Она забралась куда не надо. Ничего не помнила про этот дом. Здесь не было стены вокруг скошенной травы. Побеги молодых деревьев пробивались сквозь сорняк тут и там.
Грузовик припарковался прямо перед ней. А дальше она видела клочок очищенной земли, где щебень разровняли, и можно было развернуть машину. Но дальше было не проехать. Еве тоже пришлось остановиться. Она думала — раз человек в грузовике остановился здесь, то у него есть определенная цель, и это она должна объяснить себе, какая именно. Сейчас он лениво вылезал из грузовика. Не глядя на нее, он выпустил собаку, которая моталась по кузову туда-сюда и лаяла довольно-таки злобно. Оказавшись на земле, она продолжала лаять, но от хозяина не отходила. Лицо человека закрывал козырек кепки, так что Ева не могла рассмотреть его выражение. Он стоял у грузовика, глядя на них, не решив еще, подходить ли. Ева отстегнула ремень безопасности.
— Не выходи, — сказал Филип. — Сиди в машине. Развернись. Уезжай.
— Я не могу, — сказала Ева. — Все в порядке. Собака просто тявкает и не причинит вреда.
— Не выходи.
Вот не стоило так увлекаться игрой. Семилетку вроде Филипа может запросто занести не на ту дорожку.
— Это не часть игры, — сказала она. — А просто человек.
— Я знаю, — сказал Филип. — Только не выходи.
— Хватит, — отрезала Ева.
Она вышла из машины и хлопнула дверцей.
— Привет, — сказала она. — Простите, я обозналась. Приняла вас за другого.
Мужчина промычал что-то вроде «ну».
— На самом деле я искала другое место, — сказала Ева. — Я там бывала однажды, еще маленькой девочкой. Там такая стена с картинками — знаете, из кусочков битого стекла. Кажется, такая бетонная стена, беленая. Когда я увидела эти столбы у дороги, я подумала, что это то самое место. Вы, наверно, думали, что мы увязались за вами. И вправду глупо получилось.
Она услышала, как открылась дверь машины. Вышел Филип, волоча Дейзи за собой. Ева подумала, что он прижмется к ней, и протянула руку, чтобы его обнять. Но он оторвался от Дейзи, обошел Еву и заговорил с мужчиной. Он оправился от перепуга чуть раньше и был, похоже, спокойнее, чем Ева.
— Ваша собака не кусается? — вызывающе спросил он.
— Она тебя не обидит, — ответил мужчина. — Пока я с ней, она в порядке. Просто рыпается, потому что еще щенок. Щенок она еще.
Он был невысок, не выше Евы. На нем были джинсы и распашной пестрый жилет, из тех, что вяжут в Перу или Гватемале. Золотые цепи и медальоны искрились на безволосой, загорелой и мускулистой груди. Когда он говорил, то откидывал голову, и Ева заметила, что лицо у него старше тела. Несколько передних зубов отсутствовали.
— Мы больше не будем беспокоить вас, — сказала она. — Филип, я как раз рассказывала этому человеку, что мы ехали по этой дороге в поисках места, где я бывала маленькой девочкой, и там были картинки из цветного стекла на стене. Но я ошиблась, это не то место.
— Как ее зовут? — спросил Филип.
— Трикси, — ответил мужчина, и, услышав свое имя, собака подпрыгнула и стукнулась о его локоть. Он шлепнул ее. — Я не слышал про картинки. Я тут не живу. Гарольд — он только и может знать.
— Ладно, ничего, — сказала Ева и взяла Дейзи на руки. — Не могли бы вы просто отъехать, тогда я смогу развернуться.
— Я не знаю ни о каких картинах. Видите, если бы они были тут, на фасаде, я не мог бы их видеть, потому что Гарольд развалял эту стену.
— Нет, они были не в доме, — сказала Ева. — Но не важно. Это было давным-давно.
— Да-да-да, — продолжал мужчина куда более приветливо. — Зайдите и попросите Гарольда все вам рассказать. Вы знаете Гарольда? Он хозяин тутошний. Хозяйка-то здесь Мэри, но Гарольд поместил ее в богадельню, так что теперь сам хозяйствует. Он не виноват, ей пришлось туда отправиться.
Он полез в грузовик и вытащил две упаковки пива.
— Мне надо было в город. Гарольд послал меня в город. А вы идите. Заходите. Гарольд будет рад повидаться.
— Рядом, Трикси, — строго сказал Филип.
Собака скулила и прыгала вокруг них, Дейзи повизгивала от страха и удовольствия, и как-то они оказались на дорожке, ведущей к дому, а потом и у входа. Ева несла Дейзи, а Филип и Трикси карабкались рядом по земляным буграм, бывшим когда-то ступеньками.
— Открывайте, и вперед, — сказал мужчина. — Идите прямо. Ничего, что здесь не так чисто, как бывало раньше? Мэри в богадельне, никто не убирается больше, как раньше.
