Он покачал головой:
— Подожду вас здесь, ваша милость. Иначе вам придется нанимать экипаж, чтобы он отвез вас домой.
Вероника кивнула, потом вручила ему немного денег из своего ридикюля.
— Тебе потребуется еще? Как ты думаешь?
Кучер опустил глаза на свою ладонь с деньгами:
— Это очень щедро, ваша милость. У меня здесь есть друзья. К тому же миссис Броуди вручила мне список запасов, в которых она нуждается.
— Сомневаюсь, что задержусь больше чем на день-другой, — сказала Вероника.
Они договорились, что он встретит ее завтра на станции, а если ее не будет, то на следующий день. Кучер почтительно дотронулся до полей своей шляпы, кивнул ей и удалился.
После часа ожидания на неудобной и жесткой деревянной скамье их проводили в первый класс, объяснив, что они могут подождать поезда там.
Вероника все еще не могла привыкнуть к тому почтению, которое ей оказывали, но Элспет обращалась к ней, называя ее «ваша милость», а начальник станции, должно быть, услышал это.
— Расскажи мне о Килмарине, — попросила Вероника.
Мысли о Монтгомери вызывали у нее попеременно то печаль, то гнев.
— Что бы вы хотели узнать, ваша милость?
— Все, что угодно.
Элспет нахмурилась:
— Он на холме, ваша милость, и это довольно большое селение. Я никогда в нем не бывала, но оно хорошо заметно из Перта. Все знают о Килмарине и о Туллохах. Все они живут в окрестностях Перта.
— Расскажи о Туллохах.
— Я всегда думала, что выйду замуж за одного из Туллохов, и мое сердце откликнулось, когда я увидела Робби, приехавшего навестить родных, и достаточно было одного моего взгляда.
Лицо Элспет осветилось нежностью.
Почему так происходит, что некоторым людям любовь дается легко и радостно, а другим приходится за нее бороться? У некоторых идет все гладко, им не приходится преодолевать горы и переправляться через ущелья, выражаясь фигурально, а любовь их похожа на спокойный океан.
Вероника испытывала страсть к Монтгомери, но была ли при этом спокойной? Они с трудом притирались друг к другу, и иногда это раздражало, часто возбуждало, но никогда не приносило покой.
— Здесь на мили все Туллохи, — сказала Элспет с улыбкой. — Это все равно что быть одним из Фэрфаксов, — добавила она. — Если вы сами не из Туллохов, то выйдете замуж за одного из них.
— Что ты имеешь в виду, говоря «одним из Фэрфаксов»?
Элспет улыбнулась:
— Ну, я не хочу сказать, что все на свете Фэрфаксы. Но почти все в Донкастер-Холле. Например, дядя Робби был Фэрфаксом, почти все горничные так или иначе связаны с семьей. И даже мистер Керр.
— Мистер Керр? — спросила Вероника удивленно.
— Его мать была из Фэрфаксов. А вы не знали?
Вероника покачала головой.
Внезапно Элспет выпрямилась.
— Ваша милость, — сказала Элспет, глядя в окно, откуда просматривалась станция.
— В чем дело?
— Лорд Фэрфакс только что вошел в станционное здание, — сказала Элспет. — И вид у него не слишком довольный. И с ним мой Робби.
Вероника с такой силой сжала руки, что ей стало больно.
Несколькими минутами позже дверь в конце вагона открылась. В двери стоял Монтгомери, занимая собой все пространство проема. За его спиной маячил Робби, и вид у него был такой, будто он предпочел бы находиться где угодно, но только не здесь.
Монтгомери сделал шаг в сторону, позволив Робби войти в вагон. Вероника поднялась с места и двинулась по проходу вперед, дав Робби возможность сесть рядом с Элспет. К счастью для всех, вагон в этот момент был пуст.
— Жена! — произнес Монтгомери, и взгляд его замкнулся на ее лице.
Стороннему наблюдателю он мог показаться бесстрастным.
Вероника же почувствовала его ярость, не говоря о том, что его синие глаза были холодны, как ледышки.
— Муж! — отозвалась Вероника таким же ледяным тоном, каким заговорил с ней он.
Монтгомери стоял, расставив ноги и сжимая руками дверную раму по обе стороны от себя. Пар раздувал полы его сюртука и ерошил волосы.
— Нам с тобой надо поговорить.
Сознавая, что пара у них за спиной испытывает любопытство, Вероника направилась к выходу, но остановилась на площадке.
Монтгомери продолжал хранить молчание, и от этого ее раздражение возрастало.
Она по-настоящему устала от его вечной сдержанности. И сложила руки на груди, приняв решение оставаться упрямой, как всегда.
— Я не пыталась тебя убить, — яростно сказала Вероника.
— Мне надо, чтобы ты меня убедила.
— Нет, — покачала она головой. — Я не собираюсь тебя убеждать. Думай, что тебе угодно.
— Почему ты уехала?
Глаза Вероники широко раскрылись.
— А ты полагал, будто я останусь в Донкастер-Холле после того, как ты обвинил меня в покушении на свою жизнь?
— Но ты ничего не отрицала.
Если бы у Вероники под рукой оказалось что-нибудь подходящее, она швырнула бы это ему в голову.
