Глупо получилось. Надо было сказать — купить еды.
Девушка рядом издала протяжный стон, будто решилась на что-то, может и на полную капитуляцию.
— Знаешь что? — сказала она. — Знаешь, я же могу выйти и здесь, если уж ехать автостопом. Какая разница, где голосовать.
Ева съехала на гравий. Облегчение стало превращаться в некое подобие стыда. Наверно, девушка и вправду не взяла денег, когда убегала, и теперь у нее ни гроша. Каково это — быть пьяной, измученной, без денег и на обочине.
— Куда, ты сказала, вы направляетесь?
— На север.
— А куда на Сарнию, говоришь?
— Южнее. Просто перейди дорогу, и там все машины едут на юг. Осторожнее переходи.
— Конечно, — сказала девушка. Ее голос отдалился, она прикидывала новые возможности. Уже ступив одной ногой из машины, она сказала: — Увидимся.
— Погоди, — сказала Ева.
Она нагнулась и, нащупав в сумке кошелек, достала двадцатидолларовую бумажку. Потом вышла и, обогнув машину, оказалась рядом с девушкой.
— Вот, — сказала она. — Тебе пригодится.
— Ага. Спасибо, — сказала девушка, засовывая деньги в карман и глядя на дорогу.
— Послушай, — сказала Ева. — Я тебе скажу, где мой дом, на всякий случай. Это около двух миль к северу от деревни, а деревня — с полмили к северу отсюда. На север. Вот туда. Там сейчас моя семья, но к вечеру они уедут, если это тебя смущает. На почтовом ящике, ты увидишь, написано «Форд». Это не моя фамилия. И я не знаю, почему она там. Дом стоит сам по себе посреди поля. У него обычное окно по одну сторону от входной двери и маленькое забавное оконце по другую. Такое, как обычно делают в туалете.
— Ага, — сказала девушка.
— Это на тот случай, если никто тебя не подхватит.
— Хорошо, — сказала девушка. — Ладно.
Когда они тронулись снова, Филип сказал:
— Фу. Она воняла, как блевотина. — Чуточку помолчал и прибавил: — Она даже не знает, что надо ориентироваться по солнцу. Такая дура, да?
— Наверное, — ответила Ева.
— Фу, в жизни не видал таких дур.
Когда они ехали по деревне, он спросил, нельзя ли остановиться и купить по мороженому. Ева сказала «нет».
— Столько народу хочет мороженого, что трудно припарковаться, — сказала она. — У нас мороженого и дома полно.
— Ты не должна говорить «дома» — это просто место, где мы остановились, — надо говорить «в том доме».
Огромные рулоны сена в поле к востоку от шоссе подставили лица солнцу, они были так плотно скручены, что смотрелись как щиты, или гонги, или изделия ацтеков. За ними тянулось поле, полное золотых не то хвостов, не то перьев.
— Это называется ячмень, вот эти золотые колоски с хвостиками, — объяснила она Филипу.
— Знаю, — сказал он.
— Их еще называют бородками иногда.
Она начала напевать:
— И лишь жнецы, с рассветом дня, на поле желтом ячменя…[30]
— Что такое «чменя»? — спросила Дейзи.
— Яч-меня, — поправил Филип.
— Одни жнецы, с рассветом дня, — повторила Ева, пытаясь припомнить точнее; и только жнец с рассветом дня, да, кажется, «только жнец» звучит лучше всего. И только жнец.
Софи и Иэн купили кукурузы с лотка на обочине. К ужину. Планы поменялись — они не уедут раньше утра. И еще они купили бутылку джина, немного тоника и лимоны. Иэн смешивал напитки, пока Ева и Софи обдирали кукурузу.
— Две дюжины! — сказала Ева. — С ума сойти.
— Подожди, и увидишь, — ответила Софи, — Иэн обожает кукурузу.
Иэн поклонился, вручая Еве напиток, и она сказала, пригубив:
— Лучше нектара и амброзии.
Иэн был совсем не таким, каким она его помнила или воображала. Он не был высоким тевтонцем, начисто лишенным чувства юмора. Он оказался худым, еще не лысым человеком среднего роста, подвижным и компанейским. Софи казалась менее уверенной в себе, более робкой, чем раньше, во всем, что она говорила и делала. И все-таки она казалась счастливее.
Ева рассказала, что с ними приключилось. Она начала с шашечной доски на пляже, исчезнувшей гостиницы, поездки в деревню. Рассказ включал наряды ее матери, городской дамы, ее просторные платья и шлепанцы в тон, но она не упомянула о том отвращении, которое испытывала юная Ева. Потом начались зрительные образы — карликовый сад, полки со старыми куклами, великолепные мозаики из битого стекла.
— Они немного походили на Шагала, — добавила Ева и вопросительно глянула на Иэна.
— Ага, — сказал Иэн. — Даже мы, городские топографы, слыхивали про Шагала.
— Ах, простите-простите, — отозвалась Ева.
Оба рассмеялись. И вот столбы, нахлынувшие воспоминания, темная аллея, и разрушенный сарай, и ржавые железяки, дом в руинах.
— Хозяин играл в карты с друзьями, — продолжала Ева. — Ничего не слышал про мозаики. Не знает, или ему безразлично. И господи боже ты мой, почти шестьдесят лет тому я там была, подумать только!
— Ох, мамочка, — сказала Софи. — Какая жалость.
Она лучилась от счастья, видя, что Ева и Иэн так хорошо ладят.
— Может, и нет, — сказала Ева. — Может, и нет.
