Руперт поставил перед ней сапоги, когда она внаклонку расстегивала ремешки на туфлях. Сквозь запах виски Инид почувствовала горький запах его дыхания после бессонной ночи и длинного тяжкого дня, она почувствовала запах крепко пропотевшей кожи тяжело работающего мужчины, которого никакое мытье — во всяком случае то, как он моется, — не освежает как следует. Ей были знакомы все телесные запахи — даже запах семени, но было что-то новое и агрессивное в запахе этого тела, которое не находилось ни в ее власти, ни под ее опекой.
Запах был приятный, желанный.
— Проверь, сможешь ли ходить, — сказал он.
Она смогла. Она пошла впереди него к калитке. Он перегнулся через ее плечо, чтобы открыть калитку перед ней. Она подождала, пока он закроет задвижку, а затем посторонилась, пропустив его вперед, потому что он захватил из сарая маленький тесак, чтобы расчистить тропинку.
— Обычно коровы объедают стебли, — сказал он, — но то, что там растет, коровы не жуют.
— Я ходила туда всего раз, — сказала она. — Рано утром.
Ее тогдашнее отчаяние казалось ей теперь ребячеством.
Руперт ушел вперед, выкашивая толстый мясистый чертополох. Солнце проливало ровный пыльный свет на кроны деревьев впереди. Сперва воздух был кристально чист, а потом вдруг возник рой крошечной мошкары. Мошки, мелкие, как пылинки, все время пребывали в движении и при этом держались вместе в форме то ли столба, то ли облака. Как им это удается? И как они выбирают свои места, эти точки одну над другой? Это, наверное, как-то связано с поиском пищи. Но они, кажется, никогда не насыщаются.
Когда они с Рупертом вошли под сень летней листвы, был уже закат, почти ночь. Приходилось смотреть в оба, чтобы не споткнуться о корни, вылезающие из-под земли на тропинку, или не треснуться головой о свисающий неожиданно крепкий стебель лозы. А потом вода полыхнула меж черных ветвей. Светящаяся вода у противоположного берега реки и деревья над ней, все еще озаренные. А на этой стороне — теперь они шли вдоль кромки воды, сквозь ивняк — вода была чайного цвета, но прозрачная.
И лодка в ожидании качается в сумерках, все та же лодка.
— Весла в тайнике, — сказал Руперт.
Он вошел в заросли ив, чтобы найти весла, и Инид мгновенно потеряла его из виду. Она шагнула к самой воде, и сапоги ее чуть погрузились в ил и увязли в нем. Если бы она попыталась, то расслышала бы, как Руперт шуршит в зарослях. Но, прислушавшись к движению лодки, легкому и тайному движению, она почувствовала бы, как все вокруг, далеко-далеко вокруг, объяла тишина.
Джакарта
У Кэт и Сонье на пляже собственное место за громадными бревнами. Они выбрали его не только чтобы укрыться от налетавшего порой пронзительного ветра и не потому, что брали с собой малышку, дочь Кэт, но и чтобы их не видели женщины, приходившие на пляж каждый день. Они прозвали этих женщин мониками.
У моник по два, три, четыре ребенка на нос. И верховодит ими всамделишная Моника, которая не поленилась пройти по пляжу и представиться, когда впервые заметила Кэт, Сонье и малышку. Она пригласила их присоединиться к сборищу.
И они подчинились, в четыре руки таща переносную кроватку с ребенком. А что еще можно было сделать? Но с той поры они таятся за бревнами.
Лагерь моник сооружен из пляжных зонтов, полотенец, мешков с подгузниками, корзин для пикников, надувных матрасов и китов, игрушек, лосьонов, запасной одежды, соломенных шляп, термосов с кофе, бумажных стаканчиков и тарелок и термосов с домашним фруктовым мороженым.
Среди них есть и беременные, и те, что кажутся беременными, потому что фигуры их утратили форму, расплылись. Они с трудом сползают к воде, истошно окликая своих детишек, седлающих бревна и бултыхающихся с этих бревен в воду или барахтающихся на надувных китах.
— Куда ты дела панамку? Где твой мячик? Ты уже долго плаваешь на этой штуке, теперь очередь Сэнди.
Даже когда они говорили друг с другом, им приходилось повышать голос, перекрывая детские визги и вопли.
— В «Вудвардс» можно купить бифштекс не дороже фарша.
— Я пробовала цинковую мазь, но не помогло.
— Теперь у него нарывает в паху.
— Нельзя пользоваться пекарским порошком, попробуй соду.
Женщины эти ненамного старше Кэт и Сонье. Но они вступили в жизненную пору, внушающую Кэт и Сонье ужас. Весь пляж эти моники превратили в плацдарм. Их тяготы, их разнузданное потомство, их материнская тучность, их властность способны уничтожить чистую воду, совершенную бухточку, земляничные деревья с алыми ветками, узловатые скрюченные кедры на высоких утесах. Кэт особенно остро переживает этот страх, ведь теперь и сама она стала матерью. Во время кормления она часто читает книгу, иногда закуривая сигарету, чтобы не погрязнуть в трясине животных функций. И грудью она кормит, чтобы уменьшилась матка и живот втянулся, а не только ради снабжения малютки Ноэль драгоценными материнскими антителами.
