– Он сходил в душ, мы уложили его на кровать и приступили к самому интересному, как вдруг дверь распахнулась, – рассказала Ифи. – Я лежала лицом к зеркалу. Я все видела в зеркало. Поэтому я и закрыла его халатом.
– Откуда мне было знать, что он не умеет пить? – вопрошал Томаини.
На самом деле, пить не умел сам Томаини. От пива его развезло, и вместо того, чтобы вызвать Мешкоголового на откровенность, Томаини заговорил о себе любимом. Мешкоголовый потом пересказал все Арти. Я нашла в мусорной корзине несколько смятых листков из его блокнота.
На одном было написано: «Он говорил, что мастерски умеет дрочить. Он пианист, и у него хорошо разработаны пальцы. Я подумал, он собирается предложить задрочить мне, и встал, чтобы уйти. Он расплакался и сказал, что хоть он и страшный, но все-таки не уродец. Я сразу заподозрил неладное».
Другой лист был разорван напополам. Я сложила половинки и прочитала: «Ключ подошел. За дверью спальни слышались звуки. Мужской голос. Я вошел в спальню. Они были в постели. Он стоял на коленях. Элли взяла у него в рот, а Ифи целовала и вылизывала его зад. Он держал их обеих за волосы».
Наверное, я знала – уже тогда, – как сложится моя жизнь. Я сохранила эти листочки. Они по-прежнему у меня, хрупкие и пожелтевшие, лежат на столе. Их ценность не в том, что их написал этот пакостный Мешкоголовый, а в том, что там говорится о непостижимых деяниях родных мне людей. Например, мне интересно, обладали ли пальцы близняшек, много лет занимавшихся музыкой, той самой ловкостью, о которой говорил Томаини, когда похвалялся своим умением дрочить? Может ли этому научиться не музыкант? Могу ли я этому научиться?
Детям приходится постигать самые важные вещи без помощи взрослых, столь озабоченных тем, чтобы научить их всему остальному. Нас учат запретам и правилам, как ходить в туалет, как чихать и как есть артишоки. Папа учил нас, как правильно чистить зубы, под каким углом держать ручку, какими словами приветствовать старших, причем эти приветствия различались для мужчин и для женщин, для сотрудников цирка, зрителей и торговцев. Близняшек и Арти учили, как планировать свои представления, сколько бы они ни длились, хоть три минуты, хоть полчаса. Их учили дразнить, льстить и поражать зрителей, нагнетать напряжение и завершать выступление в кульминационный момент. Исходя из моего теперешнего понимания жизни, эти артистические умения, эти навыки «восхищать, поражать, приводить в исступление» и есть максимально возможное приближение к плотской любви, величайшей из тайн бытия. Я не беру в расчет смерть. В смерти нет тайны. Мы понимаем смерть даже слишком хорошо и проводим часть жизни, противясь этому знанию, отвергая его или отделываясь поверхностными объяснениями.
Но к настоящей великой тайне я даже не прикоснулась. Я видела тигров с разверстыми пастями, вонзающих зубы друг другу в глотки, их полосатые шкуры искрили, их мощные тела бились друг в друга с размаху. Я видела юные парочки нормальных, занимавшихся любовью в темноте за киосками. Я подозреваю, что даже если бы родилась нормальной, беспокойное томление, полыхающее во мне, все равно скрутило бы мне спину, выжгло бы мои краски и все до единого волоски, спрессовало бы меня в недомерку – невидимо, скрыто, и лишь в моих красных глазах отражались бы отблески пламени, что пожирает меня изнутри. На самом деле я так явственно чувствую смрад того же томления на улицах, что меня удивляет, почему мне не встречаются сотни таких же, как я, на каждом углу.
Тот гость, предложивший десять тысяч долларов, был нормальным мужчиной в расцвете сил, и лишь слегка дряблая кожа выдавала его возраст. Моясь под душем, он произнес краткую речь – бодрый монолог о себе. Он был бедным, но сумел сделать деньги, в свое время он изменял законы, убивал людей и порождал сыновей. Он видел, как пять миллионов людей стояли в очередях, чтобы пробить его имя в избирательном бюллетене. Наблюдал, как полки́ разворачивались, прекращали огонь и стреляли по его кивку. «Мне казалось, что больше ничто не способно поразить меня. Сладость жизни закончилась, как кончается сахар в доме. Но когда я увидел вас, таких красивых, я подумал, что, может, в этой жизни еще кое-что есть».
– Он сказал это так, – промолвила Ифи с тихим удовольствием, – будто и вправду счастлив быть с нами. Он был у нас первым, кто не стыдился и не боялся своих желаний.
Когда к ним ворвался Мешкоголовый, Ифи закричала, глядя в зеркало. Элли чуть не подавилась членом на десять тысяч долларов, а гость мгновенно оценил обстановку, резко вскочил и схватил свои брюки. К счастью, у него в кармане лежал пистолет, и гость нацелил его на Мешкоголового, который булькал, дрожал и размахивал руками. Кажется, испугался. Гость быстро оделся, держа Мешкоголового на прицеле. Покачал головой и направился к выходу, стараясь держаться как можно дальше от Мешкоголового.
– Барышни, вам не надо устраивать представления с вымогательством. Вы бы и сами прекрасно справились.
Когда он ушел, Мешкоголовый встал около кровати и принялся колотить кулаками по пепельно-розовым простыням, булькая горлом в бессильной безголосой ярости. Элли и Ифи съежились на подушках на другой стороне. Они слышали, как снаружи завелся двигатель автомобиля; как по гравию заскрипели колеса.
