Зачем он снял шляпу перед тем, как войти в дом? Не просто из вежливости, нет, а чтобы легче было тискать ее и целовать ее. Если только можно назвать это поцелуями. Прижиматься к ней, не выпуская из рук ящика с инструментами, а потом стискивать бедро и присасываться к ней слюнявым старческим ртом. Засасывать и жевать ее губы и язык и навалиться на нее, чтобы угол ящика воткнулся в нее и впечатался ей пониже спины. Ее застали врасплох, зажали в ловушку, и она не знала, как из нее выбраться. Наваливался на нее, присасываясь и слюнявя ее, и тыкался в нее, в то же время причиняя ей боль. Грязный старый скот.
Она вышла и отцепила скатерть пятерняшек от забора, куда ее сдуло ветром. Она внимательно осмотрела ступени, поискала пятна крови или другую грязь на крыльце и в кухне. Но всего несколько пятен нашлось в гостиной и у нее на туфлях. Она отскребла то, что было на полу, потом сняла и отдраила туфли. И, только отмыв все это, она заметила, что спереди вся в пятнах. Откуда они взялись? И в тот же самый миг, как она их увидела, раздался звук, от которого она приросла к месту. Она услышала шум мотора, мотора незнакомой машины. И машина приближалась по переулку.
Она глянула в окно сквозь тюлевую занавеску: да, так и есть. Машина, с виду новая, темно-зеленая. Испятнанная одежда, босиком и на мокром полу. Она отошла поглубже, где ее не было видно, но не могла придумать, куда бы спрятаться. Машина остановилась, открылась дверца, но мотор продолжал урчать. Она услышала, как дверца захлопнулась, а потом автомобиль развернулся и начал удаляться по переулку. А с крыльца послышались голоса Лоис и Сильви.
Это была машина учительницыного ухажера. Ухажер забирал учительницу из школы каждую пятницу после обеда, а сегодня как раз была пятница. Так что учительница сказала: «Давай подвезем домой этих малявок, они самые маленькие, а идти им дальше всех, и кажется, вот-вот дождь начнется».
Дождь и в самом деле начался. Он начался, когда Руперт возвращался домой вдоль берега реки. Она сказала: «Это хорошо, смоет твои следы, там, где ты столкнул ее в воду». Он сказал, что снял ботинки и ходил там в одних носках. «Значит, ты снова в своем уме», — сказала она.
Вместо того чтобы попытаться отстирать сувенирную скатерть или свою блузку, она решила сжечь их в духовке. Они ужасно воняли, и от смрада ей стало дурно. Это спровоцировало начало ее болезни. И еще краска. После того как она отмыла пол, ей все равно по-прежнему мерещились пятна, так что она взяла коричневую краску, оставшуюся после того, как Руперт покрасил ступеньки, и выкрасила весь пол в комнате. И ее затошнило оттого, что пришлось наклоняться и вдыхать краску. И еще боли в спине — боли начались именно после этого.
Выкрасив пол, она просто перестала заходить в гостиную. Но однажды она подумала, что лучше все же застелить стол какой-нибудь скатертью. Тогда все будет выглядеть почти как обычно. Если бы она этого не сделала, то ее золовка принялась бы шастать вокруг и вынюхивать: «Куда подевалась та скатерть, которую привезли мама с папой, когда ездили посмотреть на пятерняшек?» Зато если она увидит другую скатерть, то скажет только: «О, кажется, тут что-то изменилось». А непокрытый стол смотрится нелепо.
Она взяла скатерть Рупертовой матери, вышитую корзинками с цветами, и принесла ее в гостиную. Запах по-прежнему преследовал ее. И прямо на столе стоял темно-красный ящичек со штуковинами мистера Уилленса и его именем на крышке, так и простоял там все это время. Она не помнила, как поставила его туда или как Руперт его поставил. Напрочь о нем забыла.
Она взяла ящичек и спрятала его в одном месте, потом перепрятала в другое. Она никогда не рассказывала, куда спрятала его, и не собирается рассказывать. Она бы расколотила его вдребезги, но как расколотить вдребезги его содержимое, все эти штуки? Штуки для осмотра. Ну, мадамочка, давайте-ка осмотрим ваши глазки, просто сядем и просто расслабимся, просто закроем один глазик, а другой откроем пошире. Пошире, открывайте, ну же. Каждый раз будто играл в одну и ту же игру, и предполагалось — она ни сном ни духом, что происходит, и когда он доставал то одну вещицу, то другую, чтобы заглянуть ей в глаз, он хотел, чтобы она сохраняла спокойствие, этот грязный старый козел отфыркивался, давал волю своим скользким пальцам и отфыркивался. И ей не полагалось говорить, пока он не остановится и не спрячет свои инструменты в ящик, и тогда ей полагалось спросить: «О, мистер Уилленс, сколько я вам сегодня должна?»
И для него это было сигналом, чтобы он повалил ее и начал долбить, как старый козел. Прямо на голом полу, вколачиваясь в нее вниз-вверх, вниз-вверх, пытаясь вытрясти из нее душу. Шланг у него горячий, как паяльная лампа.
Как бы тебе это понравилось?
А потом в газетах написали: «Мистер Уилленс найден в реке. Он утонул».
Сообщили, что он ударился головой о руль. И что он был еще жив, когда оказался в воде. Смешно!
