобности. Я считаю, чем больше они подвергаются воздействию внешнего мира, тем лучше. Пусть читают газеты, смотрят новости по телевизору. Расскажите им о террористических актах, массовых убийствах, болезнях, разводах, о нечестных политиках и загрязнении окружающей среды, о войне и слухах о войне! А потом попробуйте убедить их, что только глупцы и безумцы присоединяются к моему предприятию. Им достаточно просто включить телевизор. Пусть они смотрят и слушают. Пусть их изводят родные и близкие. Пока станет невмоготу. Я никого не зову. Сама жизнь толкает их ко мне. Происходящее в мире. Вы, репортеры, мои союзники. Истеричные жены, неверные мужья, придирчивые идиоты-родители – мои лучшие друзья.
Да вы сами все знаете. Вы сами послали все к черту, плюнули и ушли. На самом деле, мне не нужны никакие ловушки и ухищрения с промыванием мозгов. Я никого не тяну силой. Эти несчастные горемыки идут ко мне сами. Потому что я даю им то, что нужнее, чем воздух.
Реклама и прозелитизм – это разные вещи, дорогой мой Норвал. Мне всего-то и нужно донести до них информацию, что есть такой я и у меня есть что им предложить – реконструктивную хирургию! И очень недорого!»
Артуро Биневски в беседе с Н. Сандерсоном:
«…Нет. Детей мы не берем. Минимальный возраст – двадцать один год, и я думаю, его надо поднять до двадцати пяти лет. Скоро именно так и будет. Иногда к нам приходят маньяки и приводят с собой детей, девятилетнего сына или четырехлетнюю дочь. Хотят, чтобы их тоже взяли. Категорически нет. Мне такого не нужно.
Думается, у вас есть этому объяснение. Вы столько лет освещали политику. Я вырос в стране, где человек считается невиновным, пока не докажут его вину. Мы защищаем детей, потому что они еще не проявили себя никчемным дерьмом. Конечно, шансы невелики, что из них вырастет нечто стоящее, но иной раз такое случается. Примерно так вы и думаете, я не прав? И, таким образом, приходите к выводу, что я наказываю недостойных.
Но можно взглянуть и с иной точки зрения. Давайте я вам ее изложу. Просто для поддержания разговора. Ребенок не может сделать выбор. Он еще многого не знает и не понимает, что ему нужно. Если он не способен выбрать между клубникой и шоколадом, как ему выбирать между жизнью и необратимым увечьем? Предположим, я подхожу к своему предприятию очень серьезно и искренне верю, что даю людям убежище. Тут все зависит от выбора самого человека. Я хочу, чтобы люди знали, что предлагает им жизнь, и отказались от такой жизни по собственной воле. Мне не нужны девственницы, разве что им уже за шестьдесят. Мне не нужны розовощекие пупсики, которые сегодня в тоске и печали, а завтра с утра хорошенько покакают, и жизнь сразу видится им в новом свете. Мне нужны настоящие неудачники и страдальцы. Те, у кого есть выбор мучений, и они выбирают меня.
Позавчера я подсчитал количество обращенных. За три года – семьсот пятьдесят полностью благословенных. И еще пять тысяч отдавших первые десять пальцев. Значит, есть в этом нечто такое, что их привлекает. Значит, мы им даем что-то, чего им не хватает».
Глава 20Незадавшийся сговор
Доктор Филлис трудилась все утро. В последнее время Арти выдавал разрешения на продвижение, как заведенный. Новообращенные распевали песни в больничных трейлерах, где присматривали за теми, кто продвинулся в этот день. Арти загорал на крыше семейного фургона. Я сидела рядом с ним и наблюдала, как цирк готовится принять посетителей. В шатрах поднялись тканевые навесы. Огни в парке развлечений загорелись все разом. Рыжие находились повсюду: запускали машины для изготовления попкорна, надували воздушные шары из баллона с гелием, проверяли аттракционы, чтобы убедиться, что музыка синхронизирована с движением кабинок. Ворота открылись, и первые гости уже прибывали.
С противоположной стороны от фургона раскинулся цирковой лагерь. На веревках, натянутых рядом с трейлером рыжих, сушилось белье деликатного свойства с полупрозрачными кружевными оборками.
В лагере артурианцев, располагавшемся в отдалении от территории цирка, выделялся ослепительно-белый фургон доктора Филлис и ее хирургический трейлер. Все утро перед медпунктом толпились люди. Допущенные к продвижению ждали, когда подойдет их очередь. И вот наконец перед белым фургоном не осталось ни одного человека.
Арти заметил ее раньше меня и изобразил губами неприличный звук, будто пукнул. Он лежал на животе, приподняв голову. Я проследила за направлением его взгляда. Доктор Филлис шла в нашу сторону, сосредоточенно глядя прямо на нас. Арти резко опустил голову, прячась.
– Она знает, что ты здесь, – злорадно пробормотала я, не сводя глаз с докторши.
Он прижался щекой к одеялу и свирепо взглянул на меня. Доктор Филлис уже подошла к фургону. Арти вздохнул:
– Спусти ей подъемник.
Я вскочила и встала на маленькую платформу.
