бедолагам, кто постоянно не в себе. Не в Моррисвиле, конечно, на операции возят в город.
Во всем этом — мигом пронесшемся в мозгу Эйлсы — ей придется положиться на доктора Шанца. На его услужливое нелюбопытство и добровольное желание смотреть на вещи ее глазами. Но это не составит труда для всякого, знающего, что ей пришлось пережить. Сколько она вложила в доброе имя этой семьи, какие удары перенесла: от разрушенной карьеры отца и повредившегося рассудка матери до провала Айоны в школе медсестер и гибели Джорджа на войне. Неужели в довершение всего Эйлса заслуживает публичного скандала — сплетен в газетах, суда над невесткой, а то и заключения невестки в тюрьму? Доктор Шанц так никогда не подумает. И не только потому, что не может не вывести все эти резоны из своих добрососедских наблюдений. И не только потому, что способен понять: люди, вынужденные обходиться без уважения, рано или поздно почувствуют холод.
Все причины помогать Эйлсе выдает сейчас голос доктора Шанца, то, как он зовет ее, вбежав через заднюю дверь в кухню.
Джилл стоит на верхней площадке лестницы, она только что сказала Эйлсе, что с ребенком все в порядке, а Эйлса ответила ей:
— Ни звука, пока я не скажу тебе, что говорить.
Миссис Киркем стоит в дверном проеме из кухни в коридор, прямо на пути у доктора.
— О, как я рада вас видеть! — говорит она. — Эйлса и Айона так расстроены, так расстроены. Айона нашла под дверью ребеночка, а теперь говорит, что он мертв.
Доктор Шанц приподнимает миссис Киркем и отставляет ее в сторонку. Он снова говорит:
— Эйлса?
И протягивает руки, но решается лишь на то, чтобы крепко сжать ее плечи.
Из гостиной выходит Айона. Выходит с пустыми руками.
— Что ты сделала с ребенком? — спрашивает Джилл.
— Спрятала, — дерзко отвечает Айона и корчит ей рожу — злобную гримасу, какую способен скорчить только смертельно испуганный человек.
— Доктор Шанц сейчас сделает тебе укол, — говорит Эйлса. — И ты уймешься наконец.
Разворачивается абсурдная сцена: Айона носится по комнате, прорываясь к выходу из дома, Эйлса в прыжке преграждает ей дорогу, затем у лестницы доктор Шанц хватает Айону и удерживает, сжимая ей руки.
— Ну же, ну же, Айона. Не дергайтесь. Вам скоро полегчает.
И Айона воет, скулит и затихает. Звуки, которые она издает, ее попытки вырваться и сбежать напоминают лицедейство. Как будто, несмотря на то что она в буквальном смысле на грани безумия, Айона понимает, что противостоять Эйлсе и доктору Шанцу практически невозможно и все, что ей осталось, — вот эта пародия на сопротивление. Которая явно доказывает — и, наверное, именно этого Айона хочет на самом деле, — что она вовсе не сопротивляется им, она капитулирует. Расклеивается самым постыдным и неловким образом от Эйлсиного крика:
— Как тебе только самой от себя не противно!
Орудуя шприцем, доктор Шанц приговаривает:
— Хорошая девочка, Айона. Ну вот и все. — А через плечо обращается к Эйлсе: — Займитесь мамой. Усадите ее где-нибудь.
Миссис Киркем утирает слезы пальцами.
— Со мной все в порядке, дорогуша, — говорит она Эйлсе. — Только вот хоть бы вы, девочки, не дрались больше. Надо было сказать мне, что Айона родила ребеночка. Вы должны были позволить ей его оставить.
Миссис Шанц в халате поверх летней пижамы входит в дом через кухонную дверь.
— Все живы-здоровы? — спрашивает она громко.
Она замечает кухонный нож на столе, и ей приходит в голову, что надо спрятать его в ящик, от греха. Во время раздоров нож на самом виду — распоследнее дело.
В самый разгар всего этого Джилл кажется, что она слышит слабый плач. Она неловко перелезает через перила, чтобы обойти Айону с доктором Шанцем, пробегает половину лестничного пролета наверх и, когда Айона бросается следом, спрыгивает на пол. Она распахивает двустворчатые двери гостиной и поначалу не видит никаких признаком моего присутствия. Но приглушенный плач доносится снова, и, следуя за звуком, Джилл заглядывает под диван.
И вот она я, задвинута под диван рядом со скрипкой.
Во время недолгой своей пробежки из коридора в гостиную Джилл вспомнила все, ей кажется, дыхание ее замирает и ужас теснится у рта, а потом со вспышкой радости жизнь ее запускается заново, когда, почти как во сне, она находит живое и невредимое дитя, а не иссохший трупик с похожей на мускатный орех головкой. Она берет меня на руки. Я не цепенею, не брыкаюсь, не выгибаю спинку. Я по-прежнему сплю сладким сном из-за снотворного в молоке, свалившего меня на всю ночь и полдня, и будь этого снотворного чуточку — совсем чуточку — больше, оно могло бы и в самом деле меня прикончить.
И одеяльце тут вовсе ни при чем. Любой, кто бы трезво взглянул на одеяльце, заметил бы: оно настолько легкое и такого рыхлого плетения, что свободно пропускает столько воздуха, сколько мне нужно. Сквозь него дышать так же легко, как сквозь рыболовную сеть.
