бы в лагере артурианцев царило полное единодушие. Он ежедневно объезжал лагерь, наблюдал за работой артурианской администрации, давал представления три раза в неделю, общался с журналистами, рассылал антрепренеров по всей стране, консультировал папу по текущим рабочим вопросам и упорно сторонился мамы и Ифи.
Папа думал, что теперь, когда нас покинула доктор Филлис, он будет сам наблюдать за беременностью близняшек, но Арти поручил это Цыпе. Папа обиделся и стал проводить больше времени за бутылкой и игрой в шашки с Хорстом.
Когда мы вошли, Ифи даже не оторвалась от книги. Цыпа сидел на полу и шевелил пальцами босых ног. Я вытерла пыль, перестелила постель и собрала белье для стирки. Все это время Ифи читала. Она увлеклась детективами. Каждую неделю ей приходили по почте заказы с новыми книжками в мягких обложках. Она ежедневно ходила гулять и выполняла положенные упражнения, но неохотно и через силу: ей хотелось скорее вернуться к начатой книге.
Я вышла из спальни с корзиной, набитой грязным бельем, и посмотрела на Цыпу. Он тут же вскочил, помахал на прощание Ифи и побежал к двери, чтобы открыть ее передо мной.
– Ты привыкаешь все делать руками, – заметила я, когда мы вышли наружу.
– Элли возвращается, – произнес Цыпа, и меня приподняло на дюйм над землей так резко, что закружилась голова, а желудок подскочил к горлу.
– Цыпа, поставь меня на место! – Мои ноги коснулись земли, и желудок вернулся на место. – Ты уверен?
– Ифи знает, но боится, что Арти тоже узнает. Не говори ему, Оли. Обещаешь?
– Это ты ее возвращаешь?
Мы уже подходили к трейлеру с прачечной. Цыпа резко остановился и испуганно уставился на меня. Я заметила, что у него отрасли волосы – они уже закрывали уши. Очень скоро мама усадит его на табурет, завернет в полотенце и возьмет острые парикмахерские ножницы. Она будет весело щебетать, а он станет ерзать и морщиться, но все-таки позволит ей себя постричь.
– Это ты ее возвращаешь? – повторила я.
Цыпа моргнул и покачал головой:
– Мне даже в голову не приходило. Думаешь, я сумею?
– Откуда я знаю? Я думала, ты можешь все.
Я на него разозлилась. Да, ему только одиннадцать. Но я же не просила его пересказать мне наизусть весь учебник по географии. Это был его дар, и он сам должен знать пределы своих возможностей.
– Ну, я в основном разбираю предметы на части. Могу разобрать что угодно, – проговорил он и уставился на дверь прачечной в полном оцепенении. В его взгляде читалось искреннее изумление. Видимо, до него наконец-то дошло, что он умеет гораздо больше, чем думал сам.
Наблюдая за тем, как Цыпа проникается новым знанием о себе и своих запредельных возможностях, я решилась задать вопрос, который вынашивала в себе уже не одну неделю. С тех пор как поняла, что мои собственные возможности ограничены очень жестко.
– Цыпа, послушай. Помнишь, как ты обчищал карманы? У Арти есть сперма, такие маленькие сперматозоиды… – По крайней мере, я завладела его вниманием. – Можешь перенести эту сперму в меня, в мою яйцеклетку, чтобы у меня тоже был маленький, как у Ифи?
Вот так я и высказала свою просьбу, Миранда. Цыпа сперва отказался. Он боялся, что у него ничего не получится. Но вскоре согласился, только сказал, что сначала надо потренироваться на кошках.
На следующей неделе он оплодотворил немолодую, злющую тигрицу, которую Хорсту ни разу не удалось свести с самцом. Своенравная зверюга рвала в клочья всех кавалеров и не подпускала к себе никого. Это чудо с Лилит – так звали тигрицу – Цыпа совершил рано утром, сидя перед фургоном с кошками на перевернутом ведре. Я дежурила рядом, чтобы предупредить Цыпу, если вдруг нарисуется кто-то из страждущих артурианцев и попытается его отвлечь. Все получилось не быстро. Цыпа сидел, сцепив руки в «замо́к». Взгляд напряженный, щеки горят, на лбу – капельки пота.
Самец на другом конце ряда клеток проспал весь процесс. Лилит, которую назвали в честь нашей мамы, беспокойно расхаживала по клетке, чихала, била хвостом и сверкала глазами.
Смотреть было не на что. Я уже заскучала, но тут Цыпа шумно втянул носом воздух, медленно выдохнул и обернулся ко мне. Он протер глаза кулаками и сказал:
– Кажется, получилось.
Я принялась радостно прыгать вокруг него, хлопать его по плечам, ерошить ему волосы. Я была счастлива и довольна до ужаса, словно Цыпа сейчас все проделал не с ней, а со мной.
Цыпа согласился повторить этот трюк для меня, в подходящее время и при условии, что он, я и Арти окажемся в одной комнате, и желательно, чтобы надолго.
– Наверное, я смог бы все сделать, не видя вас обоих, но вдруг что-нибудь пойдет не так… Дело-то непростое.
Все произошло вечером, в гостиной Арти, когда у него сидел Норвал Сандерсон. Они с Арти вели свои нескончаемые беседы, Арти восседал за столом в коляске, Сандерсон развалился в кресле, вытянув перед собой ноги в свободных сандалиях. С перебинтованными пальцами на ногах он тогда мог ходить только в открытой обуви.
Цыпа лежал на ковре, делая вид, будто читает иллюстрированный журнал о странах мира. Я свернулась калачиком на приставной скамейке в углу и затаила дыхание.
