Монтгомери зарылся лицом в ее волосы, и тело его напряглось. Секундой позже он шепотом произнес ее имя, растягивая слоги, а голос его был мягким, как шелк. Потом он замер и неподвижно лежал поверх нее.
Вероника не смела открыть глаза. Ее руки нежно гладили его плечи и широкую грудь, купаясь в наслаждении близостью его тела и тяжестью, все еще давящей на нее.
Но очень скоро Монтгомери перекатился через нее и оказался лежащим рядом, прикрывая глаза рукой.
Она его разочаровала? Они долго лежали так, не разговаривая и не пытаясь придвинуться друг к другу. Возможно, она сделала что-то не так?
— Вероятно, мне следовало лежать неподвижно, — нарушила Вероника молчание.
Монтгомери повернул голову.
— Ведь покорная образцовая жена должна просто терпеть, — добавила она. В сумеречном сером свете она посмотрела на него. — Разве положено совокупляться в середине дня?
— Сейчас не середина дня, — буркнул Монтгомери, отворачиваясь.
Чувствовали ли другие женщины то же, что и она? Губы ее припухли, щеки саднило от соприкосновения с щетиной. Даже свои груди Вероника ощущала иначе, будто они стали тяжелее, больше и чувствительнее. И если отвлечься от физических ощущений, то она была полна радости и смущения.
— Я сделала что-нибудь не так? — спросила Вероника, собираясь с силами в ожидании его хлесткого ответа.
— Это все твоя тетка? — спросил он. — Или мать?
Теперь Монтгомери повернул голову и смотрел на нее.
— Ну, кто тебе сказал, будто ты не должна получать наслаждения от брачной постели?
— Моя тетя.
Монтгомери кивнул, как если бы подозревал это.
— Ты не сделала ничего плохого, Вероника, — сказал он, садясь на другом краю постели.
Больше он не добавил ничего, но Вероника решила, что тем, чего он не сказал, можно было бы заполнить тома.
Монтгомери встал с постели и направился к умывальнику за ширмой. Его сундуки уже были отправлены в Донкастер-Холл. Поэтому он порылся в чемодане, куда уложил достаточно одежды на время остановки в Инвернессе.
Он был привержен составлению планов. Это помогло ему сохранить рассудок. И жизнь.
Но его приверженность к порядку пошла псу под хвост в день, когда он встретил Веронику Маклауд, теперешнюю Веронику Фэрфакс.
Монтгомери не любил тесные пространства, а эта комната напоминала каморку. Второй причиной его раздражения было то, что он не хотел лежать в постели рядом с женщиной со спутанными волосами, губами, распухшими от поцелуев, пылающими румянцем щеками и сияющими глазами.
Вероника умудрилась соблазнить его в то время, как он всего-навсего хотел реализовать их брак.
Монтгомери потерял себя в ее объятиях. Ослепительное наслаждение лишило его разума, памяти и предвкушения знакомства с Шотландией. И даже теперь, когда еще не потускнело воспоминание их любовных объятиях, она продолжала искушать его.
Монтгомери вышел из комнаты, не взглянув на Веронику, понимая, что если сделает это, то вернется в постель. Он желал ее снова и снова.
Уличный воздух подействовал на него успокаивающе. Его нежное прикосновение напомнило ему лето в Гленигле, когда от земли поднимается жар, а ветер с реки охлаждает кожу.
Кареты и прохожие на время вытеснили его воспоминания, и теперь он разглядывал деревянный мост через реку Несс, и небо, сменившее пурпурный цвет на черный.
— Тебе надо жениться, Монтгомери, — сказал Джеймс однажды вечером. — Жена удержит тебя дома и в постели.
— Но ты ведь уже захватил лучшую из невест, Джеймс, — отвечал он. — Я не хочу довольствоваться второсортной.
— У Кэролайн есть сестра, — отвечал Джеймс. — Ты окажешь мне большую услугу, если согласишься поухаживать за Этель.
Этель была маленькой блондинкой и имела привычку жеманиться и хихикать.
— Достаточно одной ночи с Этель, и я уйду и больше не вернусь.
Что бы Джеймс подумал о Веронике?
Конечно, она не хихикала, но время от времени вела себя странно. Во-первых, претендовала на ясновидение. Во-вторых, будучи девственницей, оказалась столь приспособленной к физической любви, будто она была водой, которой она жаждала всю жизнь.
Монтгомери кивком поздоровался с несколькими встречными, удивляясь доброжелательности и приветливости шотландцев. А их выговор напомнил ему деда. И это было одной из причин, почему он не хотел сюда приезжать.
Он не хотел, чтобы ему напоминали о Магнусе Фэрфаксе. Монтгомери был ближе к деду, чем даже к отцу, и здесь, в Шотландии, его печаль по нему ощущалась острее.
Ребенком он всегда считал, что раскатистый голос деда звучит как гром.
— Ты предаешься печальным мыслям, малый, хотя сейчас весна. Пора подумать о земле. Пора сеять и сажать. Это жизнь.
Весна в Виргинии была хлопотным временем, полным заботами о земле и посадках. Когда начиналось лето, у них было мало времени на передышку от тяжелого физического труда, связанного с уходом за взошедшими растениями.
Монтгомери откинулся назад, опираясь спиной о перила моста, и смотрел, как течет вода под ним. Иногда он чувствовал, как сердце его полнится мыслями о Виргинии, и не замечал ничего вокруг.
