Энн произнесла это чуточку скептическим тоном, пристально изучая швы платья.
— А что пела девушка, которая пела?
— Мюриэл? «Хвалу любви». Хвала любви, что всей любви превыше, — но это церковный гимн. На самом деле в нем поется о божественной любви. Не знаю, кто его выбрал.
Карин потрогала тафту. Тафта была жесткой и прохладной.
— Примерь его, — попросила она.
— Я? — сказала Энн. — Да оно же в талии двадцать четыре дюйма всего. Это Дерек, что ли, поехал в город? Пленку свою повез?
Она не стала дожидаться, когда Карин ответит «да»: не могла же Энн не услышать звук мотора.
— Он считает, что должен сделать фотокаталог, — сказала Энн. — Не знаю, к чему такая спешка. Потом он собирается все разложить по коробкам и отметить ярлыками. Похоже, он считает, что никогда их больше не увидит. Он тебе не намекал, что это место уже продано?
— Еще нет, — сказала Карин.
— Нет. Еще нет. И я никогда бы этого не сделала, если бы мне не пришлось. И никогда не сделаю, если мне не придется. Но вообще-то, я думаю, что придется. Иногда приходится делать то, что необходимо. И не стоит устраивать из этого трагедию или воспринимать все как некое сведение личных счетов.
— А можно, я примерю?
Энн осмотрела ее и сказала:
— Давай, только надо очень осторожно.
Карин выскочила из туфель, стянула шорты и рубашку. Энн приподняла платье у нее над головой и опустила, на мгновение заключив девочку в белое облако. В кружевные рукава пришлось влезать очень бережно, пока их кончики не опустились на тыльные стороны ладоней Карин. Под этими рукавами руки Карин казались коричневыми, хотя она еще и не загорела даже. Пришлось застегнуть крючочки и петельки вдоль всего лифа, на воротничке сзади тоже были крючки и петли. Вокруг шеи Карин Энн туго завязала кружевную ленту. Под платьем на Карин были только трусики, и кружева кололи кожу. Эти кружева подстерегали ее, кусая тут и там, такого с Карин еще никогда не бывало. Она содрогнулась, когда кружево коснулось сосков, но, к счастью, лиф, рассчитанный на грудь Энн, был для Карин велик: ее грудки все еще были почти плоскими, правда, соски порой набухали, становились такими чувствительными, будто вот-вот лопнут.
Тафту пришлось расправить, чтобы не путалась между ног, и уложить красивым колоколом. А потом поверх нижней юбки легли оборки из кружев.
— А ты выше, чем я думала, — сказала Энн. — Можешь пройтись, только чуть приподними подол.
Она взяла с трюмо щетку и принялась расчесывать волосы Карин, укладывая их локонами на кружевных плечах.
— Каштановые волосы, — сказала Энн. — Помнится, в книжках часто описывали девушек: «у нее были каштановые волосы». Или еще говорили «цвета темного ореха» А знаешь, раньше действительно красили волосы орехом. Мама рассказывала, как девушки вываривали грецкие орехи и делали краску, а потом мазали этой краской волосы. Правда, если на руках оставались пятна, то они выдавали тебя с головой. Не так-то легко их оттереть. Постой-ка. — Она встряхнула фату, уложив ее поверх гладких волос Карин, и встала напротив нее, чтобы приколоть вуалетку шпильками. — Шляпка от нее куда-то подевалась, — сказала Энн, — наверное, я ее использовала для чего-то еще или дала кому-то надеть на свадьбу. Не помню. Все равно теперь этот убор смотрелся бы глупо. Он назывался «Мария Стюарт».
Она огляделась и вынула из вазы на трюмо шелковую ветку с яблоневым цветом. Ее осенила новая идея — использовать яблоневый цвет вместо свадебного убора, согнув в колечко проволочный стебель, так что шпильки пришлось вынуть. Стебель был тугой, но в конце концов Энн удалось-таки его согнуть. Довольная результатом, она приколола убор к волосам Карин, а потом отошла в сторону и мягко подтолкнула Карин к зеркалу.
— О! — сказала Карин. — Можно, я надену его, когда буду выходить замуж?
Она покривила душой. На самом деле Карин еще ни разу и не думала о замужестве. Она сказала это, чтобы доставить удовольствие Энн, после всех ее хлопот с этим платьем, и чтобы скрыть смущение от того, что она увидела в зеркале.
— К тому времени мода будет совсем другая, — сказала Энн. — Оно и сейчас-то уже не в моде.
Карин отвела глаза от зеркала и снова взглянула туда, уже подготовившись. Она увидела святую.
Сияющие волосы, бледные цветочки, легкие тени от фаты на щеках, иллюстрация из книги сказок, красота, настолько искренняя и безоговорочная, что в ней чувствовалась какая-то обреченность и даже нелепость. Карин скорчила рожу, чтобы уязвить этот лик, но ничего у нее не получилось. Казалось, что эта невеста, девушка, рожденная в глубине зеркала, теперь заправляет всем.
— Интересно, что бы сказал Дерек, если бы тебя увидел? — сказала Энн. — И узнает ли он вообще мое свадебное платье?
Веки ее трепетали взволнованно и застенчиво, как всегда. Она подошла вплотную, чтобы вынуть шпильки и снять цветущую веточку с головы Карин, и Карин унюхала запах мыла от ее подмышек и запах чеснока от ее пальцев.
