Судя по вашим собственным словам и поступкам последнего времени, я думаю, что основная причина вашей теперешней ненависти против меня лежит не в чем ином, как в вашей боязни того, как бы я не завладел писаниями Льва Николаевича и не распорядился бы ими по-своему. В этом, как мне кажется, кроется главное недоразумение, мешающее вам понимать меня и заставляющее вас приписывать мне побуждения, совершенно мне чуждые.
Но если бы только вы на минуту постарались перенестись в мое положение, то тотчас увидали бы вашу ошибку. В самом деле, представьте себе, что после внутреннего духовного поворота, в котором жена его не могла за ним последовать, тот или другой писатель, решив предоставить ей распоряжение прежними своими сочинениями, пожелал бы отказаться от всякой платы за свои дальнейшие писания и отдать издание их во всеобщее безвозмездное пользование. Что может быть естественнее для такого человека, как не то, чтобы поручить кому-нибудь из своих ближайших друзей-единомышленников заботы об издании и распространении этих его новых писаний? И если писателю этому нужна помощь в приведении в порядок, хранении и редактировании его бумаг до полного их использования для печати, то опять-таки ничего не может быть понятнее, чем то, что труд этот он предоставит тому же своему другу, который занимается изданием его произведений. Такие друзья-помощники бывали у многих писателей, жены которых не видели в этом ничего неуместного, а напротив того, относились к этим помощникам своих мужей как к близким и доверенным друзьям семьи. Такова, и только такова была за все время моя роль по отношению ко Льву Николаевичу как писателю, и только таковой она может быть и в будущем. Роль эта, как чисто исполнительная, очень скромная. Но вместе с тем она и в высшей степени ответственная, ибо на моей совести лежит забота о том, чтобы воля Льва Николаевича относительно его писаний была в точности исполнена. И ответственность эта лежит на мне по отношению не только к самому Льву Николаевичу, но и ко всему человечеству, в пользу которого он отказался от литературной собственности. Как же мне при таких условиях не смотреть на мои обязанности как на одну из священнейших задач моей жизни? Ведь деятельность моя в связи с писаниями Льва Николаевича не доставляет мне лично ни малейших выгод, ни удобств. Напротив того, она сопряжена с неустанными хлопотами и большими беспокойствами (не говоря о весьма крупных расходах), а в последнее время и с самыми тягостными по своей враждебности ко мне нареканиями со стороны некоторых детей Льва Николаевича, к которым, к еще большему моему прискорбию, теперь присоединились и вы. Представьте себе, Софья Андреевна, что вы находитесь на моем месте в этих сложных, трудных и часто тяжелых условиях, и вы поймете, что за эту помощь, которую я стараюсь оказывать Льву Николаевичу, я никак не заслуживаю того недоброжелательства и осуждения, той вражды и ненависти, которые мне приходится испытывать со стороны если не большинства, то некоторых из ближайших семейных Льва Николаевича.
Во всяком случае, бояться моего влияния на Льва Николаевича никому из вас нет ни малейшей надобности, ибо, повторяю, роль моя лишь исполнительная: я только в точности осуществляю желания и распоряжения Льва Николаевича касательно его писаний, и если в этой области позволяю себе иногда предлагать ему какие-нибудь советы, то только относительно того, какими практическими приемами всего удобнее и целесообразнее приводить на деле в исполнение эти его желания. Если бы вы посмотрели на мои отношения ко Льву Николаевичу и его писаниям с этой точки зрения, единственной верной, то избавили бы себя от того беспокойства и всех тех страхов, от которых страдаете, предполагая совершенно ошибочно, что Лев Николаевич так, а не иначе распоряжается своими писаниями – не по своему разумению и собственной воле, а под каким-то, смешно сказать, влиянием или давлением с моей стороны.
Итак, я постарался высказать вам, Софья Андреевна, как умел то, что было у меня на душе. Я покаялся перед вами в том, в чем мог чистосердечно признать себя виноватым; я объяснил вам то главное в моем поведении, что, по-видимому, вас смущало; я выразил вам свою полную готовность, если пожелаете, дать вам и дальнейшие объяснения. Не знаю, как вы примете это мое письмо. Знаю только, что писал я от чистого сердца, под одним только побуждением – постараться, как я вначале высказал, хоть сколько-нибудь облегчить ту тяжесть, которую вы испытываете – и не можете не испытывать от разгоревшейся в вашей душе ненависти против меня. Лично мне ничего от вас не нужно и для себя я ничего у вас не прошу. Мне только жаль и вас, и Льва Николаевича, и всех тех окружающих нас с вами близких людей, которым ваше возбуждение против меня доставляет столько беспокойства и страдания.