Инид не сомкнула глаз всю ночь — даже не пыталась уснуть. Она не могла лечь в комнате миссис Куин. Сидела в кухне часы напролет. Каждое движение давалось Инид с усилием, было трудно даже заварить чай или пойти в ванную. Стоило пошевелиться — и встряхивалась информация, которую она пыталась уместить в голове, с которой пыталась свыкнуться. Она не разделась, не распустила волосы, а когда чистила зубы, ей казалось, что она совершает нечто трудоемкое и незнакомое. Луна светила сквозь стекло кухонной двери — Инид сидела в потемках и смотрела, как пятно лунного света всю ночь ползет по линолеуму и исчезает. Исчезновение лунного пятна стало для нее неожиданностью, как и последовавшее за этим пробуждение птиц и начало нового дня. Ночь казалась такой долгой, а оказалась такой короткой, потому что к утру ничем не разрешилась.
Инид встала, на негнущихся ногах прошла к двери, отперла замок и села на крыльцо под занимающимся светом. Даже это движение взболтало все ее мысли. Ей пришлось снова рассортировать их, разложив по двум полкам. То, что случилось или якобы случилось, — на одну полку. Что с этим делать — на другую. И вот что же с этим делать, ей никак не удавалось для себя прояснить.
Коров уводили с лужка между домом и берегом. Если бы она захотела, то открыла бы калитку и пошла туда. Инид знала, что должна вернуться и посмотреть, как там миссис Куин. Но руки сами открыли задвижку на калитке.
Коровы не всю траву объели. Росистые стебли ластились к ногам, и чулки тут же промокли насквозь. Тропа была чистой, хотя деревья на самом берегу — большие плакучие ивы и обвивавший их дикий виноград — тянули вниз свои мохнатые обезьяньи руки. Поднимался туман, так что реку было почти не видно. Нужно было напрячь зрение, сконцентрироваться, и тогда пятно воды проглядывало сквозь туман точь-в-точь, как вода в крынке. А ведь здесь должно быть сильное течение, но Инид его не разглядела.
А потом она увидела нечто движущееся, но не по реке. Это двигалась лодка. Привязанная к суку, старая плоскодонка чуть покачивалась на волнах — вверх-вниз, вверх-вниз. Теперь, когда Инид ее нашла, она уже не могла оторвать от нее взгляда, будто ждала, что лодка ей что-то скажет. И она сказала. Кое-что нежное и окончательное.
Ты знаешь. Ты знаешь.
Когда дети встали, Инид встретила их в прекрасном настроении, умытая, в чистой одежде и с распущенными волосами. Она уже поставила застывать желе с кусочками фруктов — девчонки полакомятся им в полдень. И замешивала тесто для печенья, чтобы испечь его до того, как станет слишком жарко включать духовку.
— Это не вашего отца лодка? — спросила она. — Там, внизу, на реке?
Лоис сказала, что да.
— Но нам нельзя играть в ней. — А потом она сказала: — А вот если бы ты пошла с нами, стало бы можно.
Они мгновенно уловили сегодняшнюю атмосферу вольности, праздничных привилегий, необычное для Инид сочетание истомы и волнения.
— Посмотрим, — сказала Инид.
Она хотела сделать этот день особенным для них, особенным вопреки тому факту — факту, ставшему для нее уже почти очевидным, — что этот день станет днем смерти их матери. Инид хотелось, чтобы в детском сознании задержалось что-то способное скрасить, озарить искупительным светом то, что произойдет позднее. И ее саму, конечно, и то, как она в дальнейшем повлияет на их жизнь.
Тем утром пульс миссис Куин почти не прощупывался, и она не могла, судя по всему, ни поднять голову, ни открыть глаза. Огромная перемена после вчерашнего, но Инид не удивилась ей. Она знала, что тот великий всплеск энергии, те злобные излияния стали последними. Она поднесла ложку с водой к губам миссис Куин, и миссис Куин сделала маленький глоток. Она издала мяукающий стон — последний отзвук всех ее жалоб. Инид не стала звать врача, он все равно собирался прийти в тот день, чуть позже, наверное где-то после полудня.
Инид развела мыльной пены в миске, согнула и отломила кусок проволоки, потом еще один, загнула петельки и сделала инструменты для мыльных пузырей. Показала детям, как выдувать ровненько и осторожно, пока самый огромный и радужный пузырище не задрожит в петле, и как потом мягко стряхнуть его на волю. Они гонялись за пузырями по всему двору и не давали им упасть, пока потоки ветра не подхватывали радужные шары и не развешивали по ветвям деревьев и по карнизу над крыльцом. Казалось, что жизнь этим пузырям продлевают крики восторга, радостные визги, летящие снизу. Инид не усмиряла детей, сколько бы они ни шумели, и, когда мыльный раствор кончился, намешала еще.
Доктор позвонил, когда она подавала детям ланч — желе, блюдо с печеньем, посыпанным цветным сахаром, и по стакану молока с шоколадным сиропом. Он сообщил, что задерживается у ребенка, упавшего с дерева, и придет, наверное, не раньше ужина. Инид мягко сказала:
— Я думаю, она уходит.
— Что ж, сделайте все возможное, чтобы ей было полегче, вы и без меня знаете как, — сказал доктор.
Инид не стала звонить миссис Грин. Она знала, что Руперт не скоро вернется, и не думала, что миссис Куин в минуты просветления, если такие и будут, захочет видеть или слышать свою золовку. И детей она тоже, скорее всего, не захочет видеть у себя в комнате. Да и детям не стоит запоминать ее такой.