Моей задачей было как можно скорее вернуться назад, и чтобы ни единой слезинки не вытекло из-под моих темных очков – вернуться и продолжать делать Арти массаж и натирать его блестящим гелем перед представлениями, все время кивая с улыбкой и не проявляя никаких чувств, кроме самозабвенной заботы о его мускулистом величестве Арти Великолепном. Потому что он мог бы убить тебя. Мог бы не тратиться на твое содержание в интернате. Мог бы вычеркнуть тебя из моей жизни, и я не получала бы эти письма, и школьные табели, и фотографии, и твои детские рисунки – и не смогла бы тайком наблюдать за тобой и любить тебя украдкой, когда все остальное потеряно безвозвратно.
Арти мог бы поступить хуже. Он мог бы, да. Но не стал.
Глава 25Все пропало
Хоппи Макгарк улыбается, являя миру жемчужные зубные протезы, потому что мои идеальные зубы Биневски исчезли вместе со всем остальным. День, когда мы потеряли все, начинался обыкновенно. Миранды не было с нами уже почти год. Ближе к полудню я, как обычно, пришла в гримерку в шатре Арти незадолго до представления. Зрители уже занимали места, ровный гул голосов доносился до нас через брезентовую стену. Арти лежал на животе на массажном столе и рассматривал меня в большое зеркало на стене, пока я натирала его блестящим гелем.
– Давай погуще, где складки. Чтобы я весь сиял.
Я растянула пальцами складочку у него на шее и плюхнула туда целую горсть геля. Он уперся лбом в стол и выгнул спину, чтобы разгладить все складки. Я растерла гель по всей шее и по затылку.
– Подкрасить тебе кончики ластов?
– Да, давай. Весь зал замирает, когда я делаю так… – Арти раскинул ласты в стороны и подмигнул зеркалу.
Я просунула руку ему под грудь и помогла приподняться. Он оттолкнулся ластами от стола, и мышцы у него на спине заиграли, проступив великолепным рельефом, так что я невольно залюбовалась. Когда Арти сел прямо, я принялась натирать гелем его лицо: гладкий высокий лоб, длинные веки, острые скулы.
– Нужно сделать белые полосы под бровями, по переносице и под нижней губой. Только так, чтобы они не особенно бросались в глаза зрителям в первых рядах.
Я открыла баночку с белым гримом и взяла его правую «руку». Бесцветный гель с блестками уже засох в складках кожи. Я взяла кисточку и обвела белыми линиями тонкие косточки, выступающие под кожей – почти кисть руки, вырастающая из плеча. Арти растопырил пальцы, и свет заиграл на его перепончатом плавнике.
У него были очень изящные ласты-ноги. Почти плоские, выгнутые на коротких суставах лебедиными шеями, гладкие, сильные и скошенные внизу, как обычные стопы. Длинные большие «пальцы» с квадратными ногтями, под которыми никогда не было грязи, могли удерживать небольшие предметы и переворачивать страницы книг. Арти боялся щекотки, и когда я раскрашивала ему «ноги», он дергался и извивался.
– Хорошо. Теперь еще слой водостойкого геля, – сказал он.
Защитный гель был без блесток, но, застывая, блестел сам по себе и целый час не давал размываться белому гриму. Идея с белой «окантовкой» в качестве завершающего штриха возникла недавно и работала на «ура». Арти придирчиво рассмотрел себя в зеркале и широко улыбнулся:
– Отлично. Сегодня они на меня обкончаются.
Небо над Молаллой было пронзительно-синим, но по дороге от фургона Арти к фургону родителей я вдыхала все тот же воздух, которым дышала всю жизнь. Фирменная смесь Биневски: машинное масло, пыль, попкорн и горячий сахар. Мы сами «делали» этот воздух и возили его с собой. В Арканзасе огни «Фабьюлона» сияли так же, как в Айдахо, – запатентованный электрический танец Биневски. Мы сами «делали» эти огни. Подобно тому, как крошечный слизняк, которого мы зовем устрицей, одевает себя в раковину, мы, Биневски, выстраивали свой цирк – нашу защиту, наш дом.
Близился полдень, парк развлечений уже наполнялся народом. Арти у себя в шатре проводил духоподъемную службу для артурианцев. Сандерсон выставлял на прилавок свои склянки с опарышами. Две дюжины зазывал и смотрителей аттракционов лезли из кожи вон, чтобы заставить местную публику раскошелиться. Я шла домой на обед. Хрустальная Лил обещала сегодня сварить нам перловый суп.
И тут я увидела Лил у двери в фургон близняшек. Она растерянно огляделась и громко крикнула:
– Цыпа!
И Цыпа уже бежал к ней. Бежал со всех ног. Промчался мимо меня, как ветер, с развевающимися светлыми волосами. Я бросилась следом за ним.
– Это Элли! – взвыла Лил.
Дверь спальни была открыта. Пепельно-розовые простыни на кровати сбились в пылу борьбы. Одна босая нога резко согнулась, ударив твердой пяткой в мягкое бедро другой ноги. Из клубка сплетенных тел и разметавшихся длинных волос поднялась тонкая рука, сжимавшая ножницы, и резко опустилась вниз.
– Нет! – закричал Цыпа, но кулак со сверкающей сталью уже ударил, и нога продолжала колотить пяткой по другой ноге. – Нет! – Он бросился на кровать, и две тонких руки застыли, пригвожденные к постели невидимой силой.
Брыкавшаяся нога распрямилась и тоже застыла. Лицо Ифи, испачканное чем-то красным, запрокинулось к потолку, и она тихо легла рядом с Элли. Алый пузырь на груди Элли, изливающий кровь судорожными толчками, разгладился и перестал кровоточить. Два блестящих кольца острых ножниц торчали из левой глазницы Элли.