Вспомните, Софья Андреевна, что в прошлом вы однажды точно так же заподозрили меня в том, что я желаю сделать вам величайшее зло, которое только возможно сделать, а именно – разлучить Льва Николаевича с вами. На этом основании вы тогда так же, как и теперь, вообразили, что я становлюсь между вами и вашим мужем, и вы точно так же возненавидели меня и действовали против меня. Но в свое время вы убедились в вашей ошибке и открыто сознались в ней. Дай Бог, чтобы и завладевшее вами теперь враждебное чувство ко мне также улетучилось, когда вы откроете ваши глаза на то, что действительно, а не в вашем взволнованном воображении происходит вокруг вас.
Во всяком случае, я, с своей стороны, врагом вашим быть не в состоянии, что бы вы против меня ни говорили, ни помышляли и ни делали. И это – не по какой-либо добродетели с моей стороны, а просто потому, что я слишком предан Льву Николаевичу, слишком люблю его в самом глубоком, святом смысле этого слова, для того чтобы мне возможно было враждебно относиться к столь близкому ему человеку, как его жена.
Не в моих личных интересах, а ради Льва Николаевича, столь изнемогшего от всего происшедшего, и ради вашей собственной души умоляю вас, Софья Андреевна, восстановить то хорошее, что в течение стольких лет было во взаимных отношениях между вами и мной. Этим вы не только облегчили бы собственную исстрадавшуюся душу, не только сразу приобрели бы ту внутреннюю радость, которой сами себя лишаете, поддерживая вашу вражду ко мне, но доставили бы и Льву Николаевичу, страдающему несравненно больше, чем вы, по-видимому, себе представляете, то облегчение и ту радость, в которых он так нуждается и которых, не теряя веры в вашу душу, он так трогательно дожидается от вас. Во имя Бога прошу вас, Софья Андреевна, сбросьте с себя это подавляющее вас и мучающее других бремя вражды и ненависти ко мне, возникшее там, где, казалось бы, так легко могло бы царствовать если не полное согласие во всех убеждениях, зато взаимное уважение и доброжелательство.
Уважающий вас и, несмотря ни на что, истинно преданный вам В. Чертков .9 сентября
Плакала, рыдала весь день, все болит: и голова, и сердце, и желудок; душа разрывается от страданий! Лев Ник. старался быть добрее, но эгоизм его и злоба не позволяют ему ни в чем уступить, и он ни за что , упорно не хочет сказать мне, вернется ли и когда в Ясную Поляну.
Написала письмо Черткову, но еще не послала. Все мои несчастья от этого человека, и я не могу с ним примириться.
Л. Н. Толстой . Дневник.
Жив, но плох. С утра началось раздражение, болезненное. Я же не совсем здоров и слаб. Говорил от всей души, но, очевидно, ничего не было принято. Очень тяжело.
Л. Н. Толстой . Из письма В. Г. Черткову. Нынче лучше, даже совсем хорошо. Письмо ваше С. А. не показывала мне и отвечает вам. Боюсь, как и вы думаете, что последствий никаких добрых не будет. Она очень раздражена, не раздражена, се n’est parle mot [79] , но взволнованна болезненно , подчеркиваю это слово. Она страдает и не может победить себя. Я сейчас только с ней говорил. Она приехала, думая, что я уеду вместе с ней, но я отказался, не определяя времени своего отъезда. И это очень ее огорчило. Что я дальше буду делать, не знаю, стараюсь нести крест на каждый день. Очень интересно знать, что вы задумали. Мое горе, что я много задумываю и ничего не исполняю.
10 сентября
Лежала все утро, потом надолго ушла в сад. Вечером Лев Ник. опять пришел в гневное состояние и сказал мне: «Никогда ни в чем тебе больше не буду уступать и страшно раскаиваюсь в своей ошибке, что обещал не видеться с Чертковым».
Крик его и злоба меня окончательно сломили. Я легла в его комнате на кушетку и лежала в полном изнеможении и отчаянии; Лев Ник. сел за стол и начал что-то писать.
Потом он встал, взял мои обе руки в свои, пристально на меня посмотрел, добро улыбнулся и вдруг заплакал, и я в душе сказала себе: «Слава Богу! еще теплится в сердце его искра прежней любви ко мне!»
Среди дня ходила к одной старушке, матери фельдшерицы Путилиной. Святая, набожная старушка утешала меня и советовала верить в милосердие Божье и молиться, что и делаю все время не переставая.
С. А. Толстая в записи В. М. Феокритовой от 4 сентября 1910 г.
«Если бы даже он и оставил все Черткову или на общую пользу, то я неизданные сочинения все равно не отдам, ведь там годов нет. Когда было что написано – поди угадай. Мне все поверят, что они были написаны до 1881 года. Да, положим, все равно, мы ведь завещания не оставим без оспаривания, ни я, ни сыновья, ведь у нас аргумент очень сильный, мы докажем, что он был слаб умом последнее время, что с ним часто делались обмороки, ведь это правда, и все это знают, и докажем, что в минуту слабости умственной его заставили написать завещание, а что он сам никогда не хотел обижать своих детей».
Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя. Записи от 8, 9, 10 сентября.