Она не упомянула фрагмент стены, замеченный за кустами. Зачем, когда есть еще так много того, о чем не стоит упоминать? Прежде всего об игре с Филипом, так его перевозбудившей. И почти все о Гарольде и его приятелях. Почти все, что касалось девушки, запрыгнувшей в машину.
Есть люди, излучающие порядочность и оптимизм, они словно бы очищают любую атмосферу везде, где находятся, и им нельзя рассказывать подобные вещи, это слишком разрушительно. Еву поразило, что Иэн оказался одним из таких людей, несмотря на нынешнее свое благодушие, и что Софи благодарит свою счастливую звезду за то, что нашла его. Обычно старики нуждаются в защите, но теперь все чаще кажется, что и более молодые, и такие, как Ева, пытаются не показать, что они запутались. Вся ее жизнь явственно видится как непристойное метание, неисправимая ошибка.
Она еще могла бы рассказать, что дом гадко смердел и что хозяин и его приятели имели вид испитой и отвратный, но не о том, что Гарольд был голым, и уж ни в коем случае — что сама она испугалась. И ни за что — чего именно.
Филипу поручили собрать кукурузную шелуху и выбросить у кромки поля. Дейзи тоже схватила пару горсток и раскидала их вокруг дома. Филип ничего не добавил к истории Евы да вроде и не собирался. Но когда Ева закончила рассказ и Иэн (которому приспичило включить эту местную байку в свои профессиональные исследования) спросил Еву, что она знает о разрушенных деревенских древностях, о сельском быте, о распространении, как он выражался, агробизнеса, Филип отвлекся от ползания по полу под ногами у взрослых. Он посмотрел на Еву. Прямым взглядом, с проблеском сообщнической пустоты, с подавленной улыбкой, исчезнувшей раньше, чем появилась необходимость заметить ее.
Что бы это значило? Только то, что он уже начал собственную работу по сбору и сокрытию воспоминаний, самостоятельно решая, что хранить и как и что именно будет иметь значение для него в его неведомом будущем.
Если девушка разыщет Еву и появится здесь, пока дети еще не уедут, тогда грош цена всем Евиным предосторожностям.
Девушка не придет. За десять минут, проведенных у шоссе, может возникнуть вариант получше. Возможно, более опасный вариант, но зато куда интереснее и, уж наверное, более выгодный.
Девушка не придет. Разве что встретит какого-нибудь бездомного, бессердечного бродягу своего возраста. (Я знаю место, где мы можем пожить, если избавимся от старухи.)
Не сегодняшней, но завтрашней ночью Ева будет лежать в этом опустевшем доме, меж дощатых стен, похожих на бумажную скорлупу, позволив себе стать легкой, безответственной, и в голове у нее не будет ничего, кроме шороха густой, высокой кукурузы, которая, наверное, уже перестала расти, но все еще трепетно шумит во мраке.
Дети останутся
Тридцать лет тому одна семья проводила отпуск на восточном берегу острова Ванкувер. Молодые отец и мать, две их дочурки и пожилая пара — родители мужа.
Погода превосходная. Каждое утро, каждое утро первый чистейший солнечный луч падает сквозь высокие ветки, выжигая туман над спокойной водой пролива Джорджии. Вода отступила, оставив огромный пустой клин еще влажного песка, но ходить по нему легко, словно по бетону на последней стадии застывания. Отлив на самом деле еще не закончился, каждое утро уголок песка все меньше, но он по-прежнему достаточно велик. Изменения прилива больше всех интересуют деда.
Паулине, молодой маме, берег нравится меньше, чем дорога, бегущая за дачными строениями приблизительно на милю к северу, пока не остановится на берегу речушки, спешащей в море.
И если бы не приливы и отливы, то вообще ни за что не догадаешься, что перед тобой море. По ту сторону воды взгляд упирается в горы материка, предел, который и есть западная стена Северо-Американского континента. Эти хребты и вершины, которые вот прямо сейчас начинают проглядывать в дымке и в просветах между деревьями, уже заметны Паулине, катящей по дороге дочкину коляску; эти хребты также весьма интересуют деда. И его сына Брайана, мужа Паулины. Отец и сын постоянно спорят, что есть что. Которые из этих абрисов действительно континентальные горы, а какие — неправдоподобной высоты острова, окаймляющие берег? Сложно определиться, когда их ряды вот так сливаются и часть гор кажется то ближе, то дальше в переменчивом дневном свете.
Но между коттеджами и пляжем есть застекленный стенд с картой. Можно встать прямо перед ней и, попеременно глядя то в карту, то на пейзаж, определиться, что именно ты видишь. Дед и Брайан так и делают каждый день — и спорят, как водится, хотя спорить вроде бы не о чем, раз есть карта. Брайан полагает, что карта неточна. Но его отец не принимает никакой критики в рассуждении этих мест, ибо именно он выбрал их для отпуска. Все превосходно — и карта, и здешние удобства, и погода.
Мать Брайана на карту не смотрит, говорит, что карта ее тревожит. Мужчины смеются на ней и соглашаются, что да, вид у нее встревоженный. Ее муж так полагает, потому что она женщина, Брайан — потому что она его мать. И вечно ее волнует, все ли накормлены и напоены, надели ли дети шляпки от солнца и не забыли ли намазаться кремом от загара. И что это за укус на ручке у Кейтлин, совсем не похожий на укус комара? Она заставляет мужа надевать мешковатую хлопковую панаму и считает, что Брайан должен носить такую же: «А помнишь, как в детстве мы отдыхали летом в Оканагане, ты перегрелся на солнце и тебе стало дурно?»