— О, ваш муж, — сказала она. — Ваш муж как раз пришел с бутылочкой. Я не знала, как вы договорились, могла бы и не кричать.
Кэт вошла в гостиную Моники. Свет туда попадал только из коридора и кухни, но она могла рассмотреть, что это настоящая гостиная, не переделанная веранда, как у нее и у Сонье. Там стояли современный скандинавский журнальный столик и красиво обитая мебель, а окна скрывали шторы. Кент сидел в кресле и кормил Ноэль сцеженным молоком из бутылочки.
— Привет, — сказал он тихо, хотя Ноэль сосала так яростно, что даже не могла дремать. — Я подумал, что это хорошая идея, — сказал он, — на случай если ты выпьешь.
— Нет же, — сказала Кэт. — Я не пила.
Она сжала груди, чтобы проверить их наполненность, но зашевелившаяся шерсть дала ей такой заряд сладострастия, что она не смогла сжать сильнее.
— Ну вот, теперь давай ты, если хочешь, — сказал Кент.
Она села на краешек дивана, наклонившись вперед, изнывая от желания спросить его, как он зашел в дом — с парадного входа или с черного? Как пришел — по дорожке или по пляжу? Если он шел по берегу, то не мог не видеть танцующих на причале. Но там танцевало так много людей, что он вряд ли мог различить отдельных танцоров. Так или иначе, нянечка ее заметила. И он наверняка слышал, как она ее зовет. И тогда посмотрел, кому она, собственно, кричит. Но это если он шел по берегу. А если шел по дорожке и вошел в дом по коридору, а не через кухню, то вообще не видел танцующих.
— Ты услышал, как она меня зовет? — спросила Кэт. — И поэтому пошел домой за бутылочкой?
— Я заранее подумал об этом, — ответил Кент. — Подумал, что время пришло.
Он приподнял бутылочку, чтобы посмотреть, сколько высосала Ноэль.
— Голодная, — отметил он.
— Да, — кивнула она.
— Ну вот, теперь у тебя есть возможность. Если хочешь надраться.
— А ты сейчас? Уже надрался?
— Я свою долю получил, — сказал он. — Давай, если хочешь. Развлекись.
Она подумала, что его бахвальство звучит печально и притворно. Наверно, он видел, как она танцует. Иначе спросил бы, что она сделала со своим лицом.
— Я лучше подожду, пока ты закончишь.
Он нахмурился, глядя на ребенка, поднял бутылочку повыше.
— Почти закончил, — сказал он, — теперь ты, если хочешь.
— Мне надо в туалет, — сказала Кэт.
А в туалете у Моники, как она и ожидала, было полно гигиенических салфеток. Она открыла горячую воду, намочила лицо и стала тереть, намачивала и терла, то и дело смывая в унитаз комки черных и фиолетовых салфеток.
Посреди второго бокала, когда Кент разглагольствовал о поразительном, воистину оскорбительном росте цен на недвижимость в западном Ванкувере, Сонье сказала:
— Знаете ли, у меня есть теория.
— Эти наши прежние обиталища, — сказал он. — Они давным-давно сгинули, как в песне поется. Даже не знаю, сколько вам за него дадут. Просто собственность. Под снос.
Так что это за теория у нее? О ценах на недвижимость?
Нет. Это касалось Коттара. Она не верила, что он мертв.
— Да, сначала я поверила, — сказала она. — Мне и в голову не приходило сомневаться. И вдруг я проснулась и поняла, что это может не соответствовать действительности. Вообще не соответствовать действительности. Исходя из обстоятельств, — сказала она.
Ей написал врач. Из Джакарты. И вот оно — ей написал человек, назвавшийся врачом. Он сообщил, что Коттар умер, и сказал от чего, привел медицинский термин, она забыла какой. Да и не важно, просто инфекционная болезнь. Но откуда уверенность, что это настоящий доктор? Но если даже и доктор, то откуда она знает, что он говорил правду? Коттару не составило бы труда познакомиться с доктором. Подружиться с ним. Каких только друзей у него не было.
— Или даже приплатить ему, — добавила она. — Такое тоже вполне вероятно.
— А зачем ему это понадобилось? — спросил Кент.
— Он был бы не первым врачом, совершившим подобное. Может, ему деньги нужны были на содержание больницы для бедных, откуда нам знать. А может, для себя. Доктора не святые.
— Нет, — возразил Кент. — Я о Коттаре. Зачем это Коттару. Да и были ли у него деньги?
— Нет. Совсем не было, но… я не знаю. Это только гипотеза теперь. Деньги. И я была там. Я была там, заботясь о его матери. И он знал, что я никогда ее не брошу. Так что все было хорошо. Правда, все было хорошо, — сказала она. — Я очень любила Делию. Она меня совсем не тяготила. Я, наверно, была создана заботиться о ней, а не быть замужем за Коттаром. И вот знаете что странно — Делия тоже так думала. О Коттаре. Те же самые подозрения у нее были. И она никогда со мной ими не делилась. Каждая из нас боялась разбить сердце другой. Но однажды вечером, незадолго до ее ухода, я читала ей детектив, там действие происходило в Гонконге, и она сказала: «Может, и Коттар сейчас там. В Гонконге». Она сказала, что надеется, что не огорчила меня. Тогда я рассказала ей, что я думаю, и она засмеялась. Мы смеялись вместе. Ждешь, что убитая горем мать станет жаловаться, как ее единственный ребенок сбежал и бросил ее, — но не тут-то было. Может, не все старики такие. По-настоящему старые. Горе их больше не убивает. Они, наверно, догадались, что оно того не стоит. Он знал, что я позабочусь о ней, хотя, вероятно, не представлял, как долго, — сказала Сонье. — Хотелось бы показать вам письмо доктора, да я его выбросила. Все это было довольно глупо, но я тогда обезумела. Я не представляла себе, как буду жить. Не знала, что мне делать дальше, какие запрашивать документы, или просто попросить прислать справку о смерти или хоть что-нибудь. Я потом только до этого додумалась, но и тогда у меня не было никакого адреса. Я не могла написать в американское посольство, потому что это были люди, с которыми Коттар хотел иметь дело в последнюю очередь. И он не был гражданином Канады. Может, он даже жил там под чужим именем. Там могло быть ложное опознание личности. Фальшивый паспорт. Он намекал на нечто подобное. И этим он тоже привлекал меня, отчасти.
— Кое-что здесь похоже на инсценировку, — заметил Кент. — Вы так не думаете?
— Ну конечно, я так думаю! — воскликнула Сонье.
— И конечно, никакой страховки нет и в помине?
— Не говорите глупостей. Будь у него страховка, я бы добралась до истины. И да, страховки не было, — сказала Сонье. — Итак, вот что я намерена сделать…
Она сказала то, чего никогда не говорила свекрови. Что когда она останется одна, то отправится на поиски. Она собирается отыскать Коттара или выяснить правду.
— Вы, наверное, думаете, что это какая-то дикая фантазия? — спросила Сонье.
«Долой с этой качалки», — подумал Кент и внутренне содрогнулся. В каждом визите в этом путешествии рано или поздно наступал момент острого разочарования. Момент, когда он понимал, что человек, с которым он говорил, человек, которому он признавался, что ищет, не собирается дать ему то, за чем он пришел. Старому другу, которого он навестил в Аризоне, повсюду мерещилась опасность, несмотря на то что жил он в охраняемом кондоминиуме. Жена старого друга, которой было за семьдесят, всучила Кенту альбом с фотографиями, где она с какой-то старухой нарядились, как клондайкские девки в салуне, для любительского спектакля. И его взрослые дети были заняты собственными жизнями. Это он полагал естественным и неудивительным. Удивительно было то, что все эти жизни, жизни его сыновей и дочери, казались завершенными, предсказуемыми что ли. Даже происходящие в их жизни перемены он мог предвидеть, или же ему рассказали о них — Ноэль находилась на грани развода со вторым мужем, — но все эти изменения его не интересовали. Он не говорил об этом с Деборой и даже себе не признавался, но так оно и было. И вот теперь Сонье. Сонье, которая ему действительно нравилась, к которой он относился бережно, в каком-то смысле обращаясь с ней словно с частью некой мистерии, — Сонье превратилась в болтливую старуху с непостижимым сдвигом в мозгах.
А ведь у него была причина повидать ее, к которой они так и не приблизились из-за этих причитаний по Коттару.
— Будем откровенны, — сказал он, — не очень-то благоразумно так себя вести, если откровенно.
— Погоня за химерами, — охотно согласилась Сонье.
— Существует вероятность, что он уже умер, так или иначе.
— Верно.
— Или мог уехать куда угодно и жить где угодно, если ваша теория верна.
— Точно.
— Значит, единственная надежда — что он умер на самом деле, и тогда ваша теория ошибочна, и вы получите тому подтверждение и не продвинетесь ни на шаг.
— О, я думаю, что продвинусь.
— Но вы же можете точно так же оставаться здесь и написать несколько писем.
Сонье сказала, что она не может согласиться. Сказала, что нельзя обращаться в официальные органы в делах такого рода.
— Нужно стать своей на улицах.
На улицах Джакарты для начала, вот что она имела в виду. В местах таких, как Джакарта, люди не живут за замкнутыми дверьми. Люди живут на улицах, и все про них известно. Знают владельцы лавок, всегда есть кто-то, знающий кого-то еще, и так далее. Она будет задавать вопросы, и пройдет слух, что она здесь. Такой человек, как Коттар, не может пропасть бесследно. Даже если прошло столько времени, должна остаться память. Информация любого сорта. Может, и дорогостоящая, и не все будет правдой. И все равно.
Кент хотел спросить, как она планирует достать денег. Не получила ли она что-то в наследство от родителей? Он вроде помнил, что они порвали с ней, когда она вышла замуж. Видимо, она думала, что ей отвалится жирный кусок за этот дом. Времени на это уйдет немало, но, может, она и права.
Но даже если это так, она не сможет отмахнуться от всего за пару месяцев. Но слух пройдет, это точно.
— В тех городах многое изменилось, — все, что он мог сказать.
— Не то чтобы я пренебрегаю обычными каналами, — сказала она. — Я пойду везде. Посольства, регистрация смерти, истории болезни, если там такое есть. На самом деле я уже написала письма. Но в ответ одни отписки. Надо появиться там во плоти. Там надо быть. Быть там. Ходить кругами, и всех раздражать, и находить слабые места, и быть готовым сунуть в руку, если необходимо. У меня нет ни малейших иллюзий, что это будет легко. Например, я знаю о тамошней изнуряющей жаре. И кажется, там нет ни одного приличного места, во всей Джакарте. Там болота и низины везде. Я же не дура. Я сделаю прививки и приму все предосторожности. Возьму все витамины, и потом, Джакарту основали голландцы, там должен быть джин. Голландская Вест-Индия. Это не очень старый город, вы же знаете. Построен где-то в тысяча шестисотых, я думаю. Одну минутку. У меня много… я покажу вам… где же они…