У Кэт и Сонье тоже есть кофе в термосе и собственные запасные полотенца, из которых они соорудили шалашик для Ноэль. И сигареты есть, и книги. У Сонье — Говард Фаст[4]. Ее муж сказал, коль уж она взялась за художественную литературу — эта книга самая подходящая. А Кэт читает рассказы Кэтрин Мэнсфилд и новеллы Д. Г. Лоуренса[5]. Сонье повадилась бросать свою книгу и хватать ту, которую Кэт не читает в данный момент. Ей хватает одного рассказа, а потом она возвращается к Говарду Фасту.
Когда подруг одолевает голод, одна из них совершает долгое восхождение по длинной деревянной лестнице. Дома окружают бухточку, громоздясь на скалах под соснами и кедрами. Все они были прежде летними дачами, еще до того, как построили мост Лайонс-Гейт, в те годы, когда жители Ванкувера по воде добирались сюда во время отпусков. Некоторые коттеджи, вроде тех, где живут Кэт и Сонье, все еще выглядят довольно примитивно и сдаются по дешевке. Другие, как тот, где обитает всамделишная Моника, заметно усовершенствовали. Но никто не собирается засиживаться в дешевых домишках. Все хотят перебраться в более благоустроенные. Кроме Сонье и ее мужа, чьи планы кажутся более таинственными, чем у остальных.
Немощеная дорога полумесяцем пролегает вдоль домов и обоими концами упирается в Марин-драйв. Внутренность полукружия заполнена поваленными деревьями, зарослями папоротника с кустами морошки, но там можно отыскать увлекательные тропки, по которым рукой подать до магазина на Марин-драйв. В магазине Кэт и Сонье обычно берут жареный картофель навынос для ланча. Чаще за покупками ходит Кэт, потому что прогулка под деревьями для нее — удовольствие, обычно недоступное матери, обремененной детской коляской.
Когда Кэт только приехала сюда, перед самым рождением Ноэль, она продиралась сквозь деревья почти ежедневно, никогда не задумываясь о своей свободе. Однажды она встретила Сонье. Обе работали в Ванкуверской публичной библиотеке задолго до этой встречи, но трудились они в разных отделах и ни разу и словом не перемолвились. Кэт уволилась на шестом месяце беременности, как полагалось, дабы не раздражать начальство своим видом, а Сонье уволилась из-за скандала.
Или, по крайней мере, из-за истории, попавшей в прессу. Ее муж, Коттар, работавший журналистом в газете, о которой Кэт никогда не слышала, побывал в красном Китае. В газете его назвали писателем-леваком. Рядом с фотографией Коттара поместили фото Сонье и сообщили между делом, что она работает в библиотеке. И выразили озабоченность, что, пользуясь служебным положением, Сонье может пропагандировать книги коммунистов и влиять на детей, посещающих библиотеку, так что и они могут стать коммунистами. Никто не утверждал, что она так и делала, просто выражалось опасение. И не было ничего противозаконного в том, что житель Канады съездил в Китай. Но выяснилось, что Коттар и Сонье — американцы, и их поведение показалось еще подозрительнее — кто знает, что там у них на уме?
— Я знаю эту девушку, — сказала Кэт мужу Кенту, когда увидела фотографию Сонье. — По крайней мере я знаю ее в лицо. Она всегда кажется такой застенчивой. И ей будет стыдно за все это.
— Нет. Не будет, — ответил Кент. — Таким нравится подвергаться гонениям, они ради этого и живут.
Директор библиотеки заявил, как сообщалось в газете, что Сонье никак не связана с выдачей книг или влиянием на молодежь — большую часть времени она печатает каталоги.
— Забавно получилось, — сказала Сонье Кэт, когда они поближе узнали друг друга и поговорили, а потом еще поговорили с полчаса, идя по дорожке. Забавно было то, что печатать она не умела.
Ее не уволили, но уйти все равно пришлось. Но Сонье и так собиралась уволиться, потому что у них с Коттаром намечались перемены в жизни.
Кэт подумала, что перемены, наверное, подразумевают ребенка. Ей казалось, что и после окончания школы жизнь вынуждает тебя постоянно сдавать экзамены. Первый — замужество. Если не сдать его до двадцати пяти, экзамен будет провален, несмотря на все благие намерения и поставленные цели. (Она всегда теперь подписывалась «Миссис Кент Мэйберри» с чувством облегчения и некоторого душевного подъема.) Потом приходят мысли о первом ребенке. Подождать год до зачатия — мысль полезная. Два года — мысль скорее благоразумная, чем необходимая. Три года — и люди начинают недоумевать. А потом вдруг появляется и второй ребенок. Дальнейшие перспективы становятся все туманнее, и трудно понять, когда ты очутилась в том или ином месте и было ли оно изначально твоим конечным пунктом.
Сонье оказалась не из тех подруг, кто признается, что пробует зачать ребенка, и как долго она пыталась его зачать, и к каким приемам она прибегала для этого. Она никогда не обсуждала сексуальные отношения в этом ключе, не упоминала месячные или другие проявления своего организма, хотя уже скоро начала рассказывать Кэт такое, от чего у большинства людей волосы бы встали дыбом. Сонье обладала величавым чувством собственного достоинства — она хотела стать балериной, пока не выросла слишком высокой, и всегда сожалела, что не стала, пока не встретила Коттара, сказавшего: