В первый же день я пыталась предупредить их:
– Послушайте. Он хочет, чтобы вам сделали аборт.
Они посмотрели на меня. Элли расхохоталась, но это был горький, жестокий смех.
– Мечтать не вредно! – сказала она.
Это был наш последний разговор с Элли.
Для близняшек я стала врагом, если не номер один, то очень близко к тому. Когда я к ним приходила, они умолкали. Элли вообще меня не замечала. Ифи говорила только «пожалуйста» и «спасибо», если я приносила еду и убиралась в их комнатах. При мне они не притрагивались к еде. Они совсем исхудали. Глаза у обеих ввалились, темные тени под ними с каждым днем становились все глубже. Они перестали следить за собой. Не одевались. Не мылись. Я ничего не говорила Арти. Мне не хотелось доставлять близнецам лишние неприятности. Они целыми днями сидели в постели, тупо глядя в пространство. Они не читали, не репетировали, даже не разговаривали друг с другом. По крайней мере, когда я была рядом. Но я видела, как тайное знание прирастает в глазах Ифи и крепнет во взгляде Элли. Они знали больше, чем я сама.
Я никогда не задумывалась о том, сколько места близняшки занимают вширь, лежа бок о бок. На каталку они не помешались, их плечи и головы свешивались по краям. Доктор Филлис отправила четырех новообращенных снять дверь с большого жилого фургона.
Когда мы привязывали их к двери, Элли открыла глаза и посмотрела прямо на меня. Ее брови испуганно поползли вверх. Зрачки в фиолетовых глазах сузились, но отяжелевшие веки сомкнулись. Сморщенный лоб разгладился. Доктор Филлис протянула руку в белой перчатке и прикоснулась к шее Элли.
– А это не та же самая дверь, на которой вы оперировали лошадь? – нервно пролепетала я.
Затянутая в перчатку рука докторши повернулась ко мне, словно башенная пушка.
– Ты помнишь ту лошадь с гнилыми ногами?
Она кивнула новообращенным, четырем мужчинам в белых балахонах. Они взялись за уголки двери и потащили ее наружу. Им пришлось наклонить ее набок, чтобы она прошла через входную дверь. Обмякшие тела близняшек повисли на ремнях, упавшие волосы подмели пол.
Арти ждал в темноте снаружи. Он приехал в коляске, в сопровождении единственного охранника.
– Подождите. Посветите на них.
Темноту пронзил белый холодный луч электрического фонарика. Арти наклонился вперед, глядя на спящих близняшек.
– Что с ними? – хрипло проговорил он. – Почему они так плохо выглядят?! Они болеют?!
– А вы чего ждали? – резко отозвалась доктор Филлис. – Столько времени их продержать взаперти!
– Но их волосы… Они могли бы помыться.
Его голос звенел и дрожал. Новообращенные в белых хламидах с беспокойством поглядывали на него.
– Арти. – Я прикоснулась к его плечу, и он отвернулся от близнецов.
Фонарик погас, потом снова включился, но уже в отдалении. Доктор Филлис вела спотыкавшихся носильщиков к операционному фургону. Арти двинулся следом за ними. Я пошла с ним.
Мы остались снаружи, а четверо новообращенных занесли близнецов в операционный фургон. Им снова пришлось наклонить дверь набок. Доктор Филлис встала перед коляской Арти:
– Хочу еще раз заметить, что сейчас не самое лучшее время. Предпочтительнее проводить операции в девять-десять утра. В предрассветные часы организм большинства пациентов ослаблен.
– Ну, да, наверное… Зря вы их оглушили, – резко проговорил Арти.
– Это снотворное.
– Приступайте.
Дверь фургона закрылась за докторшей, а Арти направился к лестнице в смотровую.
– Пока они будут готовиться, – пробормотал он, – я как раз успею подняться, чтобы все увидеть с самого начала.
– Ох, Арти! – простонала я, ковыляя следом за ним. – Зачем нам на это смотреть? Не надо! – Я все еще думала, что им будут делать аборт. – Я не стану смотреть!
Но он уже выбрался из коляски и карабкался вверх по узенькой лесенке, ведущей в маленький театр на крыше операционного фургона.
– Тебе и не нужно смотреть. А мне нужно, – ответил он сверху.
Я направилась к нашим фургонам, но не стала заходить внутрь. Так и бродила под окнами, сокрушаясь, что нельзя побежать к маме с папой за утешением. Их громкий храп, сливавшийся в контрапункте, был слышен даже снаружи сквозь закрытые окна. Я сама подмешала им капли в какао на сон грядущий. Те же самые капли, которые подлила в молоко для близняшек.
Из личного дневника Норвала Сандерсона:
Милая доктор Филлис ни капельки не расстроилась, сделав лоботомию Электре. Превратив эту яркую личность в ходячий овощ, наша добрая докторша не огорчилась, а, напротив, как будто воодушевилось.
Голос доктора Филлис похож на студеный северный ветер, но это молодой голос – моложе, чем она сама. Возможно, причина в том, что им пользуются так мало и так аккуратно. Однако теперь она стала разговорчивее. Превратилась в этакую оледенелую проповедницу своих новых идей. Я не раз наблюдал, как она беседует с сотрудниками артурианской администрации и с важным видом поучает новообращенных, наставляя их на путь истинный.