Отчасти, видимо, тут сказалась обессиленность. Целый день беспрестанного рева, этакий яростный подвиг самовыражения, наверное, вымотал меня совершенно. Это, да еще белый порошок в молоке, повергло меня в глубокий, беспробудный сон, я дышала так поверхностно, что Айона не ощутила моего дыхания вовсе. Вы, наверное, скажете, что она могла бы на ощупь почувствовать, что я не холодная, скажете, что все эти вопли, рыдания и беготня должны были непременно разбудить меня. Не знаю, почему этого не случилось. Думаю, она не заметила, потому что испугалась, а также перевозбудившись еще до того, как нашла меня, но вот почему я не заплакала позже, понятия не имею. А может, я и плакала, да в суматохе никто меня не слышал. А может, Айона и слышала, но запихнула меня под диван, потому что к тому времени все вокруг уже было вверх дном. А потом меня услышала Джилл. Именно Джилл, единственная.
Айону перенесли на тот же самый диван. Эйлса стянула с нее туфли, дабы уберечь обивку, а миссис Шанц пошла наверх за легким стеганым одеялом, чтобы укрыть им Айону.
— Знаю, чтобы согреться, оно ей не нужно, — сказала она. — Но я думаю, ей будет уютнее проснуться под одеялом.
Перед этим все, конечно же, сгрудились вокруг меня, дабы удостовериться, что я жива. Эйлса винила себя, что не убедилась в этом сразу. Она ни за что не хотела признаться, что боялась посмотреть на детский труп.
— Наверное, Айонина дурь заразна, — сказала она. — Я обязана была убедиться.
Эйлса посмотрела на Джилл и уже хотела было велеть ей пойти и надеть блузку поверх лифчика, а потом вспомнила, как грубо разговаривала с Джилл, причем, оказывается, незаслуженно, так что на этот раз Эйлса ничего не сказала и даже не попыталась убедить свою мать, что у Айоны не было никакого ребенка; впрочем, она тихонько сказала миссис Шанц:
— Это стало бы сплетней века.
— Как хорошо, что ничего страшного не случилось, — сказала миссис Киркем, — а то я на минуточку подумала, что это Айона сотворила такое. Эйлса, ты не должна обвинять сестру.
— Нет, мама, что ты, — ответила Эйлса, — пойдем на кухню, присядем.
На кухне стояла наготове бутылочка смеси, которую по праву я должна была востребовать и высосать еще рано утром. Джилл, управляясь одной рукой, поставила ее греться в горячую воду, все время держа меня на сгибе другой руки. Она поискала на кухне нож и не нашла его, к своему удивлению. Правда, она разглядела на столе мельчайшие белые пылинки — или они ей просто привиделись? Джилл стерла их свободной рукой, прежде чем открыть кран, чтобы налить воды в кастрюльку с бутылочкой.
Миссис Шанц занялась приготовлением кофе. Пока кофе закипал, она поставила стерилизатор на плиту и вымыла вчерашние бутылочки. Тактичная и сведущая, миссис Шанц ухитрилась скрыть тот факт, что находила нечто воодушевляющее во всем этом раскардаше и смятении чувств.
— Думаю, Айона слишком зациклилась на ребенке, — сказала она. — Что-то такое уже назревало.
Эти слова предназначались ее мужу и Эйлсе, и, отвернувшись от плиты, миссис Шанц увидела, как доктор тянет Эйлсу за руки, которыми та обхватила голову с обеих сторон. Как-то чересчур поспешно и виновато он отдернул свои руки от Эйлсиных. Если бы не это, все выглядело бы обыкновенным утешением. Он же доктор — это его обязанность.
— Знаете, Эйлса, я думаю, вашей маме тоже необходимо прилечь, — сказала миссис Шанц заботливо и, не делая паузы, прибавила: — Полагаю, мне следует пойти и убедить ее. Если ей удастся поспать, возможно, все это выветрится у нее из головы. И у Айоны, если повезет.
Миссис Киркем забрела в кухню, но почти сразу же удалилась куда-то. Миссис Шанц нашла ее в гостиной: склонившись над Айоной, мать подтыкала дочери одеяло. Ложиться миссис Киркем не очень-то хотела. Ей хотелось, чтобы кто-нибудь объяснил ей, что происходит, ведь она знала, что ее собственные объяснения окажутся почему-то наперекосяк. Ей так хотелось, чтобы люди разговаривали с ней как прежде, а не преувеличенно вежливо и самодовольно, как теперь. Но поскольку она была человеком воспитанным и знала, что почти ничего не значит в этом доме, она позволила миссис Шанц проводить ее наверх.
Джилл изучала инструкции приготовления детской смеси. Они были напечатаны на боку банки с кукурузным сиропом. Услышав шаги, удаляющиеся вверх по лестнице, она решила, что сейчас надо воспользоваться шансом. Она принесла меня в гостиную и положила в кресло.
— А теперь, — доверительно прошептала она мне, — полежи тихонечко.
Джилл встала на колени, осторожно поддела и вытащила скрипку из укрытия. Отыскала велюровый чехол и футляр и спрятала скрипку как положено. Я лежала неподвижно, поскольку была еще не совсем в состоянии повернуться, и молчала.
Оставшись одни, совсем одни в кухне, доктор Шанц и Эйлса, наверное, не воспользовались моментом, чтобы обняться, и просто смотрели друг на друга. Все зная, без обещаний, без отчаяния.
Айона призналась, что не пощупала пульс. И никогда не говорила, что я холодная. Она сказала, что я была застывшая. Вернее, не столько застывшая, сколько отяжелевшая. Жутко тяжелая, сказала она, и ей тут же пришло в голову, что я не могу быть живой. Неподатливый, мертвый груз.