Невероятный беспорядок — вот через что им пришлось идти, — такой, что годы понадобились бы, чтобы навести здесь чистоту. Нижний слой представлял собой стулья, и столы, и диваны, и, возможно, пару печек, ветхие простыни, и газеты, и оконные шторы, и мертвые растения в горшках, и бревна, торчащие из стен, и сломанные осветительные приборы, и карнизы для занавесок поверх всего этого, иногда до самого потолка, заслоняя наружный свет. Чтоб видеть путь, у входной двери горел светильник. Мужчина поставил на пол упаковки с пивом, открыл дверь и позвал Гарольда. Уже трудно было сказать, где они находились сейчас, — видны были кухонные шкафы с дверцами без петель, какие-то банки на полках, но тут же стояли две раскладушки с голыми матрасами и мятыми одеялами. Окна настолько успешно скрывались за мебелью или развешанными лоскутными одеялами, что найти их было трудновато, и пахло, как в лавке старьевщика, тут же забитая раковина и, возможно, забитый туалет, остатки еды и жира, запах сигарет и человеческого пота, и собачьего дерьма, и полного помойного ведра.
Никто не отозвался на крик. Ева обернулась — места для этого в комнате хватало, в отличие от передней, — и сказала:
— Я не думаю, что…
Но Трикси путалась у нее под ногами, и мужчина обошел ее, чтобы постучать в другую дверь.
— А, вот он где, — сказал он, все еще громко, хотя дверь уже открылась. — Вот он, Гарольд, тут он.
И тут же Трикси рванулась вперед, и другой мужской голос сказал:
— Блин. Убери собаку отсюда.
— Тут вот дама хочет глянуть на какие-то мозаики, — сказал коротышка.
Трикси взвыла от боли — кто-то ее пнул. Делать нечего, Ева вошла в комнату. Это оказалась столовая. С массивным обеденным столом и стульями столу под стать. За столом сидели три человека и играли в карты. Четвертый встал, чтобы ударить собаку. Температура в комнате доходила градусов до тридцати с гаком.
— Закройте дверь, сквозит же, — потребовал один из сидящих.
Коротышка выудил Трикси из-под стола и вышвырнул в другую комнату, потом закрыл дверь за Евой с детьми.
— Черт. Блин, — сказал вставший мужик.
Его грудь и руки так густо покрывали татуировки, что кожа казалась фиолетовой или синеватой. Он тряс ногой, словно ушиб ее. Наверное, ушиб, когда пнул Трикси.
Спиной к двери сидел юноша с острыми, узкими плечами и нежной шеей. По крайней мере, Ева предположила, что он юн, потому что прическа его представляла собой торчащие во все стороны крашеные золотистые перья, а в ушах висели золотые кольца. Юноша не обернулся. Человек, сидящий напротив юноши, на вид был Евиных лет, бритый наголо, с аккуратной седой бородкой и кровянистыми прожилками в глазах. Глаза эти глядели на Еву недружелюбно, но осмысленно, с проблеском ума, чем седобородый отличался от татуированного, смотревшего сквозь нее, словно она была галлюцинацией, которую он решил не замечать.
В конце стола, в кресле хозяина или отца семейства, сидел человек, приказавший закрыть дверь, но сидел, не поднимая головы и вообще никак не реагируя на вторжение. Был он мосластый, толстый, бледный, на голове курчавились потные патлы, и, насколько Ева могла видеть, был он совершенно голый. Татуированный и блондин были в джинсе, а седобородый — в джинсах и клетчатой рубашке, застегнутой до горла и подвязанной галстуком-ленточкой. На столе стояли стаканы и бутылки. Человек в кресле во главе стола, видимо Гарольд, и седобородый пили виски. Двое других — пиво.
— Я ей и говорю, может, и были мозаики на фасаде, но она туда не пошла, вы же его разваляли, — сказал коротышка.
— А ты заткнись, — буркнул Гарольд.
— Я прошу прощения… — начала Ева.
Больше ничего не оставалось, как пуститься в пространные объяснения, дойти до истории ночевки в деревенской гостинице, когда она была маленькой девочкой, путешествующей с мамой: мозаики на стене, всплывшие сегодня воспоминания, столбы, она, конечно же, ошиблась и очень извиняется. Обращалась она непосредственно к седобородому, поскольку, казалось, только он желал ее слушать или был способен ее понять. Руки и спина онемели под тяжестью Дейзи и еще оттого, что все тело напряглось, натянулось как струна. И еще она думала, как все это описать, на что это похоже, — все равно что оказаться вдруг в кульминации одной из пьес Пинтера[29]. Или посреди ее обычного ночного кошмара — полный партер бесстрастных, безмолвных, враждебных зрителей. Седобородый заговорил, когда она уже не знала, что бы еще придумать такого заискивающего или извиняющегося. Он произнес:
— Я не знаю. Вам надо спросить Гарольда. Эй! Эй, Гарольд. Ты знаешь что-нибудь о картинах, сделанных из битого стекла?
— Скажи ей, что, когда она тут разъезжала и пялилась на мозаики, меня еще не родили.
— Вам не повезло, леди, — сказал седобородый.
Татуированный присвистнул.
— Эй, ты, — обратился он к Филипу. — Эй, парень. Можешь сбацать чего на пианино?
Пианино стояло позади Гарольда. Рядом не было ни стула, ни скамьи — Гарольд сам занимал большую часть пространства между пианино и столом, — и неуместные вещи, какие-то тарелки, пальто, кучами валялись на пианино, впрочем, как и на каждой поверхности в доме.
— Нет, — быстро сказала Ева. — Нет, он не умеет.
— Я его спрашиваю, — сказал татуированный. — Можешь чего сбацать?
— Оставь мальца в покое, — сказал седобородый.
— Просто спросил, может он сыграть чего, — что в этом не так?
— Оставь его в покое.
— Видите ли, я не могу развернуться, пока кто-нибудь не перепаркует грузовик, — сказала Ева.