Лифт останавливается, дверцы расходятся в стороны. Мисс Лик понижает голос:
– Я думаю насчет курса тестостерона. Сейчас увидишь, что я имею в виду.
Пожилая седовласая медсестра встречает нас в коридоре.
– Добрый день, мисс Лик! – кивает она головой в накрахмаленной белой шапочке. Мне достается радушная, чуть неуверенная улыбка.
Мы пришли навестить последнюю из подопечных мисс Лик, девятнадцатилетнюю гимнастку, увлеченную инженерным делом и мечтающую работать в космической программе. Мисс Лик хочется выпестовать астронавта, но ее амбициям препятствуют строгие требования к кандидатам.
– Они должны сохранять все физические функции организма. Вот незадача!
Джессика Х. проходит реабилитацию в дорогом частном санатории, восстанавливает силы после операции по удалению клитора и закрытию влагалища. Она лежит на кровати, откинув одеяло, и томно гладит себя одним пальцем по крепкому, золотистому животу. Ее повязка похожа на детский подгузник. Грудь плоская, без сосков, но шрамы почти не видны.
– Джессика! – кричит мисс Лик с порога.
Девушка поворачивается в нашу сторону. Гладкая овальная голова. Миндалевидные глаза, голые веки без единой реснички. Полные, сочные губы. Джессика смотрит на меня и улыбается. Мисс Лик неловко вручает ей цветы и говорит:
– Хочу познакомить тебя с мисс Макгарк. Олимпия Макгарк. Мой добрый друг.
Девушка улыбается мягкой, приятной улыбкой. У нее высокие скулы, за которые можно убиться. Подбородок и нос напоминают какой-то старинный портрет, но я никак не могу вспомнить какой. Помню лишь общее впечатление. Она улыбается ласково и деликатно, но ее круглые плечи и плоская мускулистая грудь сотрясаются от смеха. Она говорит мне сквозь этот беззвучный смех:
– Сколько она тебе заплатила? Надеюсь, хоть парочку миллионов?
Глава 28Нынешние записки: по одной на дорожку
Мисс Лик наблюдает, как я выныриваю и отдуваюсь. Она улыбается, глядя, как я барахтаюсь, плывя к бортику.
– Удивительно, как мы с тобой похожи, да?
Я переворачиваюсь на спину и плыву прочь, улыбаясь.
Она права. Мы обе предельно одиноки. Я – стеснительная, замкнутая карлица, сижу в своей пыльной комнате, словно в раковине, и выбираюсь только на работу, где применяю свой голос, свой унаследованный талант. Тем и живу. Она – мускулистая великанша, захваченная амбициями покойного отца, слишком занятая делами и собственной физической формой, чтобы стремиться к простому человеческому теплу. Мы представляемся миру одинокими, никого не любящими и никем не любимыми сиротами. У нас у обеих есть тайная семья. У мисс Лик – ее девочки, у меня – дочь. Но нам было не с кем поговорить, не с кем поделиться самым сокровенным. Теперь она рассказывает все мне, а я – этим бесстрастным и равнодушным листам бумаги. Наши узкие тропки пересекаются лишь в одной точке: там, где мисс Лик назначает цену, стремясь превратить мою девочку в одну из своих.
Говорит ли она мне всю правду? Наверняка что-то скрывает. Мисс Лик долго не показывала мне записи с хирургическими операциями и последующим лечением. Наверное, у нее есть и другие секреты, которыми она не делится даже со мной. Темные, страшные тайны, какие не доверишь вообще никому. Заповедные маленькие удовольствия, которых она стыдится. Мне всегда казалось, что она со мной откровенна. Когда она разговаривает со мной, ее глаза распахнуты широко, как у бесхитростного ребенка. Но, может, я ошибаюсь? Может быть, я не чувствую ложь, потому что сама постоянно лгу? Полагая, что мне удалось ее обмануть, я считаю ее наивной простушкой, неспособной на ложь.
Мы одни в бассейне. Спасатель ушел домой, закончив вечернюю смену. Он знает, что мисс Лик можно доверить запереть все двери. Она сидит на бортике, свесив ноги в воду. Когда я подплываю к ней и останавливаюсь, чтобы перевести дыхание, она зябко поводит плечами.
– У тебя не бывает ощущения, что за нами наблюдают? – спрашивает мисс Лик, обводя взглядом гулкое помещение, залитое зеленым светом.
Я непроизвольно верчу головой, озираясь по сторонам, хотя знаю, что наблюдатель – я сама.
– Ты просто устала, вот тебе и мерещится. Тебе надо поесть.
Мисс Лик пожимает плечами. Проехали и забыли. Но вдруг она знает? Вдруг она играет со мной, как я – с ней?
Сейчас каждую ночь льет дождь, а утром воздух мягкий, почти теплый. Бледная дымка смягчает голые ветки деревьев. Миранда закончила свою серию анатомических рисунков. Прикрепила каждый рисунок к картонке и сложила в большую папку.
– Я хочу, чтобы вы посмотрели их.
– Не могу.
– Вы ни разу на них не взглянули.
– Только на те, где есть я. Не хочу на себя смотреть.
– Но вы же смотритесь в зеркала. А я лучше любого зеркала.
– Дело не в вашей работе. Мне нравятся все остальные рисунки. Просто мне страшно.
– Вы меня обижаете. Это лучшая моя работа. Из всех, что я сделала. Я вижу вас не уродливой, а удивительной и уникальной.
– Мне непросто смириться с тем, что вы вообще меня видите.
– Как все загадочно! Завтра я их сдаю на конкурс. Результаты будут известны через две недели, как раз за день до того, как я лягу в больницу.