Его дед родился в Шотландии, жил здесь и покинул эти места в поисках лучшего, что приносит более значительную награду. И все же в сердце Магнуса жила Шотландия. Когда дед рассказывал ему о ней, в голосе его звучала тоска по родине.
Завтра они доберутся до Донкастер-Холла, и Монтгомери примет на себя ответственность, которой облекли его обстоятельства. Но Магнуса с ним не будет. Как не будет Алисдэра и Джеймса, погибшего на Гражданской войне.
Он остался последним из династии Фэрфаксов.
Приживется ли он в Шотландии?
И что делать с Вероникой?
Глава 12
— Скоро доберемся до Донкастер-Холла, — сказала Вероника на следующее утро.
— Ты разговаривала с кучером? — спросил Монтгомери удивленно.
Эдмунд со своей обычной дотошностью и знанием дела устроил все так, что кучер из Донкастер-Холла ожидал их на следующее утро возле отеля. Удобная коляска, в которой они ехали теперь, принадлежала Монтгомери, кучер был одним из его слуг, а женщина, сидевшая напротив, его раздраженной женой.
Отвечая, Вероника не смотрела на него, да и все утро не смотрела. Даже во время завтрака между ними царила принужденность, и Вероника подчеркнуто сосредоточила все свое внимание на еде.
— Донкастер-Холл недалеко от тех мест, где я жила, — ответила она.
— Ты не говорила мне об этом, Вероника.
— Если помнишь, Монтгомери, ты не поощрял склонности к беседе.
В этом она была права, но его раздосадовало, что, когда он изъявил желание поговорить, она отказалась вступать в беседу.
— Расскажи мне о своем доме, — попросил он.
— Нет, — ответила она, глядя куда-то выше его головы. — Не думаю, что стану это делать.
— Ты не сделала ничего неправильного, — сказал Монтгомери мягко. — Напротив, — добавил он, зачарованный ярким румянцем, залившим ее лицо. — Расскажи мне о своем доме, — снова попросил он.
— Нет, — возразила она опять.
Вероника уставилась в окно, предоставив ему право мрачнеть и хмуриться.
— Тогда расскажи о Донкастер-Холле.
— Скоро сам его увидишь, — ответила она.
— Ты сердишься на меня? Из-за вчерашнего?
Она все еще не смотрела на него.
— Я подумала, что все это было замечательно, — сказала Вероника; наконец. — И все же мне не хочется это обсуждать.
— Я не причинил тебе боли?
Она опустила глаза на свои руки и теперь разглаживала кожу перчаток.
— Вчера! Я не причинил тебе боли?
— Как я уже сказала, — ответила Вероника, поднимая на него глаза, — думаю, все было замечательно. А ты так не считаешь?
Ни одна из женщин, с которыми он делил постель, никогда не стала бы задавать подобный вопрос. Но от нее он мог этого ожидать. И не знал, испытывает ли смущение или замешательство.
— Я был вполне удовлетворен, — ответил Монтгомери.
Что, черт возьми, она хотела услышать? Что он удивлен ее страстностью? Что даже теперь, глядя, как она разглаживает свои перчатки, хотел бы опрокинуть ее на сиденье и заняться с ней любовью? Или начать любовную игру, как тогда в гостиной?
— Достаточно, чтобы заняться этим снова? — спросила Вероника.
Нет, он чувствовал не смущение, а жар желания.
— Я был бы болваном, если бы сказал «нет». Верно?
Она продолжала плотнее натягивать перчатки — на каждый палец отдельно. Он счел ее действия настолько волнующими, что заставил себя отвернуться и сосредоточиться на пейзаже.
Монтгомери не ожидал увидеть горы с их голыми пиками, все еще увенчанными шапками снега. Почва здесь была бесплодной и лежала тонким слоем на скалистом основании, будто, спохватившись, Всевышний поспешно и скупо присыпал ею все Шотландские горы.
По мере того как они проезжали все дальше на запад, земля начинала зеленеть новой травой и скалы сменялись волнистыми долинами. Вдали поблескивало озеро, окруженное сосновым лесом. Какое-то время дорога шла вдоль блестящей серебром реки до того, как перекаты холмов скрыли ее из виду.
Монтгомери нравилась Шотландия, и его это удивило. Ему нравились горы и запах, стоявший в воздухе, столь отличавшемся от воздуха Виргинии. Дом его в Виргинии был новым и бурлящим жизнью. Семя, брошенное на рыхлую землю, стремилось взойти как можно скорее, всего за несколько дней. Здешняя земля была старше и тверже. И здесь приходилось улещивать ее, давая клятвы, и воздействуя угрозами.
Несколькими часами позже они остановились напоить лошадей и напиться у источника, который кучер Дональд назвал колодцем Призрачной Руки.
Вода в нем была холодной, кристально прозрачной и благословенной, как и передышка, прервавшая тягостное молчание в карете.
Когда они возобновили свое путешествие, им уже стало известно, что через час они прибудут в Донкастер-Холл.
Холмы меняли форму и размеры: некоторые из них были больше, некоторые меньше, все они отличались оттенками зеленого цвета от оливкового до изумрудного. Отдаленный проблеск воды намекал на то, что некоторое время они ехали параллельно реке.