— Я этого не отрицала, — заговорила она наконец, медленно произнося слова, будто втолковывала свою мысль слабоумному, — поскольку я не могла поверить своим ушам, не могла поверить, что ты сказал это. А теперь скажу. Монтгомери, я не пыталась тебя убить.
Каждое слово она выговаривала медленно, чтобы он мог расслышать и понять ее.
Она повернулась, собираясь уйти, но Монтгомери схватил ее за руку и удержал.
— Куда ты, черт возьми, собралась?
— Куда угодно. В любое место. В такое, где тебя нет.
— Вероника, — сказал он тихо. — В тот самый момент, когда я обвинил тебя, понял, что не прав.
Лишь слегка смягчившись, Вероника все-таки повернулась к нему лицом.
— Как ты мог подумать обо мне такое? — спросила она шепотом.
— Я и не думал, — ответил Монтгомери, медленно привлекая ее к себе. — Прости меня, — сказал он, целуя ее в губы нежно, едва прикасаясь.
— Но ты сказал нечто ужасное!
— Да, верно, — согласился он.
И все же Вероника еще не могла его простить. Она отстранилась.
— Я много от тебя претерпела и мирилась со многим, — начала она.
Его брови взметнулись вверх.
— О!
— Во-первых, твое вечное молчание.
— Но ведь и ты тоже временами молчишь, Вероника. Ты не рассказала мне о своих родителях, о пожаре, об Аманде.
Она задумалась над его словами: он был прав.
— Я никому не рассказываю о родителях, — едва слышно сказала она, опуская глаза. — Прошло два года, но иногда у меня возникает такое чувство, будто это было вчера.
Она подняла глаза, и ее взгляд метнулся к его лицу.
— Ты поэтому не рассказываешь мне о Кэролайн?
Все последние недели Вероника донимала его, клевала, как курица, как раздраженная наседка, будто добивалась, чтобы Монтгомери раскрыл перед ней сердце, чтобы она могла рассмотреть, что там. И как раз когда она собралась извиниться, он сказал нечто такое, что повергло ее в смущение.
— Я не говорю о Кэролайн, потому что меня преследует чувство вины.
Площадка, на которой они стояли, соединяла два железнодорожных вагона. В окно было видно, как соседний вагон заполняется людьми. Ни место, ни время не были подходящими для подобных разговоров, но Вероника не сказала ни единого слова и не выразила желания вернуться в вагон.
— Это цена, которую ты назначаешь за прощение, Вероника? Все мои тайны?
Мгновение она изучала его лицо: за последние несколько минут она поняла Монтгомери лучше и узнала о нем больше, чем за все последние пять недель.
— Нет, — возразила она, удивляя Монтгомери. Она больше не собиралась донимать его вопросами. — Нет, Монтгомери, можешь хранить свои тайны.
Он, в свою очередь, тоже мгновение внимательно разглядывал выражение ее лица, потом сказал:
— Кэролайн была женой моего брата. Я не был в нее влюблен, любил ее как сестру. С самого детства. С тех пор как был мальчиком. Видишь ли, мы выросли вместе. Ее семья жила почти там же, где и наша, чуть дальше по дороге в Гленигл.
Он бросил взгляд в сторону станции. Клубящийся волнами пар, возбужденные голоса пассажиров и всевозможные механические шумы затрудняли разговор. Но как ни странно, она с легкостью различала его слова.
— Мои братья вместе отправились на войну. Джеймс погиб первым в Форт-Донелсоне. Алисдэр погиб годом позже. К началу третьего года войны я остался единственным из всей семьи. Кэролайн оставалась дома, в Гленигле, стараясь все сохранить.
Он провел ладонью по волосам и посмотрел на Веронику сверху вниз.
— Мои братья пошли на войну, чтобы сохранить все, как было. В то время ни один из них не знал, что, как было, больше никогда не будет.
Монтгомери сложил руки, опираясь спиной о стену следующего вагона. И взгляд его снова теперь был направлен куда-то вдаль. Но Вероника поняла, что он смотрит не на станцию Инвернесс, а в прошлое.
— В Вашингтоне я получил от Кэролайн два письма. Она пыталась рассказать мне, как обстоят дела в Гленигле. Но я убедил себя в том, что она привыкла быть защищенной и каждую мелкую неприятность воспринимает как несчастье. Я знал, что Кэролайн оплакивает гибель Джеймса, и думал, что просто жаждет внимания.
Монтгомери беспокойно задвигался и наконец посмотрел в глаза Веронике.
— Она была именно такой. Жила полной жизнью. Часто смеялась и часто плакала. Для Кэролайн не существовало золотой середины.
Монтгомери отвел глаза.
— Я не знал, что она голодает, умирает с голоду.
Вероника прикусила нижнюю губу.
— Я не хотел возвращаться в Гленигл. Не хотел возвращаться домой и только много месяцев спустя скрепя сердце вернулся туда. А по возвращении узнал, что Кэролайн умерла, а Гленигла больше нет. Дом сровняли с землей выстрелами из пушек, а поля сожгли. Армия Потомака стерла с лица земли дом, принадлежавший семье, оказавшейся на стороне южан.
Монтгомери убрал руки с груди и заложил их за спину, а ноги широко расставил.
— После этого мне стало безразлично, что будет со мной, — сказал Монтгомери. — Корпус воздушной обороны был распущен, а я приписан к полку. Когда война наконец закончилась, я вернулся в Виргинию. Тогда-то Эдмунд и нашел меня.