олько мог, устроив Карин настоящее испытание. Они облились спреем «Офф», но это совершенно не помешало комарам забираться им в волосы и проникать за шиворот и в рукава. Им пришлось хлюпать по болотам, где каждый след сапога немедленно заполнялся водой, взбираться по крутояру, поросшему ежевикой и диким шиповником, продираться сквозь заросли лозы. А еще карабкаться по скользким, шатким нагромождениям голых камней. На шее у каждого висел колокольчик, чтобы они могли найти друг друга по звуку и чтобы любой медведь мог услышать их и держаться на расстоянии.
Они набрели на груду свежего и блестящего медвежьего помета, в котором виднелась полупереваренная сердцевина яблока.
Дерек рассказывал ей, что тут повсюду рудники и шахты. Здесь имеются почти все известные минералы, но их недостаточно для того, чтобы добыча принесла прибыль. Он обшарил все эти заброшенные, почти забытые рудники и вырубил себе образцы породы или просто выкопал из земли.
— Когда я впервые привезла его домой, он тут же исчез в горах и отыскал рудник, — сказала Энн. — И тогда я поняла, что он, скорее всего, женится на мне.
Карин так никогда и не призналась в этом, но рудники ее разочаровали. Она-то надеялась на какую-нибудь пещеру Али-Бабы, на груды мерцающих во мгле блестящих самоцветов. А вместо этого Дерек показал ей узкий лаз, чуть ли не природную расщелину в скале, которую теперь загораживал тополь, невесть как укоренившийся в этом немыслимом месте, да так и выросший кривулей. Другой вход в шахту, по словам Дерека, во всех смыслах наиболее приемлемый, был просто дырой в горе, с гнилыми балками, валявшимися на земле или так и подпиравшими крышу, и кирпичной кладкой, сдерживающей оползающую землю и осыпающуюся породу. Дерек показал Карин колею, где некогда были проложены рельсы для вагонеток. Вокруг валялись кусочки слюды, и Карин подобрала их. Они, по крайней мере, были красивые и напоминали настоящие сокровища. Они были похожи на осколки гладкого темного хрусталя, который превращался в серебро, стоило поднести его к свету.
Дерек сказал, что она может взять только один кусочек и только для себя, не для того, чтобы кому-то показывать.
— Держи язык за зубами, — сказал он. — Я никому не хочу рассказывать про это место.
— Хочешь, чтобы я поклялась страшной клятвой?
— Просто помни, и все, — сказал он и спросил, хочет ли она увидеть замок.
Еще одно разочарование и шутка. Он привел ее к бетонным развалинам, которые раньше, по его словам, были складом для хранения руды. Он показал ей просеку между толстых деревьев, поросшую молодняком, — там, где раньше проходили рельсы. А шутка заключалась в том, что какие-то хиппи пару лет назад заблудились здесь и потом всем растрепали о замке. Дерек терпеть не мог людей, совершавших подобные ошибки, не способных увидеть то, что у них прямо перед носом, и даже не пытающихся отыскать верную информацию.
Карин ходила по самой верхушке рассыпающейся стены, и он ни словом не обмолвился, что надо смотреть под ноги, быть осторожной, чтобы не сверзиться и не сломать себе шею.
На обратном пути их застала гроза и ливень, и им пришлось переждать его в густых кедровых дебрях.
Карин не сиделось на месте — и она все не могла понять, то ли от страха, то ли от восторга. Все-таки от восторга, решила она наконец, и вскочила, и стала бегать по кругу, размахивая руками и взвизгивая при вспышках молний, которые прорывались даже в их убежище. Дерек просил ее успокоиться, сесть и просто сосчитать до пятнадцати после каждой зарницы и послушать, громыхнет ли гром.
Но она решила, что он ею доволен. Он видел, что она не боится.
Это правда, что бывают на свете люди, которым ты мучительно хочешь доставить удовольствие. Дерек был как раз из таких. Если тебе не повезет, то люди эти помещают тебя в дальний ящик своего рассудка, обрекая на пожизненное презрение. Боязнь молний, страх перед медвежьим пометом или желание верить в то, что руины — это развалины замка, и даже неспособность отличить разновидности слюды, пирита, кварца, серебра, полевого шпата — любая оплошность могла заставить Дерека махнуть на нее рукой. Как он махнул рукой однажды на Энн и на Розмари — на каждую по-своему. Но с той поры он стал серьезнее относиться к Карин, удостаивая все, что ее касалось, чести своего серьезного внимания. Когда они были вдвоем и рядом не было ни Энн, ни Розмари.
— Заметила некоторые элементы рока и мрака сегодня? — спросил Дерек.
Карин погладила обеими руками кусок кварца, похожего на льдинку со свечой внутри.
— Это из-за Розмари? — спросила она.
— Нет, — сказал Дерек. — Все серьезно. Энн получила предложение продать участок. Некая акула из «Стоко» приплыла и сказала ей, что землю хотят купить какие-то японцы. Им нужна слюда. Чтобы делать керамические моторные блоки для автомобилей. И она обдумывает предложение. А захочет продать — продаст. Участок ее.
— А с чего ей хотеть? Продавать его?
— Денежки, — сказал Дерек. — Великая сила.
— А разве Розмари мало ей платит за аренду?