Этот скрип меня и разбудил. Слишком близко к нашим фургонам. Я выглянула наружу и увидела Мешкоголового, который стучал кулаком в дверь Артуро. Дверь фургона близняшек была распахнута настежь. Из распахнутой двери в темноту лился свет, что всегда означало беду. Я побежала туда и увидела их. Элли плакала. Ифи как будто оцепенела. Они были напуганы до полусмерти, потому что не знали, что сделает Арти.
Томаини проснулся только тогда, когда ему за пазуху сунули пригоршню кубиков льда, но проснувшись, заговорил. Он стоял, держась за спинку стула для посетителей в комнате Арти. Его глаза нервно бегали туда-сюда. Он смотрел в пол, в потолок, в стену – куда угодно, лишь бы не на Артуро и не на зловещую фигуру Мешкоголового в дверях.
– Я пропал! Я пропал! – причитал Томаини. Его ловкие, хорошо разработанные пальцы пианиста теребили воротник, пуговицы на рубашке, пряди взлохмаченных волос.
– Как давно? Ну, уже несколько месяцев! Много месяцев! С тех пор, как они… нет, я не вспомню, когда… Я не в том состоянии! Меня заставили! Я не хотел! Но они пригрозили сказать мистеру Биневски, что я… что я взял их силой! Что я мог сделать? Они меня не пощадили. Да, они с виду такие милые! Особенно Ифигения, все так считают… Вы все так считаете! Мисс Свет и Добро Ифигения!
Я наблюдала за ними из помещения охраны, где было нечем дышать от густой вони лекарств и постели Мешкоголового. Я увидела, как каменное лицо Арти наконец ожило. Первыми оттаяли губы – он собирался заговорить.
– Помоги ему собрать вещи, – велел Арти Мешкоголовому. – И выдай расчет.
Его лицо снова застыло. Томаини продолжал свои сбивчивые объяснения, а Мешкоголовый открыл блокнот, написал там что-то, вырвал лист и положил на стол перед Арти. Арти прочитал и кивнул все с тем же бесстрастным, каменным лицом.
– Под постоянным давлением! Словно живешь на дне моря! – выкрикнул Томаини, а потом Мешкоголовый ласково взял его под локоток и повел к двери. – На самом деле я даже рад, что все закончилось.
Когда горячечное щебетание затихло вдали, Арти еще долго сидел, как истукан. Я слезла со стула и нажала на выключатель, чтобы погасить лампу над бюро в комнате Арти. Когда я вошла к нему, он тихо плакал. Без единого всхлипа. Я подняла его с кресла и перетащила на кровать. Он лег на живот и отвернулся к стене. Я забралась на кровать и стала гладить его по плечу, но у меня было чувство, что мы находимся в разных вселенных.
– Уходи, – раздался его голос, приглушенный покрывалом. – Если родители и Цыпа не спят, скажи им, что все в порядке. Я объясню позднее.
Направляясь к выходу, я прошла мимо стола. На листочке, оставленном Мешкоголовым, было написано: «Можно сломать ему руки? Я буду осторожен».
Мама с папой храпели в спальне. Я осторожно открыла дверь в комнату Цыпы. Он сидел на кровати и смотрел на меня. Я приложила палец к губам. Он кивнул, и я наклонилась поближе к нему.
– Ты не спал?
Он покачал головой и прикоснулся к моей руке:
– Хочешь, я сделаю так, чтобы у тебя ничего не болело?
– Нет! – Я отдернула руку. – В смысле, у меня ничего не болит, – сказала я шепотом. – Я вообще ничего не чувствую.
– Странно, – пробормотал Цыпа и зевнул. Одно его ухо было испачкано засохшим вареньем. – Вокруг столько людей, у которых что-то болит. И мне нужно всех погрузить в сон.
Его пальцы, сжимавшие простыню, разжались. Он уже спал.
– У меня все нормально? Козявок нет? – Арти запрокинул голову, чтобы я могла заглянуть ему в нос. – Нет? Ну, отлично.
Его веки были красными и распухшими, как у меня.
– Арти, давай сделаем тебе компресс на веки. Надо приложить лед.
– Я хочу выйти уже сейчас.
Он быстро пополз к выходу, но ему пришлось остановиться, чтобы я открыла ему дверь. Выбравшись наружу, Арти направился прямиком к двери в фургон близняшек.
– Не стучись. Заходи так.
Он бесшумно прополз по ковру в гостиной, потом оттолкнулся от пола, поднялся в вертикальное положение и толкнул дверь спальни плечом.
Под глазами Элли обозначились темные круги, но взгляд горел яростью.
– А вот и Его Безрукое Святейшество! Какая честь!
Близняшки, бледные и растрепанные, сидели на кровати, откинувшись на подушки. Завтрак, который я им принесла, стоял на подносе нетронутый. Ифи была спокойна, а Элли напоминала бешеную летучую мышь с оскаленными клыками.
– Что тебе нужно, Арти? – спросила Ифи усталым, скучающим голосом.
Он стоял, прислонившись к дверному косяку, и смотрел на них. Как я поняла, у него была заготовлена беспощадная речь, чтобы добить их окончательно. Сейчас Арти дождется, когда они занервничают всерьез, и обрушит на них все свое ледяное презрение. Но когда Арти заг