Кровь стучала в висках с таким грохотом, словно сердце пробилось наверх и колотилось сейчас у меня в голове. Я не сводила глаз с Арти. Сегодня он пребывал в полемическом настроении. Ему нравилось дискутировать с Сандерсоном. В этих спорах он отдыхал душой и оттачивал свое красноречие. Сандерсон, хорошо замаскированный охотник, изображал непринужденное безразличие, но потихонечку ставил ловушки, пытаясь застать Арти врасплох и подловить на противоречиях.
Арти лишь посмеивался:
– Да ты просто садист! Понимаю теперь, почему ты ходишь безоружный. Потому что уверен, что можешь все так повернуть, чтобы я сам убился собственным оружием! Не хочешь запачкать в моей крови свои нежные лапки! Хочешь, чтобы я сам выпустил себе кишки, а ты потом будешь вздыхать, сокрушаться, качать головой… напишешь большую статью о трагическом несовершенстве. О катастрофической тяге великих к саморазрушению. Каждый хочет прикоснуться к величию. И ты видишь величие во мне. Признавайся!
Сандерсон склонял голову в карикатурной задумчивости, глубокомысленно хмурился, постукивал пальцем себе по губам и как бы размышлял вслух:
– Есть ли величие в кишечных газах слона? Есть ли величие в боли, которая крутит ему живот? Или в том облегчении, что настает, когда он основательно пропердится? Или величие настает только тогда, когда газ поджигается в момент выхлопа, и энергия взрыва используется для вращения турбин? Пердеж слона, он велик сам по себе? Или только в своих последствиях?
– Ага! Вот и пошли шуточки о пердежах! Но позволь мне заметить, мой остроумный друг Норвал, что я-то сижу какой есть – каким родился, таким и сижу, – а ты обрубаешь себя по кусочкам. Как ты объяснишь подобный курьез?
Они продолжали беседовать в таком духе, и им было очень неплохо друг с другом. Я любила, когда Арти смеялся от души, а Сандерсон умел его рассмешить. Из своего уголка я наблюдала за Арти. Зная, что сегодня – мой вечер, я смотрела, как Арти хохочет, запрокинув гладкую лысую голову, как сотрясается его живот, как смех вырывается из его широкого рта и собирает морщинки вокруг зажмуренных серых глаз. Он смеялся всем телом, смеялся весь, дергаясь и приплясывая под веселую музыку, что звучала у него в голове.
Я боялась лишний раз пошевелиться. Цыпа заверил меня, что яйцеклетка во мне созрела и готова к оплодотворению.
Сам Цыпа лежал на животе, болтая в воздухе босыми ногами. Светлые волосы падали ему на глаза, пока он медленно переворачивал страницы с рассказами о тайнах Тибета и дворце Потала. Он слегка повернул голову, искоса глядя на меня. Я улыбнулась ему нервной, судорожной улыбкой и подумала: давай, Цыпа. Давай прямо сейчас, пока он смеется. Цыпа едва заметно кивнул и снова уткнулся в журнал. Как раз в тот момент, когда Арти сказал:
– Ты подумай, какая у нас защищенная жизнь. В школу мы не ходили, кино не смотрим.
– А кстати, чего бы и не посмотреть кино? – спросил Сандерсон. – У рыжих есть переносной телевизор. А то живете, как в каменном веке. Чистое варварство!
– Издержки воспитания! – отозвался Арти. – Привычки, заложенные в младенчестве!
– Бедный мальчик, а ну-ка попробуй… – Сандерсон вытащил из кармана плоскую стальную фляжку и вылил солидную порцию золотистой жидкости в пустой стакан из-под лимонада на столе Арти. Потом сделал долгий глоток прямо из горлышка, завинтил крышку на фляжке и вздохнул: – Амброзия, на хрен! Пища богов!
Арти с опаской отпил из стакана через соломинку и скривился:
– С таким представлением об удовольствии неудивительно, что у вас есть потребность в религии.
Цыпа закрыл журнал, поднялся на ноги, потянулся, зевнул и повернулся ко мне. Я тревожно уставилась на него. Он подмигнул.
– Спокойной ночи, – произнес он, обращаясь ко всем сразу.
– Утром займешься мисс Зегг? Я ей обещал, – сказал Арти.
Цыпа кивнул, шагнул к Арти, обнял его за шею и поцеловал в гладкую щеку. Потом он ушел. Когда за ним закрылась дверь, моя кепка сама собой съехала на нос и тут же вернулась на место.
Вот и все. Я ничего не почувствовала. Но сразу поверила. Мне не хотелось идти домой. Хорошо бы остаться у Арти, смотреть на него, слушать, что он говорит. Я знала, что они будут беседовать еще долго, пока фляжка Сандерсона не опустеет, а черное небо не нальется зеленоватым предрассветным свечением. Но мне нужно было забраться в свой шкафчик под раковиной и проникнуться свершившимся чудом. И я пошла домой.
Вот так все и случилось, Миранда. Так ты была зачата. И пусть у тебя не возникает сомнений, что тебя зачинали в любви. Твой отец в те мгновения был счастлив, насколько вообще был способен к счастью. Твой дядя Цыпа с удовольствием выполнил эту работу, радуясь, что у него получается. А я – юная семнадцатилетняя карлица с раскрасневшимися щеками, зардевшимся горбом и сияющими розовыми глазами, – я была вне себя от восторга и гордости. Пойми, Миранда, ты задумывалась как подарок твоему отцу, как живая любовь к Артуро. И это не самая плохая причина для твоего появления на свет.