— И как надолго это? Пастбище в этом году без арендаторов, земли слишком сырые. Дом требует средств, а то того гляди развалится. А я четыре года пишу книгу, и конца ей не видать. Мы на мели. Знаешь, что ей сказал чувак по недвижимости? Он сказал, что это второй Садбери[45]. И он не шутил.
Карин и не думала, что он шутит. Она понятия не имела о Садбери.
— Если бы я была богатой, я бы его купила, — сказала она. — Чтобы у тебя все было как раньше.
— Когда-нибудь ты станешь богатой, — сказал Дерек просто. — Правда, не очень скоро. — Он убрал фотокамеру в футляр. — Держись своей матери, — сказал он. — У нее денег как грязи.
Карин почувствовала, как у нее кровь прилила к лицу, эти слова ее потрясли. Она никогда ничего подобного не слыхала. «Как грязи». Сказано было с ненавистью.
— Ладно, — добавил он, — в городе увидим, когда они это все запустят.
Он не спросил ее, хочет ли она продолжать, да она все равно едва ли сподобилась бы ему ответить. Глаза ее катастрофически переполнились. Сказанное им ударило и ослепило ее.
Карин нужно было в ванную, поэтому она обошла дом. Из кухни вкусно пахло каким-то затейливым мясным блюдом.
Единственная ванная была наверху. Карин слышала, как Энн ходит у себя в комнате.
Карин не позвала Энн, не заглянула к ней, но на обратном пути, когда она спускалась по лестнице, Энн сама ее окликнула.
Она наложила крем, и красные пятна на лице были не так заметны.
Стопки одежды лежали на кровати и на полу.
— Вот, пытаюсь навести порядок, — сказала Энн. — Это вещи, о которых я даже забыла, что они у меня есть. Надо избавиться от некоторых раз и навсегда.
Это значило, что она всерьез подумывает о переезде. Избавляется от старья, чтобы не тащить на новое место. Когда Розмари собиралась уехать, она упаковала чемодан, пока Карин была в школе. Карин не видела, что именно она туда положила. Она просто заметила, как эти вещи появились позже — в квартире матери в Торонто, а теперь здесь — в трейлере. Подушка-думка, пара подсвечников, большое блюдо — такое знакомое, но вечно неуместное. Карин считала, что уж лучше бы мать вообще ничего не перевозила.
— Видишь вон тот чемодан? — спросила Энн. — На шкафу? Как думаешь, ты смогла бы встать на стул и просто его перевалить через край, чтобы я поймала? Я пробовала, но у меня голова закружилась. Просто стяни его, а я подхвачу.
Карин влезла на стул и потянула на себя чемодан, тот покачался на краю шкафа и упал в руки Энн. Она бездыханно поблагодарила Карин и шмякнула чемодан на кровать.
— Так, где мой ключ, вот он, мой ключик, — сказала она.
Замок был тугой, и застежки поддались с трудом. Карин помогала. Когда крышка откинулась, от кучи мятой ткани в нос ударил нафталиновый дух. Этот запах был хорошо знаком Карин по комиссионкам, где любила делать покупки Розмари.
— Это старые вещи твоей мамы? — спросила она.
— Карин! Это мое свадебное платье, — сказала Энн со смешком. — Просто оно завернуто в старую простыню.
Она сняла сероватую ткань и вытащила на свет ворох кружев и тафты. Карин расчистила место на кровати, и Энн начала медленно выворачивать платье налицо. Тафта шелестела, как листва.
— Тут и вуалетка, — сказала Энн, вытаскивая тонкую кисею, зацепившуюся за тафту. — Ох, надо было аккуратнее его хранить.
На юбке виднелась тонкая, длинная прорезь, будто по ней полоснули лезвием бритвы.
— Надо было его повесить, а не складывать, — сказала Энн, — завернуть в пакет из химчистки. Тафта такая хрупкая. Эта прореха оттого, что ткань долго лежала в сложенном виде. А ведь говорили мне. Никогда, никогда не складывай тафту.
Она принялась отделять слои ткани, приподнимая их один за другим с тихими вздохами воодушевления, пока наконец не вытряхнула из всего этого вороха нечто, по форме напоминавшее платье. Фата упала на пол. Карин подхватила ее.
— Сетка, — сказала она, но только для того, чтобы заглушить голос Дерека, звучавший в голове.
— Это тюль, — поправила ее Энн. — Тюль. Кружева и тюль. Какая жалость, что я его неправильно хранила. Странно, что оно еще уцелело, странно, что вообще не рассыпалось!
— Тюль, — повторила Карин. — Никогда не слышала про тюль. И про тафту тоже, кажется, впервые слышу.
— Когда-то из нее вовсю шили. Давным-давно…
— А у тебя нет фотографии, где ты в нем? Есть у вас фото с вашей свадьбы?
— У мамы с папой был альбом, но ума не приложу, куда подевался. Дерек не любитель свадебных фотографий. И вообще не любитель свадеб. И как я шла по улице в этом платье? Подумать только, ведь я была в нем в церкви в Стоко! С тремя подружками — Дороти Смит, Мюриэл Лифтон и Дон Чаллерей. Дороти играла на органе, Дон была подружкой невесты, а Мюриэл пела.
— А какого цвета платье было у подружки невесты?
— Светло-зеленого. Кружевное платье с шифоновыми вставками. Нет, наоборот, шифон с кружевной отделкой.