недоумении. Его глаза были похожи на усыпанный галькой проток быстрой речки – открытые, яркие и пустые, но готовые быть наполненными.
– Ну, да… конечно, – сказал он. Как будто не представлял для меня иной судьбы.
– Я имею в виду… – Я так сильно нахмурилась, что у меня с носа свалились очки, и свет резанул по моим розовым глазам. – Я имею в виду, навсегда.
Я замолчала, потому что он слез со своей лежанки, утыканной гвоздями, но забыл вытащить из живота большую булавку, и из проколов брызнула кровь, испачкав его джинсы, обрезанные чуть выше колен. Когда он повернулся ко мне спиной и потянулся за рубашкой, я увидела россыпь крошечных красных точек на его аккуратном, изящно изогнутом горбу – следы от острых кончиков гвоздей на его белой коже.
– Да, Оли… Конечно… Да, ты нужна Артуро.
Этот Винни, этот Мальчик-Игольница, был очень добрым. Даже давясь отвращением, он старался не обидеть меня.
И вот тогда я осознала, что механика моей жизни не подчиняется тем законам, что управляли близнецами и мамой, когда она была молодой. Если у меня были месячные, они означали не то, что у Ифи. Если я в кого-то влюблялась, это была совершенно другая любовь, не такая, как любовь Ифи или рыжеволосых девчонок.
Арти сделал все возможное, чтобы я уразумела это с самого начала, но он всегда виделся мне особенным существом, не подвластным банальному человеческому притяжению, что держало всех нас. Винни, горбатый Мальчик-Игольница, очень старался, чтобы я не узнала, что он никогда не питал ко мне тех же чувств, какие я питала к нему. Его доброта выжгла меня изнутри и открыла мне глаза.
Эти глаза видели то же, что прежде. Надевая рубашку через голову, Винни заметил булавку, оставшуюся у него в животе. Он аккуратно вынул булавку, бросил ее в банку со спиртом и приложил ватку с каким-то антисептическим средством к двум крошечным дырочкам над пупком. Потом заправил рубашку в джинсы, забрызганные кровью.
– Тебе повезло, Оли, – сказал он очень серьезно, глядя на меня исподлобья. – У тебя замечательная семья. Моя мама рыдала при одном только взгляде на меня. Ты все правильно делаешь. Надо держаться своих.
Он убрал свой реквизит в сундучок и отодвинул лежак из гвоздей в сторонку. У него были длинные ноги, длиннее моих. Его узкие плечи торчали вверх, почти прижимаясь к крошечным аккуратным ушам, горб выгибался плавной дугой на спине. Я смотрела, как он занимается своими делами, и у меня в груди разливался холод, легкие словно сковало льдом. Я потихоньку ушла, пока он стоял ко мне спиной.
Из дневника Норвала Сандерсона:
Вечером ходили с Арти на представление Мальчика-Игольницы. Сегодня у Арти выходной, и он решил прокатиться по цирку, замаскировавшись. Укрылся по подбородок зеленым пледом. Зеленая вязаная шапочка, темные очки, возможно, одолженные у Оли. Охранник – в гражданском, новообращенных поблизости не наблюдалось. Арти подъехал к моей палатке, молча кивнул, и лишь через минуту я сообразил, что это наш Червь. Он был в восторге, что так ловко меня обдурил.
Я уже давно уговаривал Арти посмотреть на Игольницу, и он наконец собрался. Мы пришли в шатер шпагоглотателей как раз к концу их представления и расположились на заднем ряду. Какой-то мужик перед нами громогласно объяснял своей жене, что все это ловкие трюки с раздвижными шпагами.
– Не устаю им поражаться, – шепнул мне Арти. – Они всегда думают, будто настоящее мастерство – это обман, зато обман принимают за чистую монету.
Я ответил, что дяденьке нравится думать, что он самый умный и его на мякине не проведешь. Мол, он их всех раскусил. И похваляется перед женой своей проницательностью.
Старший шпагоглотатель завершил выступление, заглотив сразу пять шпаг, чьи рукояти торчали у него изо рта сверкающим металлическим букетом, а его худенький сын засунул себе в пищевод тонкую флуоресцентную трубку. Свет в шатре приглушили, и публика ахнула, увидев, как сквозь торчащие ребра парнишки просвечивает бледно-голубое сияние.
– Хитрые бестии, да? – произнес мужчина перед нами.
Представление шпагоглотателей завершилось, но публика не расходилась. На сцену вышел Игольница. Фанфарон перед нами слегка побледнел, однако остался сидеть на месте. Арти смотрел как завороженный. «Отличный хронометраж», – пробормотал он однажды, когда Игольница просунул большой металлический крюк в перманентную дырку, пробитую у него в языке, и исполнил чечетку с грузом в двадцать пять фунтов, свисающим на цепи с языка. Потом Игольница поднялся по стремянке с перекладинами из клинков, станцевал на лежанке, утыканной гвоздями, и приступил к номеру с иглами и булавками. У него за спиной двое младших сыновей шпагоглотателя жонглировали огненными шарами, и Игольница очень точно рассчитывал каждое движение, нагнетая напряжение. Он работал с хромированными вязальными спицами длиной в десять и восемнадцать дюймов. Впечатляюще. Бедра – насквозь. Кожа на груди – насквозь. Когда он прокалывал себе живот, из ранок потекла кровь. Тонкие алые струйки очень эффектно смотрелись на белой коже. Под конец представления он принялся прокалывать щеки и губы булавками, и мы с Арти покинули шатер, чтобы не застрять с коляской в толпе, когда публика будет выходить.