– Я сейчас, доктор! – крикнула я и, помахав Арти рукой, нажала кнопку для спуска.
Я спрыгнула на землю, и доктор Филлис забралась на платформу. Я подняла голову, но увидела только ее ноги в белых чулках. Она начала говорить еще до того, как подъемник остановился:
– Артуро, я вновь повторяю, что это неэффективный подход! Давно пора пересмотреть процедуру. Знаете, сколько отдельных пальцев я отпилила сегодня? Сорок семь!
Я решила пойти прогуляться. Между лагерем «Фабьюлона» и лагерем обращенных проходила четкая разделительная полоса. Трейлеры цирка были чистыми, аккуратными, в хорошем рабочем состоянии. Лагерь последователей Артуро являл собой странное зрелище: туристические палатки, пикапы с жилыми модулями, крошечные трейлеры с раскладными тентами, несколько универсалов, всевозможные ржавые развалюхи, переделанный грузовичок для мороженого, хлебный фургон, два древних «Харлея» с колясками: одна – в виде деревянного башмака, другая – в виде подводной лодки. Они принадлежали парочке старых прожженных громил, которые спали в колясках и настоятельно требовали, чтобы им возвращали татуированные куски кожи, снятые с их отрезанных рук и ног. Они дубили эту кожу, подшивали в альбомы и возили с собой. Однажды Арти сказал в частной беседе, что эти двое никогда не присоединились бы к нам, если бы не были такими старыми и не имели пристрастия разъезжать по дорогам в большой компании. Они все время держались вместе и помогали друг другу, посылая подальше подхалимистых новичков, пытавшихся к ним подольститься. Арти злился, потому что они были преданы не ему, а друг другу, и еще потому, что они перестроили свои мотоциклы под управление челюстями еще до того, как явились просить освобождения. Подобная предусмотрительность казалась ему подозрительной.
Я стояла, прислонившись к чьей-то запыленной машине, и слушала тихое пение в больничных трейлерах. Распахнулась дверь лазарета. Наружу вышел Норвал Сандерсон, прижимавший к груди большой сверток в плотном пластиковом пакете. Он закрыл за собой дверь и неспешно направился прочь, но тут ему навстречу вышел Хорст. Дрессировщик прищурился, глядя на Сандерсона.
– О, какие люди! Норвал! – воскликнул Хорст. Сандерсон остановился, а Хорст продолжил приветливо: – Сдается мне, кто-то разжился хорошим куском мясца.
– Хорст, мой добрый друг! – радушно отозвался Сандерсон, всем своим видом давая понять, как приятна ему эта встреча. – Я как раз собирался тебя разыскать. Думал, если есть время, сыграем в шашки.
Он достал из заднего кармана маленькую бутылочку бурбона и протянул ее Хорсту. Дрессировщик не сводил глаз со свертка в руках Сандерсона. Потом подошел к нему и взял бутылку. Сандерсон был безмятежен и добродушен.
– В шашки? – произнес Хорст, открывая бутылку.
– Может, на улице, чтобы я сел с подветренной стороны от тебя?
Хорст беззлобно взглянул на него и поднес бутылку к губам. Сделал хороший глоток, крякнул и вернул бутылку Сандерсону.
– Еще вопрос, кому садиться с подветренной стороны, – сказал он.
Сандерсон тоже отхлебнул виски, вежливо не озаботившись тем, чтобы вытереть горлышко о рукав.
– По-моему, – задумчиво протянул Хорст, – ушлый проныра всяко воняет почище честного дрессировщика диких зверей, и если там у тебя в свертке не целое бедро, то я – поросячья задница.
Сандерсон поднял брови, изображая изумление.
– Это было бы оскорблением, – сказал он, – законов природы, здравого смысла и милой женщины, которая тебя родила, воспитала и вырастила, – хоть на секунду помыслить, что ты похож на тыльную часть представителя семейства свиньих.
Сандерсон мрачно взглянул на бутылку в своей руке, переложил сверток под мышку и отпил еще виски.
– Мне казалось, мы с тобой договорились, что ты берешь костяные части, – заметил Хорст. – Все пальцы и так достаются тебе.
Сандерсон обреченно пожал плечами, как бы сдаваясь:
– Я прямо в растерянности. Не знаю, что сказать. Лень меня погубит, мой дорогой Хорст.
Они ушли, и больше я их не слышала. Сандерсон вручил Хорсту бутылку и сверток. Хорст сунул сверток под мышку и на ходу приложился к бутылке. Потом они завернули за трейлер и скрылись из виду.
Это был их вечный спор. Хорст претендовал на большие куски для своих кошек. Сандерсон обещал отдавать ему руки и ноги, а себе брать только кисти и стопы, которых все равно было больше. Эти «кусочки» Сандерсон развешивал на улице за своим фургоном и дожидался, когда в них заведутся мушиные личинки. Он говорил, что легче насадить на крюк один большой кусок, чем возиться с маленькими и нанизывать их на тонкие прутья наподобие шашлыка. Хорст терпеливо объяснял, что стопы и кисти ему без надобности. «Мои кошки точно подавятся этими мелкими косточками. А личинки на них заводятся в лучшем виде».