товке 1905 года. Тогда в одном из больших сибирских городов Руфин был товарищем председателя рабочего союза, насчитывавшего в числе своих членов до семи тысяч человек. Я знал его за человека очень убежденного, в высшей степени энергичного, честного и прямодушного. Из Ясной, узнав в Москве через жену Руфина его адрес, я однажды написал ему в тюрьму и вот получил ответ. Оказалось, что он переживает мучительный душевный переворот, переоценивая свои прежние ценности и в своем новом душевном движении явно приближаясь к кругу мыслей и чувств, свойственных мировоззрению Льва Николаевича. В заключение письма Руфин просил меня «всякими правдами или неправдами достать или просто попросить» у Льва Николаевича его портрет, на котором бы он надписал что-нибудь подходящее к переживаемому им душевному состоянию.
Письмо Руфина очень тронуло Льва Николаевича. С первых же строк письма он оценил ум и искренность писавшего. Потом расспрашивал о Руфине подробно и решил непременно написать ему.
– Надо помочь ему, бедному, – говорил он.
Сегодня он исполнил свое обещание. На полях портрета со всех четырех сторон надписал: «Есть французская поговорка: Les amis de nos amis sont nos amis [68] . И потому, считая вас близким человеком, исполняю ваше желание. Лев Толстой. 1 августа 1910 г. Среди наших чувств и убеждений есть такие, которые соединяют нас со всеми людьми, и есть такие, которые разъединяют. Будем же утверждать себя в первых и руководствоваться ими в жизни и, напротив, сдерживаться и осторожно руководствоваться в словах и поступках чувствами и убеждениями, которые не соединяют, а разъединяют людей».
Надпись эта далась Льву Николаевичу не сразу, он ее несколько раз исправлял. Слово «всеми» велел мне подчеркнуть через несколько часов, по возвращении с верховой прогулки.
– Хороши эти книжечки, Лев Николаевич, – сказал я, просматривая корректуры «Мыслей о жизни», пока Лев Николаевич составлял надпись на портрете для Руфина. Кстати, «Мысли о жизни» Лев Николаевич переименовал в «Путь жизни».
– Дай Бог вашими устами да мед пить! – ответил Лев Николаевич. – Иногда я думаю это, иногда сомневаюсь.
– Я сейчас смотрел «Самоотречение».
– А! Это очень хорошая.
Между прочим, утром Лев Николаевич говорил мне в кабинете:
– Софья Андреевна сегодня так… (пошевелил кистью руки). Ничего дурного не говорит, но… неспокойна.
После обеда я зашел ко Льву Николаевичу, чтобы взять для В. Г. Черткова письмо его, написанное по поручению Льва Николаевича к В. Л. Бурцеву в Париж и присылавшееся им Льву Николаевичу для просмотра, а также письма Бурцева к Владимиру Григорьевичу и ко Льву Николаевичу. Бурцев касался в письмах излюбленной своей темы – вопроса о борьбе с провокацией. Взял я также одну из книжек «Пути жизни», чтобы внести в нее некоторые дополнения по черновой.
Ушел. Лев Николаевич сейчас же позвонил. Я вернулся.
– Это вы? Я думал, придет Саша. Ну, все равно…
Он попросил запереть дверь на балкон: стояло ненастье и было уже холодно. Потом я поставил на его рабочий столик свечу и повернулся к другому столику, чтобы взять спички.
– Ах, как хорошо! – слышу я за своей спиной голос Льва Николаевича.
– Что, Лев Николаевич? – обернулся я к нему.
– А вы что улыбаетесь?
– Да вот вы говорите, что хорошо…
– Да, я думаю, как это хорошо! Когда живешь духовной жизнью, хоть мало-мальски, как это превращает все предметы! Когда испытаешь чье-нибудь недоброе отношение и отнесешься к этому так, как нужно, – знаете, как говорил Франциск? – то как это хорошо, какая радость! Если удастся заставить себя отнестись так, как должно… Так что здесь то самое, что должно было быть для тебя неприятным, превращается в благо.
Он помолчал.
– Это кажется парадоксом, и многие этого не понимают, но это несомненная истина. Вот Иван Иванович… (Лев Николаевич улыбнулся.) Он такой добрый, милый человек, но почему-то все мысли Канта… Вы заметили?..
Лев Николаевич имел в виду корректуры «Пути жизни», в которых И. И. Горбунов, будучи посредником между Львом Николаевичем и типографией, часто еще прежде просмотра их Львом Николаевичем делает от себя карандашом много предположительных поправок в тексте и содержании изречений, как бы предлагая эти поправки на усмотрение автора. При этом против многих мыслей Канта Иван Иванович часто ставит на полях надпись: «трудно» или «непонятно»… Обыкновенно Лев Николаевич некоторые поправки принимает, а остальные перечеркивает чернилами.
Для ясности понимания сказанного Львом Николаевичем нужно еще принять во внимание, что как раз перед этим Лев Николаевич имел какой-то неприятный для него разговор с Софьей Андреевной.
Л. Н. Толстой . Дневник.