— Он сказал бы: «Во что это ты вырядилась?» — сказала Карин, подражая высокомерному голосу Дерека, когда Энн снимала фату.
Они услышали звук автомобиля, съезжающего в долину.
— Легок на помине, — сказа Энн.
Непослушными, дрожащими пальцами она бросилась торопливо расстегивать крючки. Когда она попыталась стянуть платье с Карин, что-то зацепилось.
— Черт! — сказала Энн.
— Ничего, давай, — послышался из-под вороха кружев сдавленный голос Карин. — Ты тяни, а я помогу. Вот, нашла.
Выбравшись наружу, она увидела на лице Энн нечто похожее на горестную гримасу.
— Я пошутила про Дерека, — сказала Карин.
Но, может, на лице Энн отразилось вовсе не горе, а просто тревога, озабоченность из-за платья.
— Это ты про что? — спросила Энн. — А! Ч-ш-ш. Забудь об этом.
Карин застыла на лестнице, прислушиваясь к голосам на кухне. Энн сбежала по лестнице впереди нее.
— А это будет что-то вкусное? — спросил Дерек. — То, что ты там готовишь?
— Надеюсь, да, — сказала Энн. — Это оссобуко[46].
Голос Дерека изменился. Вся злость куда-то улетучилась. Он жаждал дружить. В голосе Энн послышалось облегчение, она как будто запыхалась, пытаясь подстроиться под внезапную перемену Дерекового настроения.
— А его хватит на всю компанию? — спросил он.
— Какую?
— Мы и Розмари. Надеюсь, что хватит, потому что я ее позвал.
— Розмари и Карин, — спокойно сказала Энн. — Еды-то хватит на всех, но вина у нас нет совсем.
— Уже есть, — сказал Дерек. — Я купил.
Послышалось бормотание, потом Дерек что-то зашептал Энн. Наверное, он подошел к ней близко-близко и шептал в самое ухо Энн сквозь прядки волос. Казалось, что шепот этот упрашивает, оправдывается, успокаивает Энн, сулит ей награду — все сразу. Карин испугалась, что слова всплывут на поверхность — слова, которые она поймет и никогда не забудет, — поэтому она загрохотала вниз по лестнице и влетела в кухню, вопя:
— Какая это Розмари? Мне кажется, я слышала «Розмари»?
— Не надо так подкрадываться к нам, enfant[47], — сказал Дерек. — Шумнула бы чуть-чуть, чтобы мы знали, что ты подходишь.
— Я слышала «Розмари»?
— Да, так зовут твою маму, — сказал он. — Клянусь тебе, это ее имя.
И куда только подевалось гнетущее недовольство? Он снова был весел, бодр и полон решимости, как прошлым летом.
Энн осмотрела бутылки и сказала:
— Чудесное вино, Дерек, оно замечательно подойдет к нашему блюду. Так, посмотрим. Карин, помоги-ка мне. Мы раздвинем стол на террасе. Возьмем голубой сервиз и наше столовое серебро — как мы вовремя его почистили. Поставим два набора свечей: длинные желтые по центру, Карин, а маленькие белые — вокруг них.
— Как маргаритку, — сказала Карин.
— Точно, — сказала Энн. — Праздничный ужин. В честь твоего приезда на лето.
— А мне что сделать? — спросил Дерек.
— Сейчас, дай подумать. О — пойди в огород и нарви зелени для салата. Немножко латука, щавель и… ты не знаешь, есть в нашем ручье кресс?
— Есть, я видел.
— Тогда его тоже неси.
Он мимоходом приобнял ее за плечи и сказал:
— Все будет хорошо.
Когда почти все было готово, Дерек включил проигрыватель. Это была одна из тех пластинок, которые он брал с собой в трейлер к Розмари, а теперь принес обратно. Она называлась «Старинные арии и танцы для лютни», на обложке водили хоровод девушки давних времен — восхитительно изящные, в платьях с завышенной талией и маленькими локонами, ниспадающими возле ушей. Музыка часто вдохновляла Дерека на величественные и смешные танцевальные па, а Карин и Розмари подхватывали. Карин годилась в партнерши для Дерека, а Розмари — нет. Розмари слишком старалась, пытаясь имитировать там, где можно было только импровизировать.
Вот и теперь Карин пустилась в пляс вокруг кухонного стола, на котором Энн разрывала салатные листки, а Дерек откупоривал вино.
— Старинные арии и танцы для лютни, — пропела она восторженно. — Моя мама придет на ужин, мама придет на ужин.
— Мама Карин непременно придет на ужин, — сказал Дерек. Он поднял руку: — Тише, тише. Не ее ли это машину я слышу?
— Боже, надо хотя бы умыться, — спохватилась Энн.
Она бросила зелень и побежала в холл и вверх по лестнице.
Дерек вышел, чтобы остановить пластинку. Он передвинул иголку на начало. А потом вышел, чтобы встретить Розмари, — чего он обычно никогда не делал. Карин хотела было сама выбежать из дому, но когда вышел Дерек, то передумала. Вместо этого она пошла наверх следом за Энн. Правда, не до конца. На лестничной площадке было маленькое оконце, возле которого никогда никто не замедлял шаг и не выглядывал в него. На нем была тюлевая занавеска, так что снаружи кто-то вряд ли мог тебя заметить.
Карин достаточно быстро взбежала по лестнице, чтобы увидеть, как Дерек пересекает лужайку и проходит сквозь прореху в живой изгороди.