– Он точно не из цирковой семьи? Ты уверен? – спросил меня Арти на обратном пути.
– Обычные фермеры. Выращивают яблоки.
– Ему не помешал бы хороший конферансье. Пантомима – это хорошо, но с конферансом было бы интереснее.
Я промолчал. Он думал об Оли – о юной Олимпии. Меня удивила нотка боли в его голосе. Словно он боялся потерять ее.
– Мне все равно. Когда тебе не все равно, от этого только хуже. Поэтому мне все равно.
Голос Цыпы был унылым, сухим и плоским, как коровья лепешка. Арти с подозрением покосился на него и вновь повернулся ко мне. Мы втроем собрались в Яслях на тайную встречу. Охранники остались снаружи, в ночном тумане, а мы с Арти и Цыпой укрылись в дальней комнате, где мягкое желтое сияние подсвечивало стеклянные банки с нашими мертвыми братиками и сестричками, и Арти рассказал, что нам предстоит сделать.
Цыпа сидел на полу, прислонившись к стеклянной витрине. Я прижалась к нему плечом и наблюдала, как Арти ерзает в коляске, погруженный в раздумья. Я пыталась уловить его настроение по наклону головы и по стиснутым зубам.
– Обычно меня не волнует, что ты думаешь, Цыпа, – промурлыкал Арти, пристально глядя на нас. – Пока ты выполняешь свою работу, можешь думать что хочешь. Но конкретно сейчас постарайся понять. Нас только трое. Мама с папой тут не помогут. Вся охрана, весь техсостав, артурианцы, артисты, даже Хорст… на них полагаться нельзя. У них у каждого свой интерес.
Он говорил, а мы слушали. Я чувствовала, как Цыпа дрожит мелкой дрожью под песню Артуро.
– Мы остались втроем. У близняшек другие заботы. – Арти замолчал на мгновение, видимо, ждал, не возмутимся ли мы и не начнем ли его обвинять. Но мы промолчали, и он продолжил: – Вы возьмете троих охранников. Остальные пойдут со мной. Когда вы начнете, я буду там, наверху. Я хочу это видеть. Вам все понятно?
Мы молча кивнули. Арти включил мотор инвалидной коляски, ударив по кнопке ребром правого плавника.
– Только не облажайтесь, ребята. Я на вас очень рассчитываю.
Мы шли по темному лагерю, и Цыпа держал меня за руку. Следом за нами бесшумно скользили трое сопровождающих. Арти с отрядом из пятнадцати охранников отправился в лагерь артурианцев.
Мы остановились у двери в белый фургон доктора Филлис. Во рту у меня пересохло, ладони вспотели. Цыпа вцепился мне в руку мертвой хваткой. В ярком свете луны фургон ДФ отливал белесым сиянием. В этом сиянии я различала эмблему на двери: две змеи, обвившиеся вокруг посоха, с темной коробочкой домофона между их открытыми пастями.
Цыпа вздохнул и прошептал:
– Она спит.
Он шагнул к двери, увлекая меня за собой, открыл ее и вошел в пропахшую антисептиками темноту. Включился свет, и впервые за все эти годы, что докторша была с нами, я увидела, как ее фургон выглядит изнутри. Белый и голый. Ни единой подушки на металлических скамьях. Большая хромированная раковина. Металлический стол у стены. Белые дверцы шкафов блестят в резком белом свете.
Цыпа передвигался уверенно. Он бывал здесь не раз. Спальня располагалась в торце фургона за белыми раздвижными дверями. Двери открылись сами по себе еще прежде, чем мы приблизились.
– Все нормально, – произнес Цыпа. – Скажи им, чтобы несли носилки.
Когда я вернулась, Цыпа стоял в изголовье кровати и гладил докторшу по коротко постриженным, тусклым волосам мышиного цвета. Я подошла ближе. Без своего белого облачения и блестящих очков доктор Филлис казалась мягкой и беззащитной. Глубокие морщины вокруг тонких губ придавали ее лицу выражение вечного недовольства. Нос картошкой, кожа грубая, неухоженная.
– Неудивительно, что она носит маску, – прошептала я.
Цыпа положил ладонь ей на щеку. Только теперь я заметила, что его кисти на худеньких детских руках становятся по-взрослому крупными и костлявыми. Он провел пальцем по губам докторши.
– Она всю жизнь страдала запорами, – сказал он.
Охранники положили носилки на пол, я отступила в сторону, чтобы не мешать им. Койка была совсем узкой, вместо матраса – тонкая подстилка. Когда докторшу вынесли, я заглянула в большой белый шкаф. Он был набит книгами. Каждая книга – в прозрачной пластиковой обложке. Я расправила пальцами пластик на одном корешке, чтобы прочитать название. Что-то по хирургии. Я рассмотрела еще несколько книжек. Сплошные справочники по хирургии. Цыпа взглянул на меня:
– По этим книгам она учила меня. И училась сама. А журналы лежат в шкафах в большой комнате.
Пока охранники перекладывали докторшу на операционный стол, Цыпа показал мне, как правильно мыть руки.
– Тебя что, тошнит? – спросил он, пристально глядя на меня.
Меня поразили его глаза. Холодные и утешающие, как дедушкина урна. Я кивнула, глупо хихикнув. Цыпа скривил губы в сдержанном раздражении.