Ее идея проста и исполнена смысла: лоботомия – кратчайший путь к П. У. Ч. По утверждению доктора Филлис, Артуро истязает своих последователей растянутыми во времени, весьма недешевыми, постепенными ампутациями. Тем, кто жаждет достичь идеала, воплощенного в нем самом, он отказывает в эффективном, безболезненном и в прямом смысле слова мгновенном доступе к Покою, Уединению и Чистоте, который она, доктор Филлис, может им обеспечить. «Зачем ждать? – вопрошает она. – Зачем испытывать фантомные боли в членах, которых у вас больше нет? Режем сразу! Режем вглубь! Режем результативно!»
И ее речи не пропадают всуе. Новообращенные уже начинают роптать. Недовольство растет. Те, кто продвинулся дальше, воинственно размахивают культями и задают неудобные вопросы. Доктор Филлис разжигает радикальные настроения, готовя раскол в Артуровой церкви.
В артурианской толпе назревает мятеж, а чем занят сам Арти? Скорбит о своей потерянной любви – не об Элли, об Ифигении. Он старательно скрывает это. Только по сто раз на дню интересуется, где сейчас Ифи и как она себя чувствует. Бинокль, установленный на поворотном штативе у окна в его комнате, нужен, чтобы присматривать за паствой, как утверждает сам Арти. Он не станет подглядывать за Ифи, когда она медленно идет к Яслям, бледная и измученная, с большим животом, который тянет ее вперед, а ей еще надо удерживать вялое, безвольное тело, вырастающее у нее из талии. Выставив свободную руку в сторону для равновесия, Ифи делает шаг здоровой ногой и подтягивает вторую, ненадежную ногу.
Мнения об Арти разнятся. Кто-то считает его великим гуманистом, кто-то – безжалостным пресмыкающимся. В свое время я сам прошел через весь спектр мнений от одного полюса до другого. Но теперь, наблюдая за тем, как Арти сохнет по Ифи, я прихожу к выводу, что это самый обычный парень – уязвленный, ревнивый собственник, склонный к соперничеству, агрессивный, готовый на все, лишь бы скрыть свою низкую самооценку, погрязший в беспощадной любви и категорически неспособный воспрепятствовать собственному разрушительному устремлению сгорать в адском пламени, ища отмщения.
Почтенный Зефир Макгарк рассказал мне за партией в шашки (основательная техническая подготовка и усидчивость старика ставят непреодолимый барьер любым попыткам побить его в этой игре), что Арти поручил ему установить микрофоны в фургоне близняшек, дабы записывать звук и выводить его прямо в динамики интеркома в комнате Арти. Он слышит каждое слово, каждый шорох.
Мне стало грустно от мысли об Арти, который часами сидит и слушает звуки шагов, шелест переворачиваемых страниц. Слушает, как спускают воду в туалете, как гребешок скользит по волосам. Элли теперь только мычала, а Ифи была не в настроении петь. Пианино пылилось без дела, по словам Макгарка, и Арти слушал, как Ифи водит пилочкой по ногтям.
Доктор Филлис разочарована неэффективностью методов Арти. Я упомянул в разговоре, что Арти придерживается теории постепенного продвижения и непрестанного подтверждения серьезности намерений. «Следует уважать мнение Арти, – сказал я. – Он считает, что Допущение – шаг осмысленный, и человек должен полностью отдавать себе отчет в том, на что он идет. Каждый этап продвижения совершается по доброй воле, и если кто-то сомневается, у него есть возможность в любой момент выйти из игры».
Но она принялась сокрушаться, что и так уже потратила много часов на ампутацию всего четырех пальцев у меня на ногах и что на оставшиеся шесть пальцев уйдет еще больше времени, и при этом я выберусь всего лишь на первый уровень продвижения, а если бы ей позволили применить эффективные методы, она привела бы меня к полному и окончательному очищению «всего за час на операционном столе».
Доктор Филлис так распалилась, что ее лицо под медицинской маской покрылось испариной, очки запотели. «Теперь он хочет добавить в конце лоботомию! Он намерен собрать всех завершенных – чтобы их привозили из пансионата по несколько человек за раз, а я их оперировала. Как будто мне нечем заняться! Я и так провожу в операционной по восемь-десять часов каждый день. У меня уже аллергия на хирургические перчатки… хотя, может быть, и на мыло. На руки страшно смотреть. Кожа шелушится, все суставы на пальцах распухли».
Мне хватило ума не предлагать взять второго хирурга ей в помощь.
Она говорит, что беременность Ифи протекает нормально, но, возможно, она носит близнецов. Я спросил о Цыпе, который в последнее время выглядит просто кошмарно. Доктор Филлис заявила, что он подавлен, и она прописала ему антистрессовые витамины, цинк и физические упражнения. «Физкультура – безусловная панацея… Оксидация шлаков и все такое», – говорит доктор Филлис.
Сегодня утром я разговаривал с Цыпой. Встретил его за фургоном с кошками. Заложив руки за голову, он прыгал на старой автомобильной покрышке, лежавшей на земле. Его джинсовый комбинезон висел мешком на худеньком тельце. Лямки комбинезона на голых плечах подчеркивали худобу его шеи не толще моего запястья. Как всегда, он был вежлив, но думал о чем-то своем. Когда Цыпа обернулся ко мне, меня поразило его лицо – древнее, оголодавшее. Он сказал, что ждет Ифи. Нет, сегодня ему не надо работать, потому что у доктора Филлис другие дела. Она проводит собрания и толкает речи. (Так я впервые услышал о хирургической стачке, которую готовила доктор Ф.)