Слова умирающего особенно значительны. Но ведь мы умираем всегда, и особенно явно в старости. Пусть же помнит старик, что слова его могут быть особенно значительны. <…>
Жизнь вся эгоистическая есть жизнь неразумная, животная. Такова жизнь детей и животных, неплодящихся. Но жизнь вся эгоистическая для человека взрослого, обладающего разумом, есть противуестественное состояние – сумасшествие. Таково положение многих женщин, живших с детства законно эгоистической жизнью, потом эгоизм семейной животной любовью, потом эгоистической супружеской любовью, потом материнством и потом, лишившись семейной, внеэгоистической жизни, детей, остаются с рассудком, но без любви всеобщей, в положении ж и в о т н о г о. Положение это ужасно и очень обыкновенно. <…>
Всякий человек всегда находится в процессе роста, и потому нельзя отвергать его. Но есть люди до такой степени чуждые, далекие в том состоянии, в котором они находятся, что с ними нельзя обращаться иначе, как так, как обращаешься с детьми, – любя, уважая, оберегая, но не становясь с ними на одну доску, не требуя от них понимания того, чего они лишены. Одно затрудняет в таком обращении с ними – это то, что, вместо любознательности, искренности детей, у этих детей равнодушие, отрицание того, чего они не понимают, и, главное, самая тяжелая самоуверенность.2 августа
Писанье его дневников для Льва Николаевича уже давно не имеет никакого смысла. Его дневники и его жизнь с проявлением хороших и дурных движений его души – это две совершенно разные вещи. Дневники теперь сочиняются для господина Черткова, с которым он теперь не видится, но по разным данным я предполагаю, что переписывается, и, вероятно, передают письма Булгаков и Гольденвейзер, которые ходят ежедневно.
Когда Чертков здесь был в последний раз, ведь спросил же его Лев Николаевич, «получил ли он его письмо и согласен ли?». На какую еще мерзость изъявил свое согласие господин Чертков? Если бы его посещения уничтожили их тайную переписку, то так бы и быть, пусть бы ездил; но переписка все равно продолжается и при свиданиях, значит пусть лучше не видаются. Останется одна переписка, без свиданий. Любовь эта к Черткову обострилась у Л. Н., главное, после его пребывания летом у Черткова без меня и ослабеет все-таки в разлуке – со временем.
Сегодня Лев Ник. ездил один верхом в Колпну смотреть рожь для покупки крестьянам. Я ничего не могла делать, сердце билось безумно быстро, голова разболелась, я боялась, что он назначил Черткову где-нибудь свиданье и они поехали вместе. Тогда я велела запречь кабриолет и поехала ему навстречу. Слава Богу, он ехал один, и за ним случайно Данила Козлов, наш крестьянин.
Очень много дела, корректур, и пока в соседстве Чертков – ничего не могу делать и очень боюсь напутать. Через силу пошла обедать, но тотчас же после сделалась такая дурнота и боль в голове, что ушла к себе и легла. Горчичники и примочки на голову облегчили головную боль, и я заснула.
Лев Ник. был участлив и добр; но когда, узнав, что пришел Булгаков с письмами, я спросила: «И от Черткова письмо?» – он рассердился и сказал: «Ну да, я думаю, что я имею право переписываться с кем хочу…» А я ни слова и не говорила о праве. «У меня с ним бесчисленное количество дел по печатанью моих произведений и по писаньям разным», – прибавил Лев Ник.
Да, если б только такие дела, тогда не было бы тайной переписки. Раз все тайно, то кроется что-нибудь нехорошее. Христос, Сократ, все мудрецы ничего не делали тайно; они проповедовали открыто на площадях, перед народом, никого и ничего не боялись, их казнили – но произвели в богов.
Преступники же, заговорщики, распутники, воры и т. п. люди – все делают тайно. И в это вовлек бедного святого – Толстого – в несвойственное ему положение Чертков.
И если Льву Ник. с Чертковым нужно все от всех скрывать, то кроется что-нибудь злое или нехорошее, я в этом убеждена и очень от этого страдаю.
П. И. Бирюков . Из воспоминаний.
– Л. Н – ч, я хотел выразить вам мое отношение к вашему завещанию и к тому приему, которым оно было исполнено. Я не знаю всех подробностей этого дела, так как не принимал непосредственного участия в нем. Горячо сочувствуя его основной идее, то есть передаче всех ваших сочинений в общее пользование, я не удовлетворен тем способом, каким оно сделано, и мне очень хотелось, чтобы вы знали это мое отношение, и если оно неверно, то указали бы мне мою ошибку и во всяком случае не думали бы о том, что я согласен, когда я не согласен, не думали обо мне лучше, чем я есть. У меня нет никакой претензии менять или предпринимать что-нибудь в этом деле, мне просто хочется очистить перед вами свою совесть, сказать то, что я думаю, какие бы ни были последствия этого. Я хочу вам сказать, что меня тяготит конспиративная тайна этого дела. Я чувствую, что тут есть что-то неладное, раз это нужно скрывать от окружающих вас семейных.
Л. Н – ч внимательно слушал, и, когда я остановился, он, как бы вспомнив что-то, с серьезным, задумчивым видом сказал:
– Да-да, вы правы, конечно, но как же было сделать иначе?