– Нет. – Цыпа потянулся к Элли, а Лил, стоявшая на коленях рядом с кроватью, простонала:
– Малыыыыш…
– Элли? – тихо позвал Цыпа.
На полу перед Лил лежал бездыханный ком плоти в окровавленных пеленках. Мампо.
– Я ее не нахожу! – Голос Цыпы звенел от испуга.
Лил тоненько заскулила.
– Я убила ее, – спокойно произнесла Ифи, глядя в потолок. Ее руки так и лежали, раскинувшись в стороны – обездвиженные мысленной силой Цыпы.
– Я не могу до нее дотянуться! – расплакался Цыпа.
– Она убила моего мальчика. – Голос Ифи был ровным и скучным, как равнины Канзаса.
– Мампо, – пробормотал Цыпа, спрыгнул с кровати и увидел кровавое месиво на полу перед Лил. – Нет, – прошептал он. – Я его тоже не чувствую. Мампо.
Лил заголосила.
– Это я виноват! – разрыдался Цыпа. – Я вернул Элли!
– Арти… – произнесла Ифигения. И умерла.
Я стояла, не в силах пошевелиться, и смотрела, как она уходит.
Цыпа резко обернулся к ней. Его залитое слезами лицо как будто надломилась. Он упал на нее, взял в ладони ее лицо, прижался лбом к ее лбу с криком:
– Нет!
Лил причитала, раскачиваясь из стороны в сторону, над остывающим тельцем Мампо. Каждый вздох вырывался пронзительным стоном. Цыпа уткнулся лицом в темные волосы Ифи и произнес одно слово:
– Арти.
Я рванулась к двери. «Арти – думала я. – Надо сказать Арти». Я еще не успела спуститься с дощатого пандуса, как меня обогнал Цыпа. Пронесся мимо золотым вихрем, стуча босыми ногами по пыльной земле. Я бросилась следом за ним. Вылетев на территорию парка, он резко остановился. Топнул ногой, собираясь с силами, повернувшись в ту сторону, где стоял великанский шатер, возвышавшийся над аттракционами и киосками.
– Арти, – сказал он, и я услышала его сквозь грохот музыки на аттракционах.
Цыпа сжал кулаки и вытянул шею, крепко зажмурившись. Не было никаких знаков – предвестников грядущей беды. Воздух вокруг него не дрожал. Но на него снизошла тишина, заглушившая все звуки. Он вдруг показался мне очень старым – с его напряженными жилами на шее, с его синими венами, бьющимися под кожей, – и шатер на другой стороне парка, шатер Арти, где он сам находился сейчас со своей паствой, взорвался пылающим огненным шаром.
Белый трясущийся воздух ударил нас раньше звука. Я не слышала ничего, но подняла руки перед лицом, защищаясь от жаркого ветра, а потом накатил огонь – как волна в детском кошмарном сне, огромный, до самого неба, хотя на самом деле он был не выше киосков, до крыши которых человек нормального роста без труда мог дотянуться рукой. Ревущая волна огня устремилась на нас, и Цыпа, объятый болью, уже не мог сдерживать себя и потянулся сознанием вовне. Я почувствовала, как он ворвался в меня потоком любви и тут же отхлынул назад. Я, стоящая с поднятыми руками, ощутила, как его глаза открылись во мне и зажглись синевой узнавания. А потом он отступил. Отделился от моего «я» и исчез. Он отвернулся – и пришел огонь. Языки пламени рвались прямо из его тела – бледные, словно свет, – они били наружу из его живота. Он не кричал, даже не шевелился, а потом взорвался ослепительной вспышкой, распылился в пространстве, и мой мир взорвался вместе с ним. Я смотрела, сгорая – сгорая и зная об этом – сгорая с чувством безмерного облегчения, – и так стиснула зубы, что они раскрошились. Я стояла столбом, опаленная, и дробила остатки зубов, когда все они умерли – мои розы – Арти и Ал, Цыпа и близнецы, – рассыпались пеплом, разлетелись мерцающими угольками, избавляясь от этого страшного жара.
Жертв было много. Младенцы, словно оплывшие огарки свечей на почерневших руках своих обугленных матерей. Ломкие, опаленные фигуры, застывшие в скрюченных позах, – еще мгновение назад они были танцующими детьми. Потемневшие трупы с разверстыми ртами, навечно остановившиеся в страшном вихре беснующегося огня и еще долго снившиеся в кошмарах тем, кто их обнаружил. Пожарные и врачи «Скорой помощи», повидавшие на рабочем посту многих жертв катастроф вплоть до крушения самолетов, зеленели, блевали и отступались, кто-то потом даже бросил работу и занялся выращиванием овощей, но им все равно снились кошмары после всего, что они видели на пепелище «Фабьюлона Биневски».
Я не видела ничего. Я знала только, что Арти, Ал, Цыпа и близнецы канули в небытие – и я вместе с ними, – дробя в порошок свои зубы.
Кошки сгорели, но Хорст уцелел. Пока я лежала в больнице, он позаботился о делах. Он приносил мне на подпись бумаги, но все решения принимал сам. Я не возражала. Он отправил сыновьям Зефира Макгарка все, что осталось от их отца. Он начистил до блеска ножницы Мушиного ковбоя и отослал их по почте его бывшей жене. Именно Хорст опознал сварившееся и обугленное тело Арти – уже не красивое – в черной золе, оставшейся после того, как испарился большой аквариум. Именно Хорст собрал останки детишек из лопнувших банок в Яслях и устроил им то, что он называл «благопристойной кремацией», вместе с телами всех остальных мертвых Биневски.