– В больницу?
– Ну, или в частную клинику. Я не знаю, куда мисс Лик помещает своих пациенток.
– Мне пора на работу.
– Семестр закончится в пятницу.
– Спасибо за чай.
– Сегодня я позвоню мисс Лик, и мы обо всем договоримся.
– До свидания.
– Может быть, я уже не вернусь в эту квартиру.
Я бегу к лестнице, а Миранда высунулась в коридор и кричит мне в спину:
– Какое-то время я проведу в санатории, а потом, наверное, перееду отсюда.
Мне даже не хочется злиться. Время – как удар по уху кастетом. Я его упустила, дала ему вытечь сквозь пальцы. Устроила себе маленький пир – общалась с Мирандой за чаем, болтала с мисс Лик в ее потайном домашнем кинотеатре, – уютно свернувшись калачиком в глупой фантазии, что смогу все изменить, не сделав почти ничего. Что все как-то устроится само собой. А мне нужно только на время смириться с незначительными неудобствами в чужой, незнакомой квартире и иногда выбираться украдкой домой – по пожарной лестнице, через окно, – чтобы повидаться с Лил и Мирандой, и эти ничтожные муки, словно по волшебству, устранят все проблемы.
На следующий день я прихожу в бассейн с утра пораньше, за час до спасателя. Мисс Лик дала мне ключ от раздевалки. У меня в сумке – две большие пластиковые канистры с концентрированным нашатырным спиртом. Я прячу их к себе в шкафчик и прикрываю полотенцем.
Дверь из раздевалки в предбанник с ножной ванной сделана из цельной древесины, висит на крепких стальных петлях. Ручную дрель я позаимствовала из хозяйского ящика с инструментами в подвале дома Лил. Я стою на коленях на холодной кафельной плитке, приоткрываю дверь и просовываю под нее газетный лист, чтобы он торчал с двух сторон и собирал древесную пыль. Я закрываю дверь и просверливаю небольшое отверстие под нижней петлей, в четверти дюйма от рамы. Меняю сверло и расширяю отверстие, потом вытаскиваю из-под двери газету, сминаю ее вместе с пылью и убираю в сумку вместе с дрелью.
Пластиковая трубка легко проходит в отверстие. С той стороны двери она свисает над синей хлорированной водой. Я наклоняюсь и втягиваю воздух через трубку. Воздух проходит нормально. Когда трубка вынута, дырочка на темной двери почти не видна в тени под петлей. Чтобы ее разглядеть, надо встать на четвереньки.
Я вставляю в один конец трубки воронку, обматываю соединение проволокой, чтобы как следует закрепить, и убираю конструкцию в шкафчик, под полотенце. Когда я выхожу из клуба, к зданию подъезжает спасатель и ставит велосипед у стойки.
Мисс Олимпия Биневски Макгарк, карлица-альбиноска, делает два своих шага на один шаг среднего взрослого человека, потому что ее мистическая грудина уже тридцать восемь лет стремится отодвинуться как можно дальше от ее агностического хребта. Эти два шага приводят нашу горбунью, мисс Оли, прямиком в густой запах капусты и солонины, что наполняет сумрачную забегаловку Макларнина во вторник, в десять часов утра. Сам Джимми Макларнин стоит у плиты и готовит еду для своего знаменитого буфета «с одиннадцати до четырех». Барная стойка вычищена до блеска. Бокалы сверкают на стеллажах.
Мисс Оли взбирается на высокую табурету у стойки и бодро кивает Джимми. Зеркало за барной стойкой закрыто бутылками, в просветах между их горлышками мисс Оли видит свое отражение: очки с темно-синими стеклами, серый парик. Ее мягкий голос звучит ниже, чем тенор Макларнина.
– Налей-ка мне «Джеймсона», Джимми, – говорит мисс Оли.
Макларнин подходит к ней, выныривая из тумана, что поднимается от сковородок с тушеной капустой. Машет кухонным полотенцем перед своим красным носом, чтобы разогнать влажную дымку и лучше видеть.
– Что-нибудь празднуем? – интересуется Джимми, открывая бутылку.
– Вы тоже? – Мисс Оли щурит розовые глаза за сапфировыми стеклами.
– Спасибо. – Макларнин преднамеренно понимает вопрос неправильно. – Но я возьму «Мерфис». Я на нем вырос. Впитал, так сказать, с молоком матери.
– Правда? – спрашивает мисс Оли.
Джимми медленно, вдумчиво протирает полотенцем барную стойку и поднимает белые брови:
– Чистая правда. Я был беспокойным ребенком, мучился коликами, и матушка после вечернего кормления давала мне пососать тряпочку, вымоченную в «Мерфисе». Чтобы я лучше спал. Она говорит, это было благословение, что я дрых до утра, и ей не приходилось вскакивать ко мне ночью.
– Мне было уже тридцать восемь, – размышляет вслух мисс Оли, – когда я открыла для себя виски. Но я сразу же распознала, что это такое.
– Объятия юной девы, – произносит Джимми. – Дыхание Господа Бога.
– Теперь жалею обо всех годах, бесцельно прожитых без виски.
– Жалеть не надо. Всему свой срок. Виски не для юных барышень. Особенно ирландский. Без обид, но виски подходит только для зрелых и опытных женщин, иначе можно скатиться в пропасть. Я бы не стал наливать виски какой-нибудь старшекласснице. Для безобразий им хватит коктейлей и водки. Если бы я спаивал виски молоденьких девочек, мне было бы стыдно смотреть в глаза